Хиральная Мехромантка

Сорок шесть часов спустя, шестьюдесятью этажами ниже. Вестибюль отеля ночью пуст и блестит, как гробница из черного мрамора. За стойкой регистрации девушка с тревогой слушает по радио, что из-за глубокой серости шпионит атомный крейсер Меска, а следом подкрадывается весть о промышленном шпионаже. Они повсюду. Новости о войне эхом разносятся из зала, когда в автоматических дверях появляется человек в полиэтиленовой куртке. Его сопровождает метель, он спешит, а на дальнем плане бежит светящаяся белая надпись «ОТЕЛЬ ИНТЕРГРААД», девушка его не замечает, охранник тоже очарован страхом, а потому гость проходит прямо мимо них, в частный лифт резидента. Двери закрываются за ним. Оставшись один в золотом свете лифта, он перекидывает рюкзак к груди, петли все еще висят на его плечах, как его учили другие дети в шестом классе. 
                — Давай, Хан, покажи какой из тебя босс. 
                Хан роется в боковом кармане сумки. Металлический звон, видна связка ключей. Там у него висит ключ от замка деревянного дома Саалема, зубчатый ключик в прихожую и большой алюминиевый, чтобы запереться в подвале, все теперь бесполезные, пригодны в металлолом; все, кроме одного - золотой ключ, бородка которого кажется высокотехнологично тонкой работой, как если бы при одновременном повороте двух таких ключей срабатывал протокол самоуничтожения, защита периметра типа «Мертвая рука», ответный удар был бы обеспечен даже в случае гибели командования в превентивном ядерном ударе. 
                Хан засовывает ключ судного дня в замочную скважину и поворачивает, как указано: дважды влево, затем вправо, снова влево. «Амбарцумян, Сарьян Асатурович» выгравировано на медной пластине, следом за замочной скважиной. Тишину лифта разрывает шипение динамика: — Господин Амбарцумян, я волновался... 
                — Я не господин Амбарцумян. Я Инаят Хан. – мужчина демонстрирует ключ, не в силах решить, куда он должен его показать. Сам он смотрит на себя в зеркале с криво сидящей шапкой на голове и тающим снегом на плечах полиэтиленовой куртки. Он небритый, выглядит ужасно. — Мне дали это на случай чрезвычайной ситуации. Как сейчас. Почему вы не отвечаете на мои звонки? 
                — Ты говоришь как Измаил. 
                — Простите, что? 
                — Вы звучите так же, как Измаил. 
                — Ах, да... вы помните Измаила? 
                — Я Измаил, – отвечает верный секретарь, и лифт срывается с места. 
                Ускорение проходит через Хана. — Вы вообще волновались? Почему? Почему вы не отвечали? 
                — Я... – секретарь колеблется. — я не связывался с господином в течение двух дней. Последняя инструкция заключалась в том, чтобы прекратить все звонки и никого не впускать. 
                — Это было позавчера? 
                — Да, тогда, когда сэр получил вашу посылку, Инаят Хан. 
                — Ладно, – кивает в зеркало Хан, слякоть тает на очках. Он снимает очки с головы и протирает их рукавом полиэтиленовой пленки. — И больше ничего не пришло? В промежутке? Кто-нибудь из кооперативной полиции? 
                — Как я уже сказал, я ничего не слышал о господине. 
                — Правильно, да... – куб лифта бесшумно скользит вверх, к небу. Уши хотят закрыться от перепада давления. Хан сглатывает, ходит в лифте кругами, а затем останавливается лицом к двери с рюкзаком на груди. 
                — Мистер Хан, – внезапно потрескивает громкоговоритель. 
                — Да? 
                — Пожалуйста, убедитесь, что с господином все в порядке. Скажите ему, что я попросил связаться со мной. 
                — Что может с ним случиться? – лифт замедляется, руки поднимаются по бокам, как в невесомости. — Что может случиться с вашим господином? – переспрашивает он. Но секретарь не отвечает. Двери лифта открываются перед Ханом: «Тилль...» Луч света прорывается через зал на темный шестидесятый этаж. Ветер там воет, он порывисто колышет драпировки с витрин, словно это призраки. И снег метет. Таким образом, крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей об исчезновениях медленно погружается в снег. 

За стеной окон высотного здания светится Мирова, столица Граада, сто сорок восемь лет спустя. В лихорадочные ночи истории вся архитектура имперской эпохи была взорвана. Тогда бунтовщиков прогнали, теперь город — это дух, возрожденный демократией, ее светящийся светом. Это ужасная, неконтролируемая среда обитания, постоянно движущаяся по поверхности стеклянных отражений небоскребов. Смотреть на Мирову можно только в зеркало, как на какой-то мифологический ужас. Движение вверх – это безудержный рост Граада, ставший физическим; истинная термодинамическая невозможность навязывается таким образом. Метро скользит, жемчужные реки движения кружатся днем и ночью. С шестидесятых этажей виден нервный центр Ноо. Ноо – это вершина высокомерия одной нации, нации Граада, финансовый полуостров. Ученые здесь утверждают: когда-то земля была покрыта геосферой, затем биосферой, теперь время ноосферы. Разум покрывает землю, а небоскребы – трон этой сети. Трон разума. Здесь он выполняет свои действия в междугородних звонках, в невидимых передачах. Его мысли – нематериальные финансовые инструменты. Никто не знает, что это такое и сколько оно стоит. Почерневшее стекло зеркал, очевидно, межизольный реал, но что такое человек? Человек – это свет. 
                Научное сообщество народной республики, в составе преимущественно третье поколение изгнанных бунтовщиков, смеется над всем этим. Именно в Самаре был введен четвертый термин: энтропосфера. Волновые уравнения, из самарских расчетов, перспективны. В любой момент эта прекрасная вещь сметет Граада с лица земли. Там, в едва заметном месте, где коммунизм превращается в нигилизм (определенно более тонкий переход, чем от друга детей к растлителю детей), верхушке партии кажется: почему бы и нет? Наша идея больше не завоевывает среди вас сердец, будем честны, уже никогда не завоюет. Нам нравится эта идея, миру почему-то уже не нет. В таком случае, просто исчезни. 
                Когда Сарьян Амбарцумян поворачивается спиной к окну пентхауса, до этого дня остается всего два года. Наступает встреча выпускников, затем обрушение Пыхьявеила, и в развязанной цепочке событий становится очевидным, что то, что светится за спиной Амбарцумяна, было не чем иным, как последним этапом развития стихии. 
                Весь свет исходит снаружи. Снег плывет там за окном, испаряясь задолго до уровня улицы, в шестидесяти этажах ниже, словно от гудения мыслей Ноо. В Мирове больше никогда не будет зимы. Только здесь, под небом, она все еще осталась. В зале холодно, опорные столбы вырисовываются из ниоткуда. Звонит телефон. Амбарцумян в костюме, но ступает босиком. Вокруг него на стеклянных витринах танцуют тени снежинок, там хранится крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей, связанных с исчезновениями. Когда-то до того, как Амбарцумян стал пятидесятилетним мазутным миллиардером, он был молодым человеком без большого успеха среди противоположного пола. Один из первых. Один только звонок телефона нарушает достойную тишину зала. Мужчина садится за стол, включает динамик громкой связи. Он кладет свободную руку на череп Рамута Карзая на столе. Весьма аутентично. 
                — Я слушаю. 
                — Кто-то из Катлы, код города Вааса, – сообщает верный секретарь. — Он говорит, что номер был продан с аукциона частной коллекции, но я думаю, что он хочет получить кредит. 
                — Почему? 
                — Ну, это междугородний звонок, это за счет ответчика. 
                Амбарцумян покраснел от смеха. — За счет ответчика! Ну ладно, соедини. Насчет кредита... – мужчина выжидает, одна его рука на черепа Рамута Карзая, другая в седой бороде. Он невольник своего гигантского роста. 
                — Вы не даете ссуду, – говорит секретарь. 
                — Именно так. Принципиально не даю. Подключай. 
                Динамик переключается на междугородний звонок, серость просачивается в воздух зала из покрытого тканью зиккурата. Сигнал проходит в виде энтропонетической последовательности через Великое Неизвестное, от Катлы до Граада. Ретрансляционные станции очищают речь от шума истории, но что-то всегда проникает в провода – некая призрачная радиостанция. Ее тихий голос на непонятном языке напоминает ей, для чего она здесь. Чтобы положить конец жизни. «Азимут-Борей-Сектор...» проходит эфир на скрытой радиочастоте и исчезает. Амбарцумян к этому привык. В зале звучит искаженный человеческий голос, издаваемый далеко за три тысячи километров серости. Он говорит: — Алло, здравствуйте, меня зовут Инаят Хан. 
                — Кто? 
                — Инаят Хан. 
                — Хорошо, Ят Хан, где ты взял мой номер? 
                — Ина-Ят Хан. На ярмарки в Норрчепинге, с аукциона. Попросили позвонить по поводу вашего... хобби. Вы все еще здесь, сэр? ... — мужчина малость запинается, — Мистер Амбарцумян? 
                — Да, это я. 
                — А вы собираете вещи пропавших людей? 
                — Пропавших, – шепчет серость в громкоговоритель. 
                — Да, я их собираю, – отвечает Амбарцумян, — И нет, это не мое хобби. Я вкладываю свое сердце в то, что я делаю. Я отношусь к этому серьезно. 
                —Я тоже серьезен. Вы можете быть уверены в моих словах. 
                — Могу ли я? «Вещи пропавших людей» - то, о чем мы говорим! Правильный термин – «памятные-вещи-пропавших». – Амбарцумян довольно тонет в кресле, в сумерках зала. Сказано хорошо. Кресло из дорогой кожи. 
                — Послушайте, я знаю, какой термин правильный, ясно? – Хан начинает тихо нервничать. Встречи между десапаретистами редко бывают сердечными, зачастую склонны к ссорам. — Это не первая моя покупка, по поводу которой я звоню. И нет, я не покупаю это для себя как пресс-папье. Если вы этим обеспокоены. 
