Глава восемнадцатая. Три мясных пирога в масляном тесте.
За стеной окон высотного здания светится Мирова, столица Граада, сто сорок восемь лет спустя. В лихорадочные ночи истории вся архитектура имперской эпохи была взорвана. Тогда бунтовщиков прогнали, теперь город — это дух, возрожденный демократией, ее светящийся светом. Это ужасная, неконтролируемая среда обитания, постоянно движущаяся по поверхности стеклянных отражений небоскребов. Смотреть на Мирову можно только в зеркало, как на какой-то мифологический ужас. Движение вверх – это безудержный рост Граада, ставший физическим; истинная термодинамическая невозможность навязывается таким образом. Метро скользит, жемчужные реки движения кружатся днем и ночью. С шестидесятых этажей виден нервный центр Ноо. Ноо – это вершина высокомерия одной нации, нации Граада, финансовый полуостров. Ученые здесь утверждают: когда-то земля была покрыта геосферой, затем биосферой, теперь время ноосферы. Разум покрывает землю, а небоскребы – трон этой сети. Трон разума. Здесь он выполняет свои действия в междугородних звонках, в невидимых передачах. Его мысли – нематериальные финансовые инструменты. Никто не знает, что это такое и сколько оно стоит. Почерневшее стекло зеркал, очевидно, межизольный реал, но что такое человек? Человек – это свет.
Научное сообщество народной республики, в составе преимущественно третье поколение изгнанных бунтовщиков, смеется над всем этим. Именно в Самаре был введен четвертый термин: энтропосфера. Волновые уравнения, из самарских расчетов, перспективны. В любой момент эта прекрасная вещь сметет Граада с лица земли. Там, в едва заметном месте, где коммунизм превращается в нигилизм (определенно более тонкий переход, чем от друга детей к растлителю детей), верхушке партии кажется: почему бы и нет? Наша идея больше не завоевывает среди вас сердец, будем честны, уже никогда не завоюет. Нам нравится эта идея, миру почему-то уже не нет. В таком случае, просто исчезни.
Когда Сарьян Амбарцумян поворачивается спиной к окну пентхауса, до этого дня остается всего два года. Наступает встреча выпускников, затем обрушение Пыхьявеила, и в развязанной цепочке событий становится очевидным, что то, что светится за спиной Амбарцумяна, было не чем иным, как последним этапом развития стихии.
Весь свет исходит снаружи. Снег плывет там за окном, испаряясь задолго до уровня улицы, в шестидесяти этажах ниже, словно от гудения мыслей Ноо. В Мирове больше никогда не будет зимы. Только здесь, под небом, она все еще осталась. В зале холодно, опорные столбы вырисовываются из ниоткуда. Звонит телефон. Амбарцумян в костюме, но ступает босиком. Вокруг него на стеклянных витринах танцуют тени снежинок, там хранится крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей, связанных с исчезновениями. Когда-то до того, как Амбарцумян стал пятидесятилетним мазутным миллиардером, он был молодым человеком без большого успеха среди противоположного пола. Один из первых. Один только звонок телефона нарушает достойную тишину зала. Мужчина садится за стол, включает динамик громкой связи. Он кладет свободную руку на череп Рамута Карзая на столе. Весьма аутентично.
— Я слушаю.
— Кто-то из Катлы, код города Вааса, – сообщает верный секретарь. — Он говорит, что номер был продан с аукциона частной коллекции, но я думаю, что он хочет получить кредит.
— Почему?
— Ну, это междугородний звонок, это за счет ответчика.
Амбарцумян покраснел от смеха. — За счет ответчика! Ну ладно, соедини. Насчет кредита... – мужчина выжидает, одна его рука на черепа Рамута Карзая, другая в седой бороде. Он невольник своего гигантского роста.
— Вы не даете ссуду, – говорит секретарь.
— Именно так. Принципиально не даю. Подключай.
Динамик переключается на междугородний звонок, серость просачивается в воздух зала из покрытого тканью зиккурата. Сигнал проходит в виде энтропонетической последовательности через Великое Неизвестное, от Катлы до Граада. Ретрансляционные станции очищают речь от шума истории, но что-то всегда проникает в провода – некая призрачная радиостанция. Ее тихий голос на непонятном языке напоминает ей, для чего она здесь. Чтобы положить конец жизни. «Азимут-Борей-Сектор...» проходит эфир на скрытой радиочастоте и исчезает. Амбарцумян к этому привык. В зале звучит искаженный человеческий голос, издаваемый далеко за три тысячи километров серости. Он говорит: — Алло, здравствуйте, меня зовут Инаят Хан.
— Кто?
— Инаят Хан.
— Хорошо, Ят Хан, где ты взял мой номер?
— Ина-Ят Хан. На ярмарки в Норрчепинге, с аукциона. Попросили позвонить по поводу вашего... хобби. Вы все еще здесь, сэр? ... — мужчина малость запинается, — Мистер Амбарцумян?
— Да, это я.
— А вы собираете вещи пропавших людей?
— Пропавших, – шепчет серость в громкоговоритель.
— Да, я их собираю, – отвечает Амбарцумян, — И нет, это не мое хобби. Я вкладываю свое сердце в то, что я делаю. Я отношусь к этому серьезно.
—Я тоже серьезен. Вы можете быть уверены в моих словах.