                — Значит, у вас есть профессиональная коллекция? 
                — Вы бы не спросил меня об этом, если бы вы дали мне возможность рассказать вам, какую вещь я только что приобрел! 
                — Насколько обширна ваша коллекция? 
                — Ну, вы посмотрите! Вы же не даете сказать!» 
                — Ну допустим я дам вам слово. Мне все равно хотелось бы сначала узнать, с кем я разговариваю. – Амбарцумян не повышает голоса, от нытья молодняка остается лишь едва ощутимый трепет. После размеренных лет тренировок подобное поведение выглядит как угревая сыпь, а именно, вещь эта довольно психологическая. Его седая борода авторитетна. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, как домашнее животное. 
                — В любом случае, своей жемчужиной в короне я считаю техническую модель «Харнанкура», – выпаливает Хан, с плаксивой ноткой в ​​голосе. 
                — С кем ты там разговариваешь? – женский голос на заднем плане портит драматизм момента. — Иди за стол, еда остывает! – хотя Хан и приглушает речевую трубку рукой, в воздухе зала все еще слышно: — Мама, дай мне поговорить! Пожалуйста, не мешай! 
                — Мама, – бормочет серость, — Это моя мама. 
                Амбарцумян качает головой. Он наклоняется ближе к столу. — И у вас имеется «Харнанкур»? 
                — Да, он у меня, – сообщает Хан. 
                — Копия? 
                — Нет, я отправился в бывший Сапурмат Улан. Конечно, у меня нет оригинала. И у вас тоже его нет! – Хан собирается с мыслями на мгновение. — Я так понимаю, что у вас есть вторая копия, да? Вот почему я звоню. Это прописано в договоре, ответственность лежит на собственнике. Я должен был получить от вас руководство по эксплуатации. 
                — Вы все еще знаете, как за ней ухаживать? – Амбарцумян смертельно серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно? 
                — Из бумаг, кроме самого договора, ничего не было. 
                Амбарцумян медленно кивает. — Правильно, вы должны посвятить ей... время. Ухаживать за ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о красивой девушке. Вы когда-нибудь видели такую? Вы должны нести ответственность, это не игрушка. 
                — Что значит думать о ней? 
                — Таково руководство по эксплуатации. Вы же не думали, что я начну рассказывать вам об ее устройстве? К слову, знаете ли вы, что была третья копия? 
                — Третья копия? – Хан не понимает. 
                — Конечно, вы не знали... – Амбарцумян тяжело складывает руки на груди. — Теперь вы знаете – была третья копия. От нее осталась только пустая витрина. Вы должны смотреть на нее. Все время. Не выпускайте ее из поля зрения. Не оставляйте ее одну. И если вы уйдете, представляйте ее. Вы считает, что это совпадение, что они хранят оригинал в музее? Подумайте, сотни людей проходят каждый день. Смотрят на нее. А позже, когда музей закрыт, ночные сторожа наблюдают за ней. 
                Хан ничего не говорит, в эфире эхом разносится призрачный гул серости. 
                — Это невозможный объект, – резюмирует Амбарцумян. — Мир больше не поддерживает его существование. 

Сто пятьдесят лет назад на другой изоле, на изоле Граада, в городе Мирова идет снег. Это середина зимы, но тысячи людей собрались в порту. Набережная кишит ими, на заднем плане раскинулся императорский Граад - его церковные башни и дымоходы. Толпа машет рукой, они прощаются с дирижаблем, поднимающимся в небо. Сооружение из дерева и никеля поднимается в метель, из балконных корзин машут толпе пассажиры первого в мире межизольного рейса: великолепно одетые бюргеры, впереди беспрецедентное приключение. Предстоящий круиз через серость не столько пугает, сколько навевает мрачности и незабываемого опыты. Современные технологии, в виде дирижаблей с роскошной обивкой, теперь позволяют это сделать среднестатистическому, хотя, возможно, и немного более обеспеченному гражданину. А на втором конце маршрута сквозь серость, загадочную серость, ждет Катла – Ваасы королевская столица. 
                Момент монументальный, журналисты стекаются, фотоаппараты вспыхивают. Лампочки в фотоаппаратах перегорают, их свет заставляет снежинки застывать в воздухе. Именно такой выдержкой запечатлена и Надя Харнанкур. Звезда оперетты запечатлена на фотографии в руке главного инженера, с длинной красивой шеей и меховой шапкой на голове. Она улыбается и машет платком своей тезке в небе. На уходящем дирижабле красуется надпись «Харнанкур», выполненная в старом алфавите Граада. Это вершина успеха Нади. 
                Через два дня межизольный полет входит в серость, а затем, почти через шесть часов, в курсе дирижабля происходит отклонение. «Харнанкур» остается пропавшим без вести, на борту полторы тысячи пассажиров. Считается, что полет склонялся к неизведанной энтропонетической массе, сверхглубокосерости. 
                Но кто так думает! Пара-историки. Одержимые феноменом исчезновений и парочка сумасшедших СНР фанатиков серости. Такие мужчины, как К. Вороникин – потерявший рассудок энтропонавт и коммунист из Самарской Народной Республики, и непризнанный на международном уровне авторитет в области истории, Инаят Хан, который, наверное, уже не живет в подвале своей матери. Но все же. Та часть исторической науки, которую люди столпов Хана и Вороникина презрительно называют мейнстримом, не признает существование дирижабля под названием «Харнанкур». Первый межизольный гражданский полет был за «Анастасией Люкс», и это было в следующем десятилетии. 
                Семьдесят пять лет спустя, когда утихли революции рубежа веков, «Харнанкур» был более или менее забыт. Документация в виде газетных архивов могла быть уничтожена, например, в пожарах революции Граада, но все же – событие было бы слишком масштабным для этого. Если даже в случае с исчезающим комиссаром, таким как Юлий Кузнецкий, историческая память дает о себе знать, то куда пропал первый в мире межизольный рейс с полторы тысячами человек на борту? В послереволюционном веке «Харнанкур» окончательно погрузился в тень истории. До пятидесятых годов, когда интерес к исчезновениям внезапно принял размеры субкультуры в среднем классе развитых стран – это, конечно, не менее необъяснимое явление. Те, кого окрестили десапаретистами, в основном молодые мужчины, пользующиеся большим успехом среди представителей противоположного пола, по крайней мере так они представлены, согласно бестселлеру своего жанра «Los Desaparecidos», завлекающему одной фотографией: некая Надя Харнанкур, незначительно интересный случай исчезновения, стоящая в гавани. Она машет рукой в сторону главного инженера, с меховой шапкой на голове. На дальнем плане неземные толпы народу, и все они машут чем-то в небе. Однако в небе только загадочная пустота. 
                Эта пустота – Святой Грааль для увлекающихся пропавшими. Десапаретисты считают, что в пустота в середине снегопада – уместный и вполне убедительный призрак из их доказательств. Имеется его промышленная демонстрационная модель в виде одноименного дирижабля, которую коммунисты взяли с собой, когда они отступали из Граада в Самару, в свою тогда еще революционную, ныне Народную Республику. Оригинал выставлен в энтропонетическом музее Сапурмат Улана и очень серьезно воспринимается коммунистами. Жаль только, что никто не воспринимает коммунистов всерьез. Энтропонавт СРВ К. Саронович Вороникин в своих мемуарах утверждает: корабль должен был существовать, потому что модель технически осуществима. Другими словами, он мог бы перевезти более тысячи человек со всеми удобствами в коммерческом путешествии по серости. Создание такого промышленного проекта должно было стать блестящим научным достижением своей эпохи. Зачем оставлять всю эту работу невыполненной в коммерчески привлекательной компании? Это ни в коем случае не было бы диаматериализмом. 
                Критики говорят, что более двухсот полевых работ в серости оставили свой след. Проект, по словам Вороникина, реализуем, опять же, по его собственным словам, был навсегда потерян в своем первом путешествии. Так имеет ли место быть полноценной работе? Может ли быть так, что «Харнанкур» быть каким-то неудачным прототипом «Анастасии Люкс»? Почему отсутствует всякая документация?
                К. Вороникин, однако, утверждает, что именно модель была сделана к кораблю, а не наоборот, и что именно целый корабль отклонился от курса и столкнулся с ранее неизвестным явлением в серости.

Шесть лет назад, где-то далеко, на краю другой изолы, просыпается человек. Год семьдесят второй. Он на едине с собой. В брезентовой палатке холодно, а утром темно, мужчина свернулся калачиком в спальном мешке. Он потирает бока, чтобы согреться, его насквозь изношенный свитер в каракулях царапает кожу. От этого начинает течь кровь, и мужчина наконец осмеливается вытащить руку из спального мешка. Он носит шерстяные перчатки без пальцев, даже когда спит. Это обычная причуда в его профессии. Он рыщет по полу, находит фонарик в темноте и полминуты жмет на его застрявший выключатель. В конце концов лампочка загорается, электрический свет настолько тускл, что едва освещает одноместную палатку. Мужчина усаживается в позе портного в спальном мешке и греет руки. Он дышит на пальцы, его беззубый рот вздрагивает. В луче фонарика на внутренней стороне палатки имеется клеймо производителя «Кооператив «Микрокосмос».
                Человек кладет руку на брезент, холодно, палатка провисла под тяжестью снега, изоляция. Снаружи не просачивается ни малейшего пучка света, он даже не слышит свиста ветра, буря за ночь утихла. Электронные часы показывают, что сегодня его день рождения, ему тридцать девять лет. Сейчас 7:15 утра. Сгорбившись в своем микрокосмосе, мужчина вылезает из спального мешка, натягивает парку поверх свитера и засовывает ноги в ботинки на шнуровке. Замок c треском раскрывается, и вот так, в нижнем белье, он выходит из палатки прямо в серость. 
                В двадцати километрах от края света тихо идет снег. В утренних сумерках, мужеподобная развалина отдалилась от палатки на несколько шагов вперед, сгорбившись под деревом. Вокруг, из черно-белого сна таежного пейзажа, выходят зубья скал и призрачные оборки косых елей. Сквозь снег и туман в бесцветный мир проникает едва уловимый синий цвет – туда, куда не доходит радиус зрения. Это утро, белее этого здесь уже не будет. А посреди него, напротив дерева, стоит полностью уничтоженное человеческое существо. Он – энтропонавт. Он стареющий рокер. Его имя Зигизмунт Берг, у него темно-синие трусы с белой полоской. Он писает. 
                Лагерь расположен на склоне холма, на террасе в окружении елей. Кроме того, в туманной дали долины внизу, гремит лопата в снегу, когда энтропонавт выкапывает свою палатку. А потом –удар топора. Нагой с ветвями деревьев в руках Зигизмунт Берг возвращается через поляну к палатке. Толстые снежинки плывут, мужчина натянул потертые джинсы. Парка расстегнута спереди во время работы, а капюшон на плечах – так он замер неподвижным. Что-то двигалось в серости, прямо перед ним. 
                Тишина. Именно из этой тишины происходит вся остальная тишина. Энтропонавт резко вдыхает, звук его дыхания, шум крови в ушах здесь настолько громкий, что мешает слуху. Материал для костра прижимается к его коленям. Он стоит неподвижно, спина слегка сгорблена, как всегда. Снегопад прекращается, серость стоит на месте рядом с ним. Проходят минуты, электронные часы на запястье замирают на 07:48. 
                Слышны шаги копыт по граниту. Прямо перед ним, на скале, козерог выходит из серости. Зигизмунт пристально смотрит на него, а козерог смотрит на Зигизмунта. У них обоих темные глаза, влажные от холода. У Зигизмунта Берга залысины и конский хвост стареющего рокера, а у альфа-самца огромная корона из рогов. В серости за спиной животного нарисованными силуэтами скользит его стадо, у каждого прямые ноги, сгибающиеся в копытах; они карабкаются в гору. Рога козерогов обволакивают серостью, как копья проходящих мимо военных, а изо рта ягнят поднимаются клубы пара. Они идут вслед за самками, а последним идет сам король. Козерог качает рогатой короной и отступает в серость. Он оставляет энтропонавта там одного. 
                — Не уходи, – звучит жалкий пьяный голос Зигизмунта. — Пожалуйста, не уходи! – он роняет растопку и карабкается по заснеженной каменной стене. Перчатки без пальцев скользят по граниту, его ноги не могут найти точку опоры. В мгновение ока он спотыкается в серости, среди карликовых елей. Там больше никого нет, все ушли, дурак, чего ты здесь ищешь? 
                — Не уходи, пожалуйста, не уходи... Ты как тот старик! Знаешь, тот, что идет в парк в поисках общества белок: «Маленький Микки, иди сюда, Микки!" Потребность в близости просто смертельна. Он не справляется. 
                — Но я так одинок. 
                — Ты никогда не будешь одинок, Зиги. У тебя есть ты!

                Двадцать один год назад, в ночь зимних каникул, Зиги стоит на остановке конного трамвая. Через два дня пятьдесят первый год становится пятьдесят вторым. Вокруг спит садовый град Вааса, уже поздно, а на улице темно, но он никуда не торопится. Мама не ждет его дома. Мальчик прыгает взад и вперед по деревянной скамейке на остановке, звенят замки на кожаной куртке. Фоном для него становится высокий забор придорожного участка, постоянное напоминание о частной собственности. Это заставляет его нервничать. 
                Он просто идет после продажи разных штук богатым детишкам плутократов. Незадолго до этого он выступил на празднике в честь зимнего солнцестояния со своим знаменитым sprechgesang. Во всяком случае, ребята из начальной школы посмеялись, он их сильно рассмешил. Некоторые старшеклассники говорили: «Посмотри, какой идиот, этот парень не доживет до двадцати». Но Зиги все равно не интересуют эти старшеклассники. Они уже в схеме. «Маленькие дрочилы», как их ласково называет Зиги – только у них еще есть надежда. 
                Зиги давно пьян, и, конечно же, он в хулиганском настроении. Но в это время суток на остановке Фахлу никого нет, поэтому он должен смириться с неодушевленным предметом в виде остановки. Посмотрите, как он бросает вызов расписанию, но расписание слишком грязное. Разочарованный небольшой агрессивностью графика, мальчик пытается оторвать его от столба, но панель просто наклоняется над ним. Поскольку Зиги – самый страшный урод на земле – тот, кто крадет графики, чтобы другие не знали, ушел последний трамвай или нет, он комкает лист с необходимой информацией в соответствующий комок и выбрасывает. Остановка все еще пуста, а Зиги в настроении для конфликта, мировоззрение мусорного ведра больше не приемлемо для него. 
                — Что ты сказал?! – Зиги двумя руками толкает отвратительную мусорку, но она слишком сыта и довольна собой, чтобы отстаивать свою честь. — Я слышал, что вы там говорили. «Бешеный плебей», ваш тон был таким высокомерным, «осмеливается поднять руку на частную собственность». Ты все еще думаешь, что ты довольно шикарный чел, не так ли? «Плебей», «смеет поднять руку». Чего тут спорить, ведь мы все образованные люди... Но знаешь что? 
                Мусорка не знает, о чем говорит Зиги. У нее на голове снежная шапка, в нее потушены окурки – вот и все. Разве не было бы возможно достичь мирного соглашения? 
                — Тебе бы это понравилось, не так ли? А? Хотелось бы, да? Отведай всмятку, буржуа!" - Зиги выбил ногой вмятину в мусорном ведре и почти потерял равновесие. Наконец, опустив контейнер для отходов, вакуумная сила природы обращает свое внимание на знак остановки. Он качается на ветру, на нем написано «Фахлу». Знак начинает вращаться, как водяная мельница, когда Зиги сбивает его с прыжка. Но в момент приземления он поскальзывается и падает плашмя на спину. Метель поднимается в воздух, и на мгновение Зиги остается там лежать, снег падает ему на лицо, он смеется. Фонари сияют в темно-синем небе зимней ночи над ним, снежинки парят. Где-то наверху, в невидимой тьме, по орбите проходят забытые спутники связи из ушедшей эпохи. Под ударами в темном угасающем мире вокруг все так красиво приторно. 
                 Вот только Зиги еще не успел закатить достаточно вечеринок. Он поднимается на ноги. Поскольку он демонтировал расписание, он теперь не знает, ушел ли последний трамвай или нет. К счастью, молодой человек все еще находится в настроении, чтобы изменить мир, и поэтому мы видим, как он начинает идти, его джинсы до колен белые от снега, кожаная куртка спереди расстегнута, а волосы поп-идола, развеваются на ветру... Он идет по улице города-сада, идет пешком домой. А по обе стороны дороги, за оградами, дремлют деревянные дома. Он бросает презрительные взгляды на уют буржуазный. Ищет тот самый правильный, тот самый милый из них. 
                У него в руке кирпич. 
                У него прыщи на лбу.  

Дирек Трентмеллер лежит в кататоническом состоянии. Дом престарелых вокруг него стих. Он больше не может вспомнить название какой-либо вещи, и никакая связь для него ничего не значит. Все будет забыто. Он смотрит на весь мир с блаженным вопросительным знаком, как ребенок. Через два месяца медсестра входит в его комнату и уже вздыхает с облегчением у двери. Она отсоединяет канюлю от запястья старика. Кружево из веток деревьев скользит по стенам палаты, снаружи на улице садового града проносится мимо мотокарета. 
                Колеса скрипят на снегу, а внутри, в теплом салоне, валяется известный минималист и глухой музыкальный критик Оре Окерлунд, коллега Джеспера со времен бюро. Его перспективы не выглядят радужными. Достать рецензии на аудиозаписи с запада становится почти невозможно, особенно если новые пластинки никто не запишет. Но Оре Окерлунд употребляет много кокаина, а это, как мы знаем, делает человека очень умным. Социальный климат теперь другой, но потребление как таковое остается. Это означает, что все еще есть место для рекламы. Оре Окерлунд основывает Ideide Labor в Ваасе, которое впоследствии стало всемирно известным, рекламное агентство, которое производит идеи для рекламы, а не реальную рекламу. Кто-то другой сделает ее позже. Шедевр апокалиптической рекламы родится из «Лаборатории идей» через несколько месяцев. В северных странах гигант логистики ZAMM запускает межизольную кампанию под лозунгом «Бегите! Пока еще не поздно.» 
                Примерно там или чуть позже, в день зимнего солнцестояния, новый документальный фильм Конрада Гессле остается незамеченным широкой публикой. Зима будет темной и долгой, панические массы потребуют более легких развлечений. А все потому, что режиссер восьмикратный номинант премии «Оскар Цорна». Позже экуменический агрессор Меска выводит свой флот из серости, ловким маневром скользит по бореальному плато на крайнем севере. Черный дым поднимается от него в небо под северным сиянием, в области Граада под названием Холодная Земля. К Грааду, объявившим войну республике Меск двумя месяцами ранее, присоединяются Арда, Вааса и Сурумаа. Таким образом, Катла – страна мира, попадает в большую центрифугу. 
                Зрительские показы фильма «Видкун хирд: «Видкун хирд»» растут. К его большому огорчению, Конрад Гессле видит в кинотеатрах именно ту аудиторию, которой он больше всего боялся, когда начал свой спорный проект. Плохие времена придают недовольству национальный окрас, там сплошь сидит военная молодежь, завороженная, с сенильными нацистскими маразматиками. Никто из них не понимает тонкое отношение гуманиста Гессле к символам, его иронии, чувство абсурда. Прямолинейные солдаты искренне восхищаются чернорубашечным позированием Хирда, без малейшей иронии. Они особенно впечатлены тем, как великая фигура, наконец, рушится под своими же сверхчеловеческими максимами. Им кажется поэтичным, как он выпаливает из уст несвязанные разговоры в последних интервью. Шипящие кадры Хирда в вегетативном состоянии в своей камере доводят их до слез. В конце концов, оказывается, что даже его собственный могущественный разум не мог соответствовать этим древним истинам. Они были слишком честными, слишком искренними. Каким бы воином он ни был, Хирд изо всех сил старался доводя себя до предела, не погружаясь обратно в пространство влияния разбавленной культуры. Это был его триумф, его высокомерие и его падение: правда слишком сильна. 