— Могу ли я? «Вещи пропавших людей» - то, о чем мы говорим! Правильный термин – «памятные-вещи-пропавших». – Амбарцумян довольно тонет в кресле, в сумерках зала. Сказано хорошо. Кресло из дорогой кожи.
— Послушайте, я знаю, какой термин правильный, ясно? – Хан начинает тихо нервничать. Встречи между десапаретистами редко бывают сердечными, зачастую склонны к ссорам. — Это не первая моя покупка, по поводу которой я звоню. И нет, я не покупаю это для себя как пресс-папье. Если вы этим обеспокоены.
— Значит, у вас есть профессиональная коллекция?
— Вы бы не спросил меня об этом, если бы вы дали мне возможность рассказать вам, какую вещь я только что приобрел!
— Насколько обширна ваша коллекция?
— Ну, вы посмотрите! Вы же не даете сказать!»
— Ну допустим я дам вам слово. Мне все равно хотелось бы сначала узнать, с кем я разговариваю. – Амбарцумян не повышает голоса, от нытья молодняка остается лишь едва ощутимый трепет. После размеренных лет тренировок подобное поведение выглядит как угревая сыпь, а именно, вещь эта довольно психологическая. Его седая борода авторитетна. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, как домашнее животное.
— В любом случае, своей жемчужиной в короне я считаю техническую модель «Харнанкура», – выпаливает Хан, с плаксивой ноткой в голосе.
— С кем ты там разговариваешь? – женский голос на заднем плане портит драматизм момента. — Иди за стол, еда остывает! – хотя Хан и приглушает речевую трубку рукой, в воздухе зала все еще слышно: — Мама, дай мне поговорить! Пожалуйста, не мешай!
— Мама, – бормочет серость, — Это моя мама.
Амбарцумян качает головой. Он наклоняется ближе к столу. — И у вас имеется «Харнанкур»?
— Да, он у меня, – сообщает Хан.
— Копия?
— Нет, я отправился в бывший Сапурмат Улан. Конечно, у меня нет оригинала. И у вас тоже его нет! – Хан собирается с мыслями на мгновение. — Я так понимаю, что у вас есть вторая копия, да? Вот почему я звоню. Это прописано в договоре, ответственность лежит на собственнике. Я должен был получить от вас руководство по эксплуатации.
— Вы все еще знаете, как за ней ухаживать? – Амбарцумян смертельно серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно?
— Из бумаг, кроме самого договора, ничего не было.
Амбарцумян медленно кивает. — Правильно, вы должны посвятить ей... время. Ухаживать за ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о красивой девушке. Вы когда-нибудь видели такую? Вы должны нести ответственность, это не игрушка.
— Что значит думать о ней?
— Таково руководство по эксплуатации. Вы же не думали, что я начну рассказывать вам об ее устройстве? К слову, знаете ли вы, что была третья копия?
— Третья копия? – Хан не понимает.
— Конечно, вы не знали... – Амбарцумян тяжело складывает руки на груди. — Теперь вы знаете – была третья копия. От нее осталась только пустая витрина. Вы должны смотреть на нее. Все время. Не выпускайте ее из поля зрения. Не оставляйте ее одну. И если вы уйдете, представляйте ее. Вы считает, что это совпадение, что они хранят оригинал в музее? Подумайте, сотни людей проходят каждый день. Смотрят на нее. А позже, когда музей закрыт, ночные сторожа наблюдают за ней.
Хан ничего не говорит, в эфире эхом разносится призрачный гул серости.
— Это невозможный объект, – резюмирует Амбарцумян. — Мир больше не поддерживает его существование.
Научное сообщество народной республики, в составе преимущественно третье поколение изгнанных бунтовщиков, смеется над всем этим. Именно в Самаре был введен четвертый термин: энтропосфера. Волновые уравнения, из самарских расчетов, перспективны. В любой момент эта прекрасная вещь сметет Граада с лица земли. Там, в едва заметном месте, где коммунизм превращается в нигилизм (определенно более тонкий переход, чем от друга детей к растлителю детей), верхушке партии кажется: почему бы и нет? Наша идея больше не завоевывает среди вас сердец, будем честны, уже никогда не завоюет. Нам нравится эта идея, миру почему-то уже не нет. В таком случае, просто исчезни.
Когда Сарьян Амбарцумян поворачивается спиной к окну пентхауса, до этого дня остается всего два года. Наступает встреча выпускников, затем обрушение Пыхьявеила, и в развязанной цепочке событий становится очевидным, что то, что светится за спиной Амбарцумяна, было не чем иным, как последним этапом развития стихии.
Весь свет исходит снаружи. Снег плывет там за окном, испаряясь задолго до уровня улицы, в шестидесяти этажах ниже, словно от гудения мыслей Ноо. В Мирове больше никогда не будет зимы. Только здесь, под небом, она все еще осталась. В зале холодно, опорные столбы вырисовываются из ниоткуда. Звонит телефон. Амбарцумян в костюме, но ступает босиком. Вокруг него на стеклянных витринах танцуют тени снежинок, там хранится крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей, связанных с исчезновениями. Когда-то до того, как Амбарцумян стал пятидесятилетним мазутным миллиардером, он был молодым человеком без большого успеха среди противоположного пола. Один из первых. Один только звонок телефона нарушает достойную тишину зала. Мужчина садится за стол, включает динамик громкой связи. Он кладет свободную руку на череп Рамута Карзая на столе. Весьма аутентично.