                Это всего лишь один из нескольких кризисов Судного дня, но именно благодаря этому Свен фон Ферсен считает, что пора выйти из шкафа. Со временем Свен отказался от остроумных управленческих статей, заменив их «заявлениями о поддержке правительства и вооруженных сил». Когда Граад и его северные союзники оказываются на проигрышной стороне мировой войны, а Иилмар организует единственное реальное противостояние. Свен фон Ферсен не хочет протягивать руку помощи верблюжьему дерьму: «Прежде чем вы заметите, они ударит вас в спину ятаганом.» 
                Но, в конце концов, фашизм остается на задворках общества,
где он всегда был – между криптозоологией и псионикой. Подавляющая масса общественной жизни не похожа на Свена фон Ферсена. Скандинавское чувство стиля в ней слишком четко сформировано, крайности не находят отклика. Деликатная рука редактора искореняет из таких статей расово чувствительную лексику. Он не оставляет их неопубликованными — это было бы нарушением свободы слова. Таким образом, он тоже вступает в стадию геополитического апокалипсиса вместе с остальным земным серым миром, но вместо того, чтобы рухнуть, скорее дрейфует. Там все еще как социал-демократия, все еще щедро раздают деньги на помощь дуракам. Крейсеры погибают в Северном море под обстрелом, но безработному художнику по-прежнему предлагаются возможности переподготовки государством в своей области. Граад теряет плато Борея на севере, Елинка горит трехмесячной зимней ночью, и никто не выживает, но безработный Пер-Йонас все еще говорит о книге, которую он пишет. Граад покидает малозначительный театр военных действий Катлы, чтобы собрать силы для защиты своей родной изолы, дорога в Ард теперь открыта для агрессора, и фронт с каждым днем приближается, но о дате публикации книги Пер-Йонаса до сих пор ничего не слышно. Таким образом, несмотря на возражения экстремистов, страна Вааса уходит за кулисы истории с трехлетним оплачиваемым отпуском по уходу за ребенком и безукоризненно работающим общественным транспортом. 
                Ничто, кажется, не мешает будущим проектам с экологической совестью. В последние месяцы, когда серость ползет через океан к Ваасе, сбылась большая мечта лоббистских групп, выступающих против светового загрязнения. Промышленные и коммерческие здания гасят искусственное освещение в конце рабочего дня, уличные фонари зашлеманы специальными фильтрами. Как первый и последний крупный город в мировой истории, Вааса полностью теряет световое загрязнение. Это не только мера против налетов бомб, она также спасает птиц, которые в противном случае могли бы потеряться в световых лабиринтах города, и пляжного тюленя, чьи брачные ритмы нарушаются из-за слишком долгого дня Вы можете смеяться над этим, но вечером, когда большой мир за спиной превращается в кровавый водоворот, в Ваасе семьи выходят на улицу и вместе кажутся незначительными. Только далекие взрывы нарушают глубокий покой зимней ночи, ее безупречное звездное небо. Все смотрят, запрокинув головы. 
                Старая мать хана смотрит, в Саалеме. Ее глаза окрашены в темный цвет. Золотой платок покрывает волосы. Холодно, дыхание женщины испаряется на улицах древесного города. Алия Хан в последний раз видела своего сына той ночью, четыре года назад. Немного позже, не более месяца, когда он позвонил и попрощался с матерью. Вокруг гуляют семьи, в том числе мужчины служебного возраста. Инаят сказал, что он больше не вернется, но с северного фронта они постоянно возвращаются. Солдаты. Война как-то забыта. Все это своего рода вырождение, уступки, но в этом отражается девиз, связанный именно с морализмом, движением, дочерней ячейки которого является социал-демократия. Он звучит так: «На мгновение показалось, что у человечества появилась надежда». 
                Позже, когда звезды начинают изгибаться над затоплением, обрушивающимся сверху, многие больше не могут воспринимать составное «Конец света» со всей серьезностью. Паника остыла. В странном безразличном угаре эвакуации целые семьи остаются в Ваасе. Там они играют в настольные игры, сидя в комнатах с открытой планировкой частных домов. Они любят пищу, богатую витаминами, но затем, когда серость находится всего в нескольких днях, об этом всегда сигнализирует одно и то же прекрасное событие. Плоды покрываются плесенью. Она болезненно разрастается в них. Дети буквально слышат, как апельсины хрустят на столе. В мякоти прорастают споры, яблоки опушены ими. Если ты попытаешься дотронуться до них, они раскроются. Никто не знает, почему это так. Но мало кто может позволить себе бояться в это время, и поэтому я говорю, что это красиво. 
                Мать хана – одна из тех, кто решает остаться в Ваасе, когда приходит серость. Многие убегают. Они направляются в Ард, ближе к фронту, подальше от серости. Там, на зимней орбите, Анита Лундквист берет свои прекрасные руки и идет на завод боеприпасов, чтобы полировать патроны. В последние годы, особенно после эвакуации, модель нижнего белья кажется чрезвычайно сильной. Все легкомыслие и жажда жизни, которые сделали девушку образцовым человеком в функционирующем мире, в конце света перерастет в нечто совершенно иное. Это лидерские качества, а Анита Лундквист – королева лагеря беженцев. Когда Оре Окерлунд встречает ее там, он даже не узнает девушку. Кто эта валькирия? Но затем Анита приходит к нему, здоровается по имени и приносит лекарства, чтобы облегчить симптомы отчуждения Окерлунда. Известный минималист и глухой музыкальный критик выражает благодарность. Он рассказывает девушке о международном наркобизнесе, который больше не работает. И о том, как черная валюта ИИР – межизольный реал, девальвировалась, а мировая экономика рухнула. В конце концов, Окерлунд также рассказывает ей о не-мире, обо всем, что он испытал по пути в лагерь беженцев. Пришел в Ард пешком. Опоздав на эвакуацию, мужчина два месяца топтался по замерзшим фьордам. Он прошел через заброшенные города-призраки, он был там один, а серость шла ему по пятам. Он полз по вечной мерзлоте, где обломки сбитого дирижабля были погребены в сугробах. Окерлунд также рассказывает о лошади, которая тащила его сани, и которую он в конце концов съел. Анита рассказывает ему о Джеспере. Она говорит только хорошее. 
                Завод, на котором работает Анита, является стратегическим ресурсом. Хотя он и спрятан глубоко во фьордах, разведывательный спутник Меска «Мозаика», отправленный на орбиту, находит его там. Экуменический агрессор сметает завод боеприпасов с земли градом бомб, а модель нижнего белья пропадает в водовороте войны. Прошло шесть лет после снежной ночи, когда Хан, Джеспер, и Тереш уехали. 
                Ниже, над южным берегом Катлы, враг материи, великий переход, хоронит былое уединение. Там, где была Вааса и пляж Шарлоттшель. Сейчас оттуда никто не приезжает, хотя оставшиеся друзья и члены семьи все еще ждут в лагерях. Анн-Маргрет Лунд тоже сидит где-то у себя на кухне, посреди серости, в ее комнатах тихо и чисто. Бывшая учительница в бежевом жакете и юбке выше колена наблюдает, как плесневеют абрикосы. Вероятно, было бы слишком излишне говорить, что она не вызвал полицию за это время. Анн-Маргрет отпускает руку мужа. Как и все остальные, она ничего не может сделать в этом продолжительном пребывании, когда ощущение настоящего медленно уплывает. Но когда другие растворяются в своих воспоминаниях, она просто исчезает. Ее жизнь как будто прекратилась. Прошлое не ждет ее позади. Она просто бродит по комнатам, поправляет бабушкины кружева и покрывала, расправляет шторы на карнизах. И таким образом, она со вкусом отказывается предаваться тем восторгам, которые посещают человеческий дух, когда мир распадается. Ничто не покидает ее рук, ничего не возвращается. 
                Когда остров Катла окончательно погружается в серость, Анн-Маргрет Лунд без малейшего удовольствия превращается в белковое тело.

Двадцать лет спустя, недалеко от Ваасы, беженцы сталкиваются с пробкой. Изола Катла шестидесятимиллионных квадратных километров массивов суши потеряла шесть процентов своей общей площади, световое табло на дорожном пути сообщает: «Все линии для въезда». Красная река задних фонарей сияет в осеннюю ночь, и где-то посередине гигантской пробки, также стоит машина, в которой уже давно спит Тереш Мачеек. Из-под капота машины поднимается пар, радиалы брызг грязи изгибаются на ее теле. Под черными пластинами корпуса блестят никелевые жабры элементов двигателя. Инаят Хан свернулся калачиком в салоне. Он еще не спит. Он наслаждается каждым прошедшим мгновением, хотя и именно потому, что он смертельно устал. Кожа сиденья скрипит по бокам, через сладкий полудрем слышны новостные дирижабли снаружи. Пропеллеры благополучно стучат вдалеке, темный вихрь сна манит и кружит. Хан входит и выходит из него, когда ему заблагорассудится. Иногда машина дергается и перемещается на несколько метров. Затем эксперт по пропавшим открывает глаза и видит, как Кенни проходит мимо. Сумасшедший раллийный ас суру болтает с другими водителями и соскребает иней с лобового стекла. Настоящий момент таков, что Хан знает: он будет скучать по нему. Он уже тоскует по бриллиантам фар, кровавому сиянию задних фонарей в мазутных выхлопах, осознанию того, что все будет хорошо. 
                Это было двадцать лет назад, когда он в последний раз так себя чувствовал. Полный возможностей. Когда они вместе ждали девушек из Граада. Вне мира, за его зажатыми веками начинается царство божье. Он прижимает руку к груди, обнимает своего невидимого партнера. Все эти пространства, просторы тех кормовых угодий и обочины дороги – они возможности. Возможности для посиделок. Разговоры разветвляются, как всегда, в темноте кабинета мыслей Хана. Малин Лунд ходит там с ним, кивает, слушает, задает вопросы. Она смеется над шутками, вот уже двадцать лет. Они садятся на обочину автострады, она не против. Тело девушки осталось нетронутым с тех пор, она все еще выглядит как ребенок, но ее дух унесся вместе с Ханом. Вырос, повзрослел. Он сейчас увесистый, загадочный и печальный. 
                Прошло два месяца, но встреча в конце августа так и не состоялась. Хотя девушки вернулись в Ваасу уже пятнадцатого августа, они не позвонили. Почему так получилось и почему за это время они трижды ходили на пляж Шарлоттшель, остается загадкой. 
                Полуденное солнце рисовало на стенах ребристые жалюзи, в большой комнате коттеджа отца Тереша воздух стоял неподвижно, что-то поднималось, затрудняло дыхание. Вакуум, это было чувство потери, ужасное, ужасное беспокойство. После нескольких недель ожидания рядом с телефоном они наконец решили сами позвонить девушкам. Все трое стояли в большой комнате. Тереш повесил трубку. Хан рядом с ним был нетерпелив: 
                — Что случилось? Их не было дома?
                — Мама ответила, Тереш неохотно опускается в кресло. — Она сказала, что они на пляже. 
                — Где на пляже? 
                — В Шарлоттшель. 
                — Что? Почему они не позвонили? 
                — Не знаю, что-то не так... 
                Именно здесь начался спор. Тот, из-за которого Тереш набросился на Джеспера два дня спустя. Ему самому сразу захотелось бежать прямо на пляж, Хан натянул кеды на ноги, только Джеспер все еще чувствовал, что это было бы недостаточно круто. Нужно подождать, пусть позвонят сами. Так они и остались, а через пятнадцать минут, в час дня, продавец магазина мороженого Агнета видела детей Лунд как последний живой человек. Это было двадцать восьмое августа – Международный день пропавших без вести. 

Белокурая прядь волос раздражает край глаза, брови сморщены от солнца, маленький Джеспер де ла Гарди стоит в транспортном узле своего восприятия времени. Все ведет сюда, и отсюда все исходит. Он носит белый матросский костюм по этому случаю, в руке у него матросская шляпа с темно-синими полями, он нервно сгибает ее. Джесперу тринадцать лет, у него в кармане брюк открывалка для бутылок, носовой платок с инициалами и двадцать четыре таблетки спидов, а на скамейке рядом с ним букет лилий. Все предшествующее время течет сюда, к остановке конного трамвая Шарлоттшель, и все последующее начинается с этой остановки. Это первое июля пятьдесят второго года. Джеспер стоит на опушке в летний вечер под бесшабашной фанк аркой павильона ожидания. Он испуганный, слышен визг вагонеток, когда аттракцион в парке развлечений медленно поднимает их на свой разгонный гребень, начиная с прошлого воскресенья. И так продолжалось всю эту неделю: высота, ощущение последующего головокружения и падение, он так неописуемо взволнован. Прибывает первый трамвай, а девушек там нет. Мальчик испытывает странное чувство облегчения, как три года назад, когда он оказался слишком низким для Стальных гор в парке развлечений Ревашоля. Опасность почти миновала. Но все же следующий трамвай тоже высаживает своих пассажиров на остановку, а девушек среди них нет. Ощущение выворачивания наизнанку в животе – разочарование. Что, если они не придут! Сейчас половина девятого, а они должны были быть здесь час назад. «Ты должен быть как минимум достаточного роста, чтобы кататься на Стальных горах, маленький мальчик.» Джеспер встает на цыпочки и делает глоток пива для успокоения. Пиво – ужасная идея, он это знает, от пива пахнет хмелем. 
                — Это ужасная идея, Тереш. Пиво воняет, чики ненавидят пиво! – однако, после недели строительных работ, трехсот реалов для самого плохого мальчика в школе, Зиги, чтобы выкупить таинственные таблетки... после аккумулятора для проигрывателя, цветов и бог знает что еще, Тереш был прав. Он сказал: 
                — У нас больше нет средств, Джеспер, и как-то сухо... трезвыми мы не пойдем. – Вот так, они стояли перед пивным прилавком, приветливый босяк облизал губы и мечтал о дареном глотке хмеля. Продавец всматривался в трех непослушных мальчиков, а мальчики наблюдали, как пенистая жидкость стекает из цистерны в картонные стаканчики. 
                — Как моча, – прокомментировал Джеспер. 
                Хан взял пол-литра между своими коричневыми руками и наблюдал, как Джеспер постукивает пальцами по полям своей матросской шляпы. — Заткнись и пей, у тебя дрожат руки. 
                — Мм... вы где-то пили, если я не ошибаюсь? – изобразил Джеспер сладострастно и понюхал свою чашку. — Мы думали сохранить девственности фасад, но вот вы здесь и так шикарно благоухаете мочой! – Хан со своей низкой планкой к шуткам, хихикнул над вонючим пивом. 
                Теперь вот Хан нервно расхаживает перед остановкой и толкает ногой маленькие камешки через дорогу. Время от времени кто-то на пляже сталкивается с галькой под ногами и злобно смотрит на него с другой стороны дороги. Мальчик извиняется и машет на морском ветру из-под рубашки, где пятно от пива все еще высыхает. 
                — Воняет? Джеспер, скажи, это заметно? 
                — Воняет да, очень воняет, это видно. Посмотри, во сколько придет следующий трамвай. 
                — К девяти, еще пара минут. 
                — Нет, не говори мне, пойди посмотри! – Джеспер избавляется от Хана и опустошает свою чашку. Картонный стаканчик летит к мусорному ведру и едва не отскакивает от края. — Черт! 
                Тереш, веснушчатый от солнца на стройке, подобен дьяволу, дергает ногой и выдает танцевальные шаги в своих зашнурованных до лодыжек кирзовых сапогах. У него на спине портативный проигрыватель с кожаными ремнями. Пластиковая тисненая надпись кремового цвета объявляет модное дерзкое «Mono». Машина непомерная и весит больше, чем груда кирпичей. В руке Тереш подбрасывает тяжелые батарейки. — Ну, как там, голова гудит? – он спрашивает Джеспера. — У меня гудит. 
                Джесперу отдается гул, но не сильно. 
                — Это хорошо, смысл в подстраховке, а не в том, чтобы напиться. Просто нужно отшлифовать края, – советует Тереш. Он, наверное, что единственный, кого не сбивает с толку часовая задержка. Мы, картофелеголовые гойко-оборванцы, которые напившись прошли через геноцид, пропили Юго-Граадскую резню... Пока у нас под рукой есть вонючий хмелевой напиток или ароматизированное ягодное вино, мы ни перед чем не устрашимся. 
                Хан берет в руку гроздь хризантем со скамейки, и теперь все трое расселись в ряд, постукивая по асфальту и хлопая по ногам. Несогласованно, неритмично. Из-за склона доносится визг рельсов, Тереш в ужасе сжимает в ладони свой букет из семи алых роз. Приближается цокот копыт, кони уже на склоне, а на шляпе извозчика сверкает серебряный служебный знак. Опьянение как рукой сняло, Тереш нервно вертит обернутый в серебряную бумагу букет. Он знал меру: семь красных роз, триумф. Хотел бы купить конфеты ассорти, такие шикарные, с золотым рельефом, как в граадских романах, если бы не пустые карманы. Что-то мелькает из кабины трамвая, краем глаза Терез видит, как Джеспер встает. Пускай Джеспер загоняет свою вереницу лилий, а Хан возится с хризантемами! Розы красные семь штук – вот это шик! Розы и бонбоньерки, весьма изысканно, Тереш Мачеек! 
                Двери кареты распахиваются со стальным треском, а мальчик даже не замечает, как шипы проникают в его судорожно сжимающиеся руки. Ожидание вспоминается подробно, но само происшествие слишком жестокое, момент остается за завесой волнения во времени. Что-то было, что-то сделал. Девочки втроем сошли с лестницы вагона на асфальт, их длинные ноги в гольфах, о господи, какая беспощадность, они превзошли самих себя! В трепете юбочных краев, такая шикарная небрежность, как будто ничего особенного не происходит. Шарлотта хладнокровно кладет руку на бедро и встает перед ним, но Тереш, неспособный подыграть, совершает ошибку и обнимает девушку. Обхватив руками девушку, его пышный букет роз зависает за спиной платья, оу-е, лепестки цветов покрыты золотой пылью, может ли быть более изысканно? Он чувствует незнакомый запах с шеи девушки. Затем они смотрят друг на друга, Тереш и богиня девятого класса, Тереш со смущением на своем коричневом лице, с дурацкой улыбкой до ушей, говорит: 
                — Привет! 
                — Ну, и тебе привет! – Шарлотта отвечает с мальчишеским шармом. Как будто это ничего не значит. Девушка принимает цветы, и вместе они уходят под сосны, куда не доходит вечернее солнце. Там темно и тихо, и никто ничего не сможет рассказать. 

Девятнадцать лет назад, поздней осенью. Сейчас 8:15, и Хан опаздывает в школу. Он несется в центр города, Кенигсмальма. Дорожная белая разметка поблескивает в утренней мгле, обильно выпадает мокрый снег. Мальчик бежит, рюкзак за спиной, по пешеходной зебре, сигнал гудит и мотокарета проносится мимо. Он едва успел проскочить. Слякоть липнет к глазам, тает на щеках и шерстяной шапке. Хан бежит по лестнице к парадной двери, когда что-то прибивает его на месте. На углу фасада школы завхоз вместе с теткой-уборщицей вытирают большую красную букву О. Буква такая же высокая, как сама тетя-уборщица. Полицейский мотает головой и смотрит вверх на стену, где огромным слоганом сообщается: «ВЕСЬ МИР ЯВЛЯЕТСЯ ЗОНОЙ НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ ЭНТРОПОНЕТИЧЕСКОЙ КАТАСТРОФЫ».