— Я слушаю.
— Кто-то из Катлы, код города Вааса, – сообщает верный секретарь. — Он говорит, что номер был продан с аукциона частной коллекции, но я думаю, что он хочет получить кредит.
— Почему?
— Ну, это междугородний звонок, это за счет ответчика.
Амбарцумян покраснел от смеха. — За счет ответчика! Ну ладно, соедини. Насчет кредита... – мужчина выжидает, одна его рука на черепа Рамута Карзая, другая в седой бороде. Он невольник своего гигантского роста.
— Вы не даете ссуду, – говорит секретарь.
— Именно так. Принципиально не даю. Подключай.
Динамик переключается на междугородний звонок, серость просачивается в воздух зала из покрытого тканью зиккурата. Сигнал проходит в виде энтропонетической последовательности через Великое Неизвестное, от Катлы до Граада. Ретрансляционные станции очищают речь от шума истории, но что-то всегда проникает в провода – некая призрачная радиостанция. Ее тихий голос на непонятном языке напоминает ей, для чего она здесь. Чтобы положить конец жизни. «Азимут-Борей-Сектор...» проходит эфир на скрытой радиочастоте и исчезает. Амбарцумян к этому привык. В зале звучит искаженный человеческий голос, издаваемый далеко за три тысячи километров серости. Он говорит: — Алло, здравствуйте, меня зовут Инаят Хан.
— Кто?
— Инаят Хан.
— Хорошо, Ят Хан, где ты взял мой номер?
— Ина-Ят Хан. На ярмарки в Норрчепинге, с аукциона. Попросили позвонить по поводу вашего... хобби. Вы все еще здесь, сэр? ... — мужчина малость запинается, — Мистер Амбарцумян?
— Да, это я.
— А вы собираете вещи пропавших людей?
— Пропавших, – шепчет серость в громкоговоритель.
— Да, я их собираю, – отвечает Амбарцумян, — И нет, это не мое хобби. Я вкладываю свое сердце в то, что я делаю. Я отношусь к этому серьезно.
—Я тоже серьезен. Вы можете быть уверены в моих словах.
— Могу ли я? «Вещи пропавших людей» - то, о чем мы говорим! Правильный термин – «памятные-вещи-пропавших». – Амбарцумян довольно тонет в кресле, в сумерках зала. Сказано хорошо. Кресло из дорогой кожи.
— Послушайте, я знаю, какой термин правильный, ясно? – Хан начинает тихо нервничать. Встречи между десапаретистами редко бывают сердечными, зачастую склонны к ссорам. — Это не первая моя покупка, по поводу которой я звоню. И нет, я не покупаю это для себя как пресс-папье. Если вы этим обеспокоены.
— Значит, у вас есть профессиональная коллекция?
— Вы бы не спросил меня об этом, если бы вы дали мне возможность рассказать вам, какую вещь я только что приобрел!
— Насколько обширна ваша коллекция?
— Ну, вы посмотрите! Вы же не даете сказать!»
— Ну допустим я дам вам слово. Мне все равно хотелось бы сначала узнать, с кем я разговариваю. – Амбарцумян не повышает голоса, от нытья молодняка остается лишь едва ощутимый трепет. После размеренных лет тренировок подобное поведение выглядит как угревая сыпь, а именно, вещь эта довольно психологическая. Его седая борода авторитетна. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, как домашнее животное.
— В любом случае, своей жемчужиной в короне я считаю техническую модель «Харнанкура», – выпаливает Хан, с плаксивой ноткой в голосе.
— С кем ты там разговариваешь? – женский голос на заднем плане портит драматизм момента. — Иди за стол, еда остывает! – хотя Хан и приглушает речевую трубку рукой, в воздухе зала все еще слышно: — Мама, дай мне поговорить! Пожалуйста, не мешай!
— Мама, – бормочет серость, — Это моя мама.
Амбарцумян качает головой. Он наклоняется ближе к столу. — И у вас имеется «Харнанкур»?
— Да, он у меня, – сообщает Хан.
— Копия?
— Нет, я отправился в бывший Сапурмат Улан. Конечно, у меня нет оригинала. И у вас тоже его нет! – Хан собирается с мыслями на мгновение. — Я так понимаю, что у вас есть вторая копия, да? Вот почему я звоню. Это прописано в договоре, ответственность лежит на собственнике. Я должен был получить от вас руководство по эксплуатации.
— Вы все еще знаете, как за ней ухаживать? – Амбарцумян смертельно серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно?
— Из бумаг, кроме самого договора, ничего не было.
Амбарцумян медленно кивает. — Правильно, вы должны посвятить ей... время. Ухаживать за ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о красивой девушке. Вы когда-нибудь видели такую? Вы должны нести ответственность, это не игрушка.
— Что значит думать о ней?
— Таково руководство по эксплуатации. Вы же не думали, что я начну рассказывать вам об ее устройстве? К слову, знаете ли вы, что была третья копия?
— Третья копия? – Хан не понимает.
— Конечно, вы не знали... – Амбарцумян тяжело складывает руки на груди. — Теперь вы знаете – была третья копия. От нее осталась только пустая витрина. Вы должны смотреть на нее. Все время. Не выпускайте ее из поля зрения. Не оставляйте ее одну. И если вы уйдете, представляйте ее. Вы считает, что это совпадение, что они хранят оригинал в музее? Подумайте, сотни людей проходят каждый день. Смотрят на нее. А позже, когда музей закрыт, ночные сторожа наблюдают за ней.
Хан ничего не говорит, в эфире эхом разносится призрачный гул серости.
— Это невозможный объект, – резюмирует Амбарцумян. — Мир больше не поддерживает его существование.
Два года спустя. Серость окутала дно долины. На лесной переправе уже нет ни души. Полоса капель крови бежит по снегу, по темному тоннелю дороги, со следами уходящих вперед сапог. Мимо еловых гигантов, увязших под снегом, до пересечения с главной дорогой. Там на
перекрестке лежит красная лужа на земле, а рядом с ней заброшенный костер. На костре самодельное приспособление. Два стержня держат третий поперек над потухшим огнем. В снегу валяются чистые кости.
Вперед! Вдоль шоссе, где машины больше не ездят. Час ледяных электрических проводов, извивающихся во темноте. Капля за каплей бегут по снежному покрову, ровняясь со следами ботинок. Со страшной решимостью. В канаве на краю дремлют обломки гусеничных машин, за поворотом дороги вырисовываются темные очертания мазутной заправочной станции.
— Ореол-Лауданум-Юлий-Триколор-Надир-Ореол-Евклид...
Что-то приближается. Слышен стальной визг.
перекрестке лежит красная лужа на земле, а рядом с ней заброшенный костер. На костре самодельное приспособление. Два стержня держат третий поперек над потухшим огнем. В снегу валяются чистые кости.
Вперед! Вдоль шоссе, где машины больше не ездят. Час ледяных электрических проводов, извивающихся во темноте. Капля за каплей бегут по снежному покрову, ровняясь со следами ботинок. Со страшной решимостью. В канаве на краю дремлют обломки гусеничных машин, за поворотом дороги вырисовываются темные очертания мазутной заправочной станции.
— Ореол-Лауданум-Юлий-Триколор-Надир-Ореол-Евклид...
Что-то приближается. Слышен стальной визг.
— Скажи мне, что ты понимаешь, о чем я говорю, и начинаешь это делать! – командует Амбарцумян.
— Я думаю, да. Я пытаюсь.
— Не пытайся, делай! В конце концов вы поймете. После того, как третий исчез, я стал, мягко говоря, параноиком. Пока я не войду в комнату и не включу свет, боюсь, это повторится. Что одна только пустая витрина останется посреди комнаты. Или что в этой комнате вообще ничего не будет. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чем я говорю.
— В каком смысле вы боитесь, что это произойдет снова? – не оставляет без внимания Хан. Амбарцумян молчит. Он постукивает по черепу на столе.
— Что значит снова? – повторяет Хан.
— Я думаю, да. Я пытаюсь.
— Не пытайся, делай! В конце концов вы поймете. После того, как третий исчез, я стал, мягко говоря, параноиком. Пока я не войду в комнату и не включу свет, боюсь, это повторится. Что одна только пустая витрина останется посреди комнаты. Или что в этой комнате вообще ничего не будет. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чем я говорю.
— В каком смысле вы боитесь, что это произойдет снова? – не оставляет без внимания Хан. Амбарцумян молчит. Он постукивает по черепу на столе.
— Что значит снова? – повторяет Хан.
— Я потерял ее, вот что случилось. Она тоже была моей, третьей. Но вы знаете, все это было не так, как обычно. Когда что-то исчезнет. Ключи, например, или что-то дорогое. Вы когда-нибудь чувствовали это? Сталкивались с таким явлением? С таким чувством?
В голосе хана есть профессиональное высокомерие, словно отмашка рукой. — Я, – говорит он.
— Тогда вы знаете, о чем я
говорю. Кто-либо знает, о чем я говорю... – рука мужчины соскальзывает с черепа Рамута Карзая. Лучи прожектора далекого дирижабля скользят за окном зала, тени колонн ползут по полу. — Когда это началось у вас? – спрашивает Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. Там... – Хан замолкает.
— С того момента все чаще и чаще, не так ли?
— Да, – отвечает Хан. — И с другими вещами тоже.
— С какими? – Амбарцумян прижался ухом к динамику, уперевшись грудью в стол. — Всеми вещами?
— Да. Переулки, девушка едет на велосипеде, и свет, или когда какая-то лошадь смотрит. В особенности животные...
— Со всем миром?
— Да. Весь мир.
В голосе хана есть профессиональное высокомерие, словно отмашка рукой. — Я, – говорит он.
— Тогда вы знаете, о чем я
говорю. Кто-либо знает, о чем я говорю... – рука мужчины соскальзывает с черепа Рамута Карзая. Лучи прожектора далекого дирижабля скользят за окном зала, тени колонн ползут по полу. — Когда это началось у вас? – спрашивает Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. Там... – Хан замолкает.
— С того момента все чаще и чаще, не так ли?
— Да, – отвечает Хан. — И с другими вещами тоже.
— С какими? – Амбарцумян прижался ухом к динамику, уперевшись грудью в стол. — Всеми вещами?