                Такой он мальчик, Зиги. 
                Зиги - самый плохой мальчик в школе. Зиги настолько плохой, что некоторые даже скажут, что Зиги слишком плохой мальчик. 
                — Он в десятом классе, но знаете что? Он перешел к нам из другой школы, и Сикстен знает кого-то там, кто говорит, что Зиги также пришел в их школу из другой школы. Угадайте, в каком классе Зиги перешел к ним! Точно! В десятом. Зуб даю. И знаешь, что еще? Школа, в которой он был до этого... он тоже учился там в десятом классе! 
                Мама Зиги – молодая жена Ваасы, она работает в Министерстве образования и хорошо ладит с матерью Лунд. Вот почему мальчик может ходить в школу в центре города, хотя он дважды оставался на второй год. Дома у него на полках клетчатые тетради, полные всевозможными осадными машинами, городскими стенами и траекториями полета, но Зиги не хочет, чтобы вы знали этого о нем. 
                Отец Зиги – нигилист, гойко и пьяница. Зиги этим очень гордится: «Мой папа? А, не знаю... нигилист... гойко ... пьяница...» Настоящее имя Зиги – Зигизмунт Берг. Тереш однажды увидел его в туалете для мальчиков, поднял левую руку в кулак и произнес: «Франтишек Ваппер!» Зиги ничего не сказал. Зиги справлял нужду. Журчание потока. После Зиги подошел к двери и остановился на мгновение. Молниевые замки кожаной куртки позвякивали. 
                — Эй, чувак, слышь! 
                — Да? 
                — В задницу себе засунь Франтишек Ваппер.
                 Зиги также нигилист и коммунист. Если понадобится. У него «буржуазия» слетает с губ, как нож-бабочка: «буржуа», «буржуазия», «буржуазное», «буржуазное искусство», «мелкобуржуазное мнение», «ты буржуа», «твои буржуазные родители», «твои родители буржуи», «это потому, что твои родители буржуи», «это потому, что, Анни, ты буржуа» (ещё Зиги называет учителей по имени), «буржуазная профурсетка», «буржуазный щенок», «педерастия – это буржуазная болезнь, педерасты – это буржуа». Зиги начитанный мальчик и даже знаком с самыми красивыми именами буржуев: «пурсуй», «петит-буржуа», «пюржель», «бюргер», «кулак», «средний класс», «рантье», «крупный помещик...» 
                Его влияние огромно. Девочка с косичками из четвертого класса приходит домой и спрашивает: — Папа, почему социал-демократия такая слабая? 
                — Где ты услышала такое? 
                — Зиги сказал, что социал-демократия слаба, а коммунизм силен. Почему у нас нет коммунизма, папа? 
                Но, прежде всего, Зиги по-прежнему нигилист. Он читает диамат, говорит, что животные – это автоматы, фанат бихевиоризма, обожает серость и нигилистическую невинность Меска Амброзиуса Сен-Миро. «Если бы у вас хватило смелости, даже щепотка, то вы бы тоже пошли под Сант-Миро.» Зиги говорит о своей родине в момент государственного переворота. Она больше не часть Зиги. У Зиги нет родины. Учитель географии отправил его в кабинет директора, Зиги же остановился у двери, звеня молниями кожаной куртки: — Увидимся в серости, – сказал он и провел указательным пальцем по горлу. Затем, когда энтропонетика еще не рассматривалась в школе, многие собрались вокруг Зиги на перемене, и коридор эхом перекликался с его полуправдой: — Серость сделана из прошлого, – говорил он. — Там смешались все потерянные вещи, печальные и заброшенные. Серый – это мировая память о мире. Она наваливается на материю сверху и сметает все на своем пути. Это называется энтропонетическим коллапсом. 
                — Но, когда это произойдет, Зиги?
                — Да, Зиги, когда?
                — Это случится еще при твоей жизни, крошка Олле. Я надеюсь, по крайней мере. История поглощает настоящее, материальный мир исчезает, desaparecido... Поэтому для нашего поколения нет смысла ходить в школу, будущего не будет. Когда вырастешь, не заводи детей, как твои отсталые буржуазные родители. К тому времени вы разве что увидите, как они умирают, это все. По сравнению с серостью оставшегося мира совсем немного! В конце концов, изолы тонут, массив из десятков и сотен квадратных километров суши, вы понимаете, как корабль, опускается в серость накренившись. Ву-у-ух... – Зиги изображает тонущий корабль своими руками, замки на кожаной куртке звенят, а дети ахают. — Не волнуйся, Олле, это будет звездный час человечества. 
                Зиги курит. В школьном сортире, в углу гардеробной. У Зиги место в группе sprechgesang-ансамбля, педагог-организатор совершил большую ошибку, позволив Зиги выступить в день зимнего солнцестояния. Зиги в sprechgesang как пулемет. Четыреста пуль в минуту... 

В начале пятидесятых молодая мать смотрит на своего четырехлетнего мальчика на детской игровой площадке Ловисы. Сейчас разгар лета, сереющий тополь раскидывает пух, солнце светит в небе, а мать волнуется. Другие дети бегают по игровому домику, мальчики кричат и тянут девочек за косички. Подвесной мост в игровом домике гудит, когда маленькие дети мчатся по его настилу. Внизу, на деревянном краю большой песочницы девочки и мальчики вместе строят город. Льняная девочка крутит крошечную модель дирижабля вокруг башни, и два мальчика роют туннель, один на одной стороне, другой на другой стороне песчаного хребта. Туннель собирается посередине, и мальчики торжествующе смеются. Девочке скучно, она начинает плакать, другие девочки приходят спросить, что случилось.
                Только маленький Ульв сидит один, далеко, на другой стороне песочницы. И если кто-то спросит у него, что это за уединенный дом, который Ульв построил на своем непомерном участке земли, то Ульв ничего не ответит. Мальчик просто рассеянно смотрит вдаль и улыбается своей загадочной детской улыбкой. Словно он какой-то... слишком крутой для этого. Слишком крутой парень, чтобы рассказать остальным соплякам о своем доме. Остальные вскоре устают от высокомерных манер Ульва и оставляют его в покое. Молодая мать не понимает, почему ее ребенок не интересуется компанией. Даже со своими родителями Ульв не перекидывался более чем десятью словами. Он болтает, но только когда остается один, с самим собой. Иногда мама слушает его из другой комнаты и не понимает, что не так с ее мальчиком. 
                Раздается далекий уличный парад, бас-барабан бьет: ытс-ытс... Ульв сидит в гордом одиночестве в углу песочницы и качает кудрявой головой взад и вперед в ритме музыки. Создается впечатление, что он... 
                ...само-чилла.

                В среду днем в лесу возле дома Джеспера. На этот раз Хан идет впереди всех, а остальные пытаются не отставать от него. Он находится под сильным кофеиновым допингом, не спал всю ночь. До самого утра он щелкал «Харнанкур», миксовал кофе с междугородними звонками, слушала грустные песни, пока мама не попросила убавить их. Хан машет руками во время разговора, его оранжевая полиэтиленовая куртка распахнута спереди, а его бирюзово-оранжево-фиолетовый полосатый шарф в цветах Иилмараа развевается. Мама связала шарф для него на зимнее равноденствие, а ещё шапку с кисточками на его предыдущий день рождения. Тоже в цветах Иилмараа. Они шли в комплекте. 
                Лесная тропа вьется среди холмов с высокими соснами по обе стороны дороги. Трое бок о бок: Джеспер в колее правого колеса, Тереш в левой и Хан прямо в центре на травянистом холме; они спускаются по холму снежного песка по дороге. Трава с серыми узорами хрустит под ботинками. В воздухе развеваются отдельные снежинки, засушливая осенняя природа сверкает.    Хан вдыхает свежий воздух. Лишайник гниет. Он хлопает варежками, они проходят через его спину с веревкой. — Я никогда не верил в криминальное решение, ты это знаешь. Каждый шаг вперед – это шаг вперед, и в этом смысле, конечно, здорово гоняться за Линолеум-дилером, но Тереш, иногда мне кажется, что ты собираешь этих парней, как я собираю памятные вещи, понимаешь? Конечно, это я сейчас не в плохом смысле. 
                Тереш выпускает большие серебристо-серые клубы дыма и делает Астра-кольца в центре, которые разносятся тихим ветром. — Не волнуйтесь, ты тоже прав. Ты собираешь эти вещи, потому что думаешь, что найдешь в них что-нибудь о девушках. Я собираю своих монстров по
той же причине. 
                — А что ты коллекционируешь, Джеспер? – спрашивает Хан.
                — Я ничего не собираю, толстяк. Но все же приятно, когда у мужчины есть хобби. Слушай, что теперь? 
                — Эйно, во владениях Трентмеллера должен быть проведен обыск, родственники должны быть опрошены, – перечисляет Тереш на пальцах в кожаных перчатках.
                — В каком смысле ты видел, что он этого не делал? – лесная дорожка извивается, светло-коричневое сено ниспадает на дорожку, как чьи-то волосы, и шелестит под ногами Джеспера. — Или ты не уверен?
                — В Психоделическом Кабинете Капитана Пепи Попикарнассоса никогда нельзя быть уверенным, – перехватывает гиперактивный Хан и оборачивается. Отступив несколько шагов назад, он объясняет Терешу: — Вот почему в суде ZA/UM не учитываются, это психоделия, понимаешь, одно это не поможет, реальность должна соответствовать. Должны быть какие-то свидетели и вещи. Это все, в любом случае, одна сплошная бессмыслица!
                — Ну, это не такая уж и бессмыслица, я бы так не сказал, – Тереш бросает окурок под деревья, оранжевая искра отскакивает, — Но в случае с Пепи Попикарнассос ты прав, вот где фантазии субъекта и реальность смешались. Мне казалось, что это скорее что-то... с аспектом вкуса. С тем, что перестало быть или... Когда у меня будет время, я должен буду позволить местным властям расследовать эти дела.
                — Но сейчас, как вы говорите, basta? – спрашивает Хан.