— Да. Переулки, девушка едет на велосипеде, и свет, или когда какая-то лошадь смотрит. В особенности животные...
— Со всем миром?
— Да. Весь мир.
Тяжелые гусеничные машины железными реликвиями поднимаются в серости по обе стороны заасфальтированной дороги. Там кружатся беспомощные тела, снег падает с ржавых рам. Так деградирует материя, капля за каплей, как аналоговый ритм бежит красным по бесцветному миру. На скрытой низкочастотной волне вещает международный алфавит «... Ореол-Триколор-Радон-Икона...» и так до границы населенного пункта.
В Неменги Уул имеется призрачный панельный район. Улицы там пусты, на склонах холмов по обе стороны долины возвышаются трехэтажные бетонные дома. Одинокий велосипед висит в воздухе рядом с качелями, в остальном все совершенно нормально. Витрины магазинов, огромный общественный центр. След бежит по лестнице к двери больницы, где сломан замок. Он пропадает... он уходит! Шелест в темноте коридора: «… Цезий-Азимут-Надир-Икона-Евклид».
Конец связи.
В Неменги Уул имеется призрачный панельный район. Улицы там пусты, на склонах холмов по обе стороны долины возвышаются трехэтажные бетонные дома. Одинокий велосипед висит в воздухе рядом с качелями, в остальном все совершенно нормально. Витрины магазинов, огромный общественный центр. След бежит по лестнице к двери больницы, где сломан замок. Он пропадает... он уходит! Шелест в темноте коридора: «… Цезий-Азимут-Надир-Икона-Евклид».
Конец связи.
— И так у вас было уже восемнадцать лет? У меня двенадцать. – Амбарцумян опускается обратно на спинку стула, глубоко в кожу.
— Затем становится еще хуже, но в конце... – голос Хана шипит в дрожащей кривой серости — В конце концов, все это как-то меняется... все это хорошо, именно это чувство.
— Хорошо?
— Да. Как будто все будет хорошо.
— Как будто все будет хорошо, – вздыхает Амбарцумян. — У меня ее больше нет. И так даже лучше. Я продал свою. Оставшуюся модель. Давным-давно. Это бесконечное наблюдение, подобно долгу... – мужчина собирается на мгновенье, — Это утомило меня.
— Продали вот так просто?
— Да, еще и дешево, первому участнику торгов. Мужчина казался правильным. Она тоже этого хотела, а это было важно. Должен быть тот, кто позаботится о ней. Тот, кто будет постоянно наблюдать за ней и не позволит ей исчезнуть. Как и я. Полторы тысячи человек все равно...
— Но в реестре все еще говорится, что она в ваших руках!
— В каком реестре?
— В реестре аукционов, – звучит все более резкий голос Хана. — Иначе я бы с вами не разговаривал! Я бы поговорил с новым владельцем.
— Нет, я не понимаю, этот парень должен был зарегистрировать ее сам. Вы уверены? Амбарцумян встает, постукивая по столу, череп все еще в его руке, — Может быть...
— Кому вы ее продали? Если вы все еще помните.
— Конечно, помню, хорошо, – дуется Амбарцумян, — Его звали Берг. Частный коллекционер.
— Зигизмунт Берг? – из динамика вырывается голос. — Черные волосы, худой?
— Примерно так, да. Это было... как давно это было? Лет десять назад, но да. Зигизмунт Берг.
— Вы абсолютно уверены? Он сквернословил? Нет, лучше скажите, он говорил с акцентом? Как будто он жил в Ваасе?
— Боже, я не помню таких деталей... мог быть акцент. Почему это так важно?
— И вы сказали десять лет назад? В каком именно году?
— Пятьдесят девятый. Или шестидесятый. Какая разница?
— И в любом случае это было после пятьдесят седьмого?
— Абсолютно уверен, послушайте, у меня здесь есть документы! Но ответьте, пожалуйста, – приказывает Амбарцумян с черепом в направлении динамика, — Почему это вдруг так важно?
— Потому... – голос в зиккурате может взорваться от волнения в любой момент, — Что в пятьдесят седьмом году этого человека убили!
Гигантский мазутный миллиардер приседает над столом: — Повторите еще раз, как он?
Но Хан на другой стороне провода больше не слушает. — Конец ниточки – вздрагивает он. Последнее, что слышит Амбарцумян, – это отдаляющийся голос мужчины в постоянно растущем шипении: — Мама, мама! Я нашел конец нити.
— Затем становится еще хуже, но в конце... – голос Хана шипит в дрожащей кривой серости — В конце концов, все это как-то меняется... все это хорошо, именно это чувство.
— Хорошо?
— Да. Как будто все будет хорошо.
— Как будто все будет хорошо, – вздыхает Амбарцумян. — У меня ее больше нет. И так даже лучше. Я продал свою. Оставшуюся модель. Давным-давно. Это бесконечное наблюдение, подобно долгу... – мужчина собирается на мгновенье, — Это утомило меня.
— Продали вот так просто?
— Да, еще и дешево, первому участнику торгов. Мужчина казался правильным. Она тоже этого хотела, а это было важно. Должен быть тот, кто позаботится о ней. Тот, кто будет постоянно наблюдать за ней и не позволит ей исчезнуть. Как и я. Полторы тысячи человек все равно...