                — Прямо сейчас basta, да.
                — Очень хорошо, поэтому давайте будем честными! Кто из вас хочет найти их где-нибудь в канаве? По факту. Это не цель сама по себе, из этого ничего не выйдет!" – Хан с хитрой улыбкой ждет ответов и видит, как Тереш поднимает руку.
                — Я хочу. И это самоцель. Ты слышал о завершенности? Понимание самой концепции.
                Джеспер все еще с презрением относится к синтезаторному жужжанию Пепи Попикарнассос, самоудовлетворенностям переоцененного футуриста. — У тебя есть кто-то получше для сравнения? Tempus rev? На этот раз мы все сделаем правильно? 
                — Было бы неплохо. Честно, я бы и сам не отказался.
                — Ну же, Хан, теперь будь разумным. – Тереш снова закуривает, холодный воздух пахнет спичечной серой. — Время уходит, связь с Ревашолем прервана, с Окцидентом тоже. Половина мира на задних лапах, когда приходит война, все расследования прекращаются, документы, бумаги, люди могут потеряться. Надо работать быстро, доводить все до конца, пока не поздно.
                Три маленьких силуэта идут сквозь подлесок на краю полей, сохраняя равновесие, спорят и пересекают бревенчатые мостики, лед дрейфует под ногами вместе с ручьем вниз по течению; они перепрыгивают через лесной туннель из поваленных деревьев в сумерках и двигаются по белым лугам в гусином ряду. Хан проходит под колючей проволокой, но Джеспер, как и Тереш, перепрыгивает через нее. Загоны остаются позади, лес истончается, песчаная борозда дороги лежит ниже границы корней деревьев, как крошечный канал. Морской бриз уже шелестит в вершинах крон, в воздухе чувствуется, как приближается простор водоема.
                — Мы так долго занимались твоим делом, и ничего из этого не вышло. А теперь дайте мне шанс, – объясняет Хан, размахивая руками больше, чем ртом. 
                — Хорошо, ты прав в том, что это тупик, – признается Тереш. — Но тогда просто скажи, что это за план, и дай нам подумать. Если я думаю, что из этого что-то может получиться, хорошо, давай сделаем это, если нет, тогда попробуем отвлечься отдыхом.
                — Ты не понимаешь, – пожимает плечами Хан, — Если вы откажетесь, мы никогда не узнаем. Никаких других концов уже не найти. Я не могу упустить такой шанс, только если ты откажешься. Небольшая поездка, а? Давайте поговорим с профессионалом? Уже давно должен был кто-то найтись, с ним сейчас будет быстрее. 
                — Что значит больше нет других концов, – не понимает Джеспер. — А как насчет писем Малин? Кто-то должен был их послать, почерк совпадает, в этом возрасте все еще происходит небольшое развитие. Если пишет тринадцатилетняя, то в пятнадцатилетнем возрасте ее почерк может не совпадать на все сто процентов, но девяносто пять — это очень многообещающе, я читал об этом. Я прав, Тереш?
                — Да-да, это верно, – вмешивается Хан. — Но знаешь что? У меня есть одна мысль о том, как мы это всё развяжем. Просто не стоит ждать сейчас. Надо действовать, немедленно!
                — Какая мысль?
                — Я разместил объявление в газете.
                Тереш бредёт в своем пальто в стиле пятидесятых с рисунком в елочку, во всех отношениях, он выглядит как гойко, его рот задумчиво приоткрыт. — Возможно, это не такая уж плохая идея, когда ты разместили это объявление?
                — Я обратился позавчера, сегодня должно появиться. Я также разместил там твой номер, Джеспер, на случай если меня не будет дома.
                — И что ты там написал? 
                — Если у кого-то есть какая-то информация, пусть он выложит всё нам, ничего плохого не случится, поможем выбраться из неприятностей, вот!
                — Подобные вещи могут быть более эффективными, чем ты думаешь, – объясняет Тереш Джесперу. — Особенно с такими старыми вещами. Но нам все равно придется рыбачить месяцами и месяцами на разных колонках газет. Куда ты ее разместил?
                — «Сегодня» и «Капиталист». У меня не было больше денег. Кстати, вы оба должны мне по пятьдесят. И для этого консультанта, которого я рекомендую, они тоже понадобится. И для поездки. Хотя бы тысячу надо взять с собой, он очень дорогой, очень высоко ценится. Я так долго ждал этого, читая о нем...
                Джеспер становится нетерпеливым. Во-первых, ему сейчас не хочется куда-то ехать, во-вторых, он уже догадывается, чьи деньги здесь имеют в виду. Хан живет на деньги от утраты своего отца, который погиб на мазутно-буровой вышке, а если Тереш не начнет расследование, ему ничего не заплатят. — Слушай, выкладывай, о каком консультанте мы ведем речь?
                Три силуэта достигают скалы. Бескрайность исходит от моря, через высохший луг. Сено покрыто белыми пятнами от снежного покрова, одинокая кряжистая сосна дребезжит на ветру. Небо темнеет, когда мужчины приближаются к краю берега, Джеспер поднимает воротник пальто, шум воды в ушах нарастает. Он часто проходит эти шесть километров до берега в одиночку. Отсюда видно то, что они все жаждут увидеть - пляжная полоса Шарлоттшель синеет на другой стороне залива, в снежном дали.
                Хан опирается на бревенчатые перила и смотрит вниз. Волны разбиваются о каменную стену, вода изгибается, и белый гребень волны разбивается на миллион скоплений пены. Капли на очках мужчины делают изображение размытым. Джеспер ценит осеннюю волну, она приходит раз в год, и теперь у него есть четкий план. Пойду. Девочке я говорю, что тоже пойду, мальчикам придумаю что-нибудь другое. Он измеряет ветер.
                — С а м о - ч и л л а, – по буквам зачитывает Хан, — самое время поговорить с ним о девушках. 
                Джеспер начинает смеяться, когда Тереш серьезен.
                — Погоди-погоди! Эксперт подтвердил скелеты Абаданаиза и Добревой с точностью до километра, – объясняет Хан. — Больше? Два года назад, по его подсказке, Корпус Мунди отправился на поиски Корнелиуса Гурда. Этот хребет, который он вывел, теперь залит серостью, но они нашли там контейнеры с едой Гурда и остатки лагеря. После пятисот лет! Само-чилла, Джеспер, он живет в Лемминкяйсе, в загородном доме, в лесу, и мы идем туда.
                В оловянно-сером море идет снег, температура стоит на уровне нуля; ветер в заливе ниже десяти метров в секунду, и следующие две недели штормы в Западной Катле, прямо на краю серости, заставят океан вздуться. Двухнедельное окно, идеальные условия. Уже Джеспер ощущает, как масса воды на пляже Шарлоттшель, в десяти километрах отсюда, разбивается волнами. В его глазах движутся волны, длинные и устойчивые, как красивые мысли.
                — Хорошо, – говорит Джеспер, — но у меня есть одна конференция. Дизайнерская. С четверга по субботу. И, кстати, сейчас Лемминкяйсе - не очень хорошая идея. Или, может быть, ты не знаешь?

В пригородном доме Джеспера свет выключен, когда он приходит домой. Человек ходит в темноте, его глаза привыкают, изгибы его мебели постепенно вырисовываются из темноты. Он даже не снимает сапоги. Здесь чисто и тихо, стена из стеклянных окон, занимающая более половины комнаты, только что вымыта. Кто-то убирался заместо Тереша. Ведро для рвоты агента сотрудничества пропала, паркет блестит. Грязь с зимних ботинок Джеспера стекает на ковер из овечьей шерсти. Стена из книжных полок отделяет спальный уголок от большой комнаты, Джеспер останавливается. Он смотрит на пакеты универмагов: «Ozonne», «En Provence», «Tea Shop». Пахнет зеленым чаем. Маленькое серебряное платье висит на вешалке рядом с полкой. Ткань сверкает в темноте.
            С двумя руками перед собою, мужчина вклинивается, пробираясь сквозь занавески в спальню. Из углового окна ночной свет падает на кровать. Между простынями, светлые волосы уложены на подушку черного цвета, это спит Анита - подружка-модель Джеспера. Тень проходит по телу молодой девушки из-под вздернутого пухового одеяла, ребра изогнуты, на груди есть единственное родимое пятно. Джеспер наблюдает, как грудь девушки поднимается. Он пытается вспомнить. Четыре года. Уже четыре года они вместе. Сколько ей сейчас, девятнадцать? Джесперу тридцать четыре. 
            — Псст, слышишь, проснись! 
            Девушка мычит во сне, как ребенок. Джеспер дует ей в ухо, прядь светлых волос мерцает на его дыхании: — Анни, проснись, Джеспер здесь, уу! 
            — Хм... Джеспер, давай спать, – девушка тянет край одеяла себе под подбородок. — Здесь так приятно прохладно... 
            — Послушай, я не могу, мне нужно идти. 
            — Идти... куда опять? 
            — Поднимайся, давай немного поговорим. Хочешь, я заварю тебе чай или что-то в этом роде? 
            — Я принесла тебе чай, видел? – модель не то из Ваасы, не то из Оранье ерзает, суставы скользят, по морскому одеялу движутся черные тени.
            — Да я видел, большое спасибо, это было весьма предусмотрительно с твоей стороны. 
            Девушка упрашивает, сонные гласные, как ноги длинны: — Давай поговорим завтра, Джеспер, давай спать... 
            — Я не могу завтра, я сказал, я уйду. – Джеспер смотрит на лицо девушки. Тишина. Часы с перекидным циферблатом на мгновение шумят. Ветер воет за окном. 
            Затем девушка вдруг вздрагивает: — Мм, не ходи снова в лес с друзьями, я тебя вообще не вижу. Завтра мы будем вместе. Я пришла ради тебя. 
            — Нет, ты не понимаешь, я пойду сегодня.
            — Сегодня? Который час? – белые подушки зашуршали. — Два ночи! Куда ты так рвешься? Ты все еще очень странный в последнее время! – девушка приподнимается на локтях, ее рот тревожно кривится. — Я пришла сюда из-за тебя, иначе я бы не приехала.