— Но в реестре все еще говорится, что она в ваших руках!
— В каком реестре?
— В реестре аукционов, – звучит все более резкий голос Хана. — Иначе я бы с вами не разговаривал! Я бы поговорил с новым владельцем.
— Нет, я не понимаю, этот парень должен был зарегистрировать ее сам. Вы уверены? Амбарцумян встает, постукивая по столу, череп все еще в его руке, — Может быть...
— Кому вы ее продали? Если вы все еще помните.
— Конечно, помню, хорошо, – дуется Амбарцумян, — Его звали Берг. Частный коллекционер.
— Зигизмунт Берг? – из динамика вырывается голос. — Черные волосы, худой?
— Примерно так, да. Это было... как давно это было? Лет десять назад, но да. Зигизмунт Берг.
— Вы абсолютно уверены? Он сквернословил? Нет, лучше скажите, он говорил с акцентом? Как будто он жил в Ваасе?
— Боже, я не помню таких деталей... мог быть акцент. Почему это так важно?
— И вы сказали десять лет назад? В каком именно году?
— Пятьдесят девятый. Или шестидесятый. Какая разница?
— И в любом случае это было после пятьдесят седьмого?
— Абсолютно уверен, послушайте, у меня здесь есть документы! Но ответьте, пожалуйста, – приказывает Амбарцумян с черепом в направлении динамика, — Почему это вдруг так важно?
— Потому... – голос в зиккурате может взорваться от волнения в любой момент, — Что в пятьдесят седьмом году этого человека убили!
Гигантский мазутный миллиардер приседает над столом: — Повторите еще раз, как он?
Но Хан на другой стороне провода больше не слушает. — Конец ниточки – вздрагивает он. Последнее, что слышит Амбарцумян, – это отдаляющийся голос мужчины в постоянно растущем шипении: — Мама, мама! Я нашел конец нити.
Два года спустя.
Платформа небесной станции Мирова ночью пуста. Остальные пассажиры уже давно дома. Магнитный поезд, ударивший в буферы, покоится над городом на платформе. Пятикратные рейки вагонов возвышаются, а рядом с ними, сквозь метель, шагает робот.
Приближается звук. — Цзут-цзут-цзут, – шагает робот. Большой толстый пилот, в кабине на спине, поворачивает голову робота. — Ти-Ди-Ри-Диит, – отвечает система управления. Механизм корректирует курс, полы его пальто в елочку развеваются на ветру.
— Послушайте, серьезно! Может, хватит уже, – ворчит блондин рядом с роботом. У него разболелась голова. За ними тянется шестидневное путешествие на поезд-пьяниц, полное непрекращающегося шквала исчезновения: Амбарцумяна и Зиги, черепа Рамута Карзая и исчезнувшего дирижабля, обладающего «качествами», напоминающими Хану девушек. Но это хобби-энтропонетика стало настолько болезненным, что никто не хотел об этом знать. А следом они уже были на сцене бара «Панорама» и пели караоке. Все трое распевали: «Я так счастлив, что наконец-то нашел тебя!»
— Цзут-цзут-цзут, вместо этой просьбы, робот ускоряется. И вот почему: пилот потянул в веревки на машине. Это означает ускорение. Робот идет, а толстяк визжит у него на плечах, бирюзово-оранжево-фиолетовый шарф развевается на ветру.
— Гидравлика в рабочем состоянии, запуск сканирования: диагностика, – говорит робот голосом робота и визжит.
— Системы вооружения, чек! – командует пилот и щелкает пальцами в направлении плаща внизу.
— Система брони в рабочем состоянии, – отвечает робот. Блондин неохотно протягивает пилоту бутылку. Он заправляет топливо в рот машины. Машина ревет, а красная жидкость капает на снег: — Запас топливного бака: полон на сто процентов.
— Вперед! – указывает толстяк на метель.
— Подожди! – говорит робот и поправляет ношу.
— Вы готовы?
— Готов, распознание запроса: протоколы поиска и спасения! – говорит робот. Но ему удается сделать только три шага — Цзут-цзут-цзут, – когда из бури на другой стороне платформы кто-то выходит. Робот напуган, толстяк падает со спины, блондин инстинктивно уклоняется в сторону. Разыскиваемый агент Тереш Мачеек вытаскивает пистолет из кобуры, а человек из внутреннего расследования по ту сторону платформы делает то же самое. Сзади из-за метели появляются еще два агента кооперативной полиции с пистолетами в готовности к стрельбе. Они целятся, разыскиваемый агент Мачеек целится в ответ.
— Печальное зрелище, – говорит мужчина из внутреннего расследования, — Как далеко он зашел. Подумать только, двадцать два раскрытых дела. И вот компульсивное исчезновение.
Небесная станция висит в воздухе, как черный дух над сиянием Мировы. Там, на платформе, на ветреной улице под небом, стоит бывший агент Тереш Мачеек. Мужчина из внутреннего следствия до сих пор видит его неопрятную бороду, галстук, перекинутый на плечо, и лицо пьяницы. Ароматизированное ягодное вино замерзает на подбородке, табачные зубы проступают в улыбке. Двое друзей что-то жестикулируют на снегу своему горбуну. Они в панике.
Мужчина из внутреннего расследования одет в идеальное черное пальто и черный костюм. — А ты думал, что можешь просто так исчезнуть из КоМилы?! – кричит он в метель. — Опусти спокойно пистолет, чтобы его было видно, и никто не пострадает. Внизу двадцать человек. Отсюда никуда не деться!
Обезумевший агент что-то выкрикивает, но на восходящем ветру этого не слышно. Ищейка внутреннего расследования шевелит ушами: — Что?!
— Франтишек Ваппер! – раздается звук с выстрелом из пистолета на другой стороне платформы.
— Нет! – кричит Хан.
Платформа небесной станции Мирова ночью пуста. Остальные пассажиры уже давно дома. Магнитный поезд, ударивший в буферы, покоится над городом на платформе. Пятикратные рейки вагонов возвышаются, а рядом с ними, сквозь метель, шагает робот.
Приближается звук. — Цзут-цзут-цзут, – шагает робот. Большой толстый пилот, в кабине на спине, поворачивает голову робота. — Ти-Ди-Ри-Диит, – отвечает система управления. Механизм корректирует курс, полы его пальто в елочку развеваются на ветру.
— Послушайте, серьезно! Может, хватит уже, – ворчит блондин рядом с роботом. У него разболелась голова. За ними тянется шестидневное путешествие на поезд-пьяниц, полное непрекращающегося шквала исчезновения: Амбарцумяна и Зиги, черепа Рамута Карзая и исчезнувшего дирижабля, обладающего «качествами», напоминающими Хану девушек. Но это хобби-энтропонетика стало настолько болезненным, что никто не хотел об этом знать. А следом они уже были на сцене бара «Панорама» и пели караоке. Все трое распевали: «Я так счастлив, что наконец-то нашел тебя!»
— Цзут-цзут-цзут, вместо этой просьбы, робот ускоряется. И вот почему: пилот потянул в веревки на машине. Это означает ускорение. Робот идет, а толстяк визжит у него на плечах, бирюзово-оранжево-фиолетовый шарф развевается на ветру.
— Гидравлика в рабочем состоянии, запуск сканирования: диагностика, – говорит робот голосом робота и визжит.
— Системы вооружения, чек! – командует пилот и щелкает пальцами в направлении плаща внизу.
— Система брони в рабочем состоянии, – отвечает робот. Блондин неохотно протягивает пилоту бутылку. Он заправляет топливо в рот машины. Машина ревет, а красная жидкость капает на снег: — Запас топливного бака: полон на сто процентов.
— Вперед! – указывает толстяк на метель.
— Подожди! – говорит робот и поправляет ношу.
— Вы готовы?
— Готов, распознание запроса: протоколы поиска и спасения! – говорит робот. Но ему удается сделать только три шага — Цзут-цзут-цзут, – когда из бури на другой стороне платформы кто-то выходит. Робот напуган, толстяк падает со спины, блондин инстинктивно уклоняется в сторону. Разыскиваемый агент Тереш Мачеек вытаскивает пистолет из кобуры, а человек из внутреннего расследования по ту сторону платформы делает то же самое. Сзади из-за метели появляются еще два агента кооперативной полиции с пистолетами в готовности к стрельбе. Они целятся, разыскиваемый агент Мачеек целится в ответ.
— Печальное зрелище, – говорит мужчина из внутреннего расследования, — Как далеко он зашел. Подумать только, двадцать два раскрытых дела. И вот компульсивное исчезновение.
Небесная станция висит в воздухе, как черный дух над сиянием Мировы. Там, на платформе, на ветреной улице под небом, стоит бывший агент Тереш Мачеек. Мужчина из внутреннего следствия до сих пор видит его неопрятную бороду, галстук, перекинутый на плечо, и лицо пьяницы. Ароматизированное ягодное вино замерзает на подбородке, табачные зубы проступают в улыбке. Двое друзей что-то жестикулируют на снегу своему горбуну. Они в панике.
Мужчина из внутреннего расследования одет в идеальное черное пальто и черный костюм. — А ты думал, что можешь просто так исчезнуть из КоМилы?! – кричит он в метель. — Опусти спокойно пистолет, чтобы его было видно, и никто не пострадает. Внизу двадцать человек. Отсюда никуда не деться!
Обезумевший агент что-то выкрикивает, но на восходящем ветру этого не слышно. Ищейка внутреннего расследования шевелит ушами: — Что?!
— Франтишек Ваппер! – раздается звук с выстрелом из пистолета на другой стороне платформы.
— Нет! – кричит Хан.
Зиги с пинка выбивает дверью ногой. Замедленная съемка. Облицовка разлетается, механизм замка отзывается скрежетом. Дверь слетает с петель и жалостно повисает. Между рамами виден мальчик с голым торсом и бутылкой вина в правой руке. Он балуется амфетаминами, жаждет ласки и красоты. Ему семнадцать лет, три года осталось до конца его срока годности. Мальчик сует левую руку в штаны.
— Кто из вас, буржуазных баб, хочет потрахаться?
Перед Зиги открывается гостиная с солидным декором. Двадцать молодых людей из среднего класса сидят там, на домашней вечеринке. Половина из них-девочки, но никто не хочет спать с Зиги. Наступает вечер перед следующим днем – это вечер старого года. Через два часа пятьдесят первый год перейдет в пятьдесят второй, а эти молодые люди – новые одноклассники Зиги. Сейчас настал тот момент, когда им кажется, что, возможно, им не стоило приглашать Зиги.