            — Я извиняюсь. Реально. И я также извиняюсь за то, о чем попрошу сейчас, но будь добра, встань с постели на секунду, мне нужно ее сдвинуть.
            — Что у тебя там?
            — Вещи.
            Девушка стоит на холодном полу. Потирая одну ногу о другую, она неохотно наблюдает, как Джеспер тащит кровать. Ножки кровати скрипят, модель смешанной крови Вааса-Оранье держит одеяло на плечах, как халат. Она очень красивая, но это уже ничего не значит.
            — Куда ты собираешься?
            В ответ раздается скрип половиц, и Джеспер становится на колени. — Исчезну. – люк тайника поднимается, и Джеспер вытаскивает оттуда белоснежный, плотно упакованный, чемодан. 
            — А когда ты вернешься после исчезновения?
            — Мне кажется, что ответ в стиле босса, который я мог бы тебе дать, был бы холодным. А значит, лучше ничего не говорить. – замок щелкает, и Джеспер достает кучу бумажек из кармана чемодана.
            Девушка возмущена. Есть те Джесперы, которые ей нравятся: Джеспер домашний, заваривающий чай, Джеспер деловой, Джеспер, когда Джеспер неловко проявляет свою поддержку, но такой Джеспер ей не нравится. — Пожалуйста, не веди себя со мной так, будто я дура. Наш разговор сейчас не какое-то очередное культурное интервью.
            — Окей, тогда, – Джеспер нервно сворачивает бумаги в рулон. — Помнишь, когда я рассказывал тебе, что у меня было с девушками из Лунд? Что я их знал, они пропали и так далее? 
            — Тогда, в доме моих родителей? – Брови девушки все еще подозрительно нахмурены, но рот становится мягким от воспоминаний. — Ты был так пьян!
            — Теперь видишь, почему я не пью, – Джеспер неловко смеется. — Но тебе ведь захотелось меня уговорить. 
            — Ты был таким смешным! 
            — Таким смешным, – с горечью заявляет Джеспер, — Вот так. Ладно. Я был смешным. Теперь, во всяком случае, я иду искать их.
            — Кого?
            — Корнелиус Гурдит, сама как думаешь?
            Завидная костная структура ломается в коленях, когда модель опускается, присаживаясь у стены. — Ты сказал, что это бессмысленно! Ты же сказал, что оставил дело на том берегу. Может, ты не помнишь, что сам сказал?

            Джеспер бьет себя рулоном
бумаги в ладонь и делает несколько задумчивых шагов по полу, словно он советуется
с другим Джеспером - тем, кто напился в коттедже родителей Аниты. Очень
неуместный инцидент. Очень неуместный Джеспер. Но, тем не менее, он в тысячу
раз умнее, в тысячу раз лучше, чем это нежеланное существо. Он ерошит свои
светлые волосы рулоном бумаги и говорит: — Есть надежда.
            — Джеспер...
            — Ты пойми, я должен. – Джеспер кладет свои документы на имущество в руки девушки, сложенные в груди, — Оставайся здесь, забери мой дом, живи здесь, пожалуйста. Продай квартиры в центре города, обе. Как можно быстрее. Цены начнут падать завтра утром. Первым делом с утра ты побежишь к моему брокеру. Смотри, вот номер... – плечи девушки дрожат, но ничего не слышно, только ветер скулит за окном. Джеспер садится на корточки перед своей моделью, края его зимнего пальто касаются паркета. Он кладет руку на плечо девушки.
            — Послушай, я сейчас завариваю чай, вот.
            Часы с откидными цифрами трещат: «02.30». Чашки дымятся на полу, коричневые кусочки сахара в квадратной сахарнице и специальная ложка для подъема кусочков сахара. Трудно было заварить, но и огонь сам не загорается. «02.45»
            — Я не понимаю. Что сейчас это значит? – девушка сглатывает в конце долгого молчания.
            — Ну, как ты думаешь, что это значит?
            — И все это время у тебя был этот чемодан, – показывает девушка указательным пальцем в центре комнаты, — Как будто меня не было вовсе.
            — Это было там задолго до тебя.
            — Так, я должна была тебя переубедить?
            — Ну слушай, можно попытаться. 
            — Можно попытаться? Знаешь, что я думаю? – модель сердито ставит чайный стакан на пол. — Я думаю, что эта история с девочками Лунд — это полный бред. Ты просто педофил.
            Преданный взгляд Джеспера незабываемый. Девушка даже поражена силой своих слов. За это, и только в этот момент она сожалеет о них. 
            — Окей, тогда... – мужчина встает на полуслове. Об берет чемодан и спокойно выходит из-за занавесок. Затем возмущение снова одолевает Аниту, и фотомодель, обнаженная и разгневанная, врывается в большую комнату, вслед за Джеспером. 
            — Ты можешь засунуть свой кубик себе в задницу! Я никогда в жизни не останусь в этом захолустье Катлы! – куча белой бумаги из ее рук разлетается по темной комнате, один за другим листья падают на деревянный стол с узором в елочку, необыкновенно красивый орнамент. Джеспер даже не оборачивается, он останавливается и наклоняет голову: — А куда, по-твоему, ты пойдешь, если не останешься здесь? Ты отправишься в Граад, работать на заводе боеприпасов?
            — Ты жалок! Все это так жалко: ты и твои девочки. Все предупреждали меня! Я и также знала задолго до коттеджа! Все знают! Только мне тогда было пятнадцать, я была такой глупой... – Анита задыхается, опираясь одной рукой на кухонную стойку, — Анни это и Анни то. Меня зовут не Анни! – Джеспер чувствует, как холодеют ее руки. Слово «болезненность» возвращается с полного оборота. Она вспоминает себя, юную модель нижнего белья, обнимающуюся десятки и сотни раз подряд: — Спокойной ночи, Анни. Спокойной ночи, Анни. Спокойной ночи. – я так счастлива. Он засыпает, ветви деревьев постукивают за окном. Какая грусть? Божья красота!
            Фотомодель возвращается в спальню и в необъяснимом приступе злобы кричит: — Спокойной ночи, Анни! 
            Человеческий разум от природы добросовестный. Не считает такой кошмарный случай совпадений возможным на первых порах. Но чем больше становится очевидной разница между собственной мыслью Джеспера и насмешливым голосом, прозвучавшим в комнате, тем медленнее становится дыхание мужчины. Как будто тело готовится отключиться от стыда. Он собирает листы бумаги с пола, страницу за страницей, и расправляет все на колене. Он подбирает слова и точно не знает, на кого он хочет напасть. Пока еще мир. Он возвращается в спальню, кладет бумаги на прикроватный столик и выкладывает свой ужасный козырь.
            — Как ты думаешь, вернешься ли ты в Ревашоль? Это уже не выйдет. Его там нет, посмотри.
            Девушка садится на кровать и в детском приступе гнева натягивает вечернее платье, еще не понимая, о чем идет речь.
            — Этого города больше нет, – повторяет Джеспер, и теперь девушка в ужасе встает.
            — В смысле?
             — Ты знаешь, они не выходили на связь вот уже пять дней.
            — Не знаю! Связь с чем?
            — С Ревашолем. Взрыв, прошедший. Ты действительно должна читать больше газет!
            — Ты сейчас решил так пошутишь?
            Ослепленный местью, Джеспер еще не совсем понимает, что не так в его действиях. Он что-то чувствует, но уже слишком поздно. Девушка хватает ртом воздух, ее руки трясутся в панике. Ногти щелкают по кнопкам, и в темноте загорается желтоватое табло радио. Колесо вращается под пальцами, звук эфира в динамиках полон скрипов и визгов, когда стрелка на табло скользит по коротковолновым частотам. Иностранные новости говорят с тревожным профессионализмом, все вперемешку. Ее космополитический разум улавливает только ужасные отрывки из этого: «Меск агрессор», «Сен-Миро», «Ревашоль», «атомное оружие» и «половина населения». Девушка так сильно дрожит, что Джеспер начинает опасаться за ее здоровье. В любой момент эта костлявая машина просто развалится на части. Наконец, вааская женщина-диктор наносит ей смертельный удар. Девушка опадает раненой, когда дикторский голос, столь характерным для реальности, проскальзывает по спискам МИДа: «... известная певица, Пернилла Лундквист, записывала свой третий студийный альбом...» 
            Большие глаза Аниты, широко открытые от ужаса, чернеют в темноте. Она кричит: — Боже! Моя сестра! Моя сестра там!
            — Мне очень жаль, – говорит Джеспер.
            — Ты уверен? Как они могут быть уверены!? Почему они ничего не делают? 
            — Я не знаю. – Джеспер хватает свой чемодан.
            Девушка хватает ртом воздух, тяжело дыша, как лошадь. Ее огромный темный рот раскрывается в крике. Эта пасть грозит поглотить мир. Так он и делает, потому что Джеспер не помнит, что было дальше. Крик в вакууме метет белым-белым снегом, эхом отзываясь в бетонной комнате: — Не уходи! – у Джеспера синяки от ногтей на запястье, он хлопает дверью позади и стоит перед домом. Во дворе метели. Холодно, и ветер воет, обжигая кожу. Горсть снега, она трет его себе по лицу. На краю двора, у входа тоннеля из елей, стоит черная мотокарета. Тереш Мачеек выходит из машины при свете салона и жестикулирует ему. Джеспер с развевающимися на ветру пальто и белым чемоданом в руке переступает через двор. На дальнем плане елей ветер колышет подснежники, зиг-заг дрем. Вдруг мир становится таким легким, словно из него вычеркнут весь смысл. Он больше ничего не стоит. Джеспер улыбается.
            В такси тепло. Машина раскачивается, он запрыгивает напротив Хана. Тереш закрывает дверь и отодвигается в сторону.
            — Как все прошло?
            — Ну, скажем так, все прошло не очень хорошо, – отвечает Джеспер, собираясь на мгновение. — Отправляемся.