— Хватит! – Илюша Александр вскакивает с дивана. Но ему так и не удается произнести эти слова: — Пошел вон, подонок! – он не сможет предать своего друга Зиги, потому что, честно говоря, у Зиги нет друзей.
Зиги – экзематозное пугало, которое выкрикивает себе: — Зиги, бей первым!
На этот моменте в лицо Илюше Александру летит бутылка красного вина. Молодой человек, красивый, как Эбсолом, закрывает лицо руками. — Боже мой, мое лицо! – он смотрит на вино на руках и как
оно превращается в потоки крови.
— Его лицо! – кричит девушка Александра, одна из многих, прыгая за диван.
— Он разбил Алексу лицо... – разносится по комнате.
Сам прекрасный Александр ослеплен горем. Ее напоенное вином лицо превращается в невероятно красивый боевой клич. — Ааааа... – срывается с его губ. Мальчик бросается в ноги Зиги: — Мое лицо! Я убью тебя!
Потный наркоман и красавец-мужчина в обтягивающей рубашке воркуют на полу. Зиги пытается встать, но Илус Александр не отпускает. Он бьет кулаками так сильно, как только может. И вес его ударов весьма значителен. Похоже, произошел просчет. Зиги забыл, что Илус Александр ходит в спортзал после занятий, уделяя одинаковое внимание всем группам мышц. Зиги больно. Торшер переворачивается. Еще чья-то чашка для питья. От ритмичных попаданий молодежь среднего класса расходится волнами по мелководью черепа Зиги. Слышны голоса, голоса девушек. Они говорят: — Наркоман, неудачник!
Рука мальчика сжимается, но ни одно оружие не попадает ему в пальцы. Ах, был бы меч, красивый меч! С перевернутым пятиугольником в ручке. Как солнечные лучи.
— Черт побери, давайте поможем Алексу... – подхватывают приближающиеся парни. И вот удар ногой прямо в живот. Зиги ворочается, крепко сжимая мускулистое тело.
— Зверь. Всегда зверь, – шепчет цитоплазма.
— Кто из вас, буржуазных баб, хочет потрахаться?
Перед Зиги открывается гостиная с солидным декором. Двадцать молодых людей из среднего класса сидят там, на домашней вечеринке. Половина из них-девочки, но никто не хочет спать с Зиги. Наступает вечер перед следующим днем – это вечер старого года. Через два часа пятьдесят первый год перейдет в пятьдесят второй, а эти молодые люди – новые одноклассники Зиги. Сейчас настал тот момент, когда им кажется, что, возможно, им не стоило приглашать Зиги.
— Хватит! – Илюша Александр вскакивает с дивана. Но ему так и не удается произнести эти слова: — Пошел вон, подонок! – он не сможет предать своего друга Зиги, потому что, честно говоря, у Зиги нет друзей.
Зиги – экзематозное пугало, которое выкрикивает себе: — Зиги, бей первым!
На этот моменте в лицо Илюше Александру летит бутылка красного вина. Молодой человек, красивый, как Эбсолом, закрывает лицо руками. — Боже мой, мое лицо! – он смотрит на вино на руках и как
оно превращается в потоки крови.
— Его лицо! – кричит девушка Александра, одна из многих, прыгая за диван.
— Он разбил Алексу лицо... – разносится по комнате.
Сам прекрасный Александр ослеплен горем. Ее напоенное вином лицо превращается в невероятно красивый боевой клич. — Ааааа... – срывается с его губ. Мальчик бросается в ноги Зиги: — Мое лицо! Я убью тебя!
Потный наркоман и красавец-мужчина в обтягивающей рубашке воркуют на полу. Зиги пытается встать, но Илус Александр не отпускает. Он бьет кулаками так сильно, как только может. И вес его ударов весьма значителен. Похоже, произошел просчет. Зиги забыл, что Илус Александр ходит в спортзал после занятий, уделяя одинаковое внимание всем группам мышц. Зиги больно. Торшер переворачивается. Еще чья-то чашка для питья. От ритмичных попаданий молодежь среднего класса расходится волнами по мелководью черепа Зиги. Слышны голоса, голоса девушек. Они говорят: — Наркоман, неудачник!
Рука мальчика сжимается, но ни одно оружие не попадает ему в пальцы. Ах, был бы меч, красивый меч! С перевернутым пятиугольником в ручке. Как солнечные лучи.
— Черт побери, давайте поможем Алексу... – подхватывают приближающиеся парни. И вот удар ногой прямо в живот. Зиги ворочается, крепко сжимая мускулистое тело.
— Зверь. Всегда зверь, – шепчет цитоплазма.
Лацкан пальто следователя внутренних дел трепещет. В черной ткани есть крошечное пулевое отверстие – бесполезное, дурацкое сопротивление. В ответ в метель улетают три клубка пороховых газов. Коленная чашечка бывшего сотрудника полиции не выдерживает удара. Первый выстрел сбивает Тереша с ног, второй попадает в плечо. Беспорядочный вихрь сухожилий и комков крови.
— Ффран… ти... – Хан слышит зов своего друга. Он поднимает голову из снега. Картофельные волосы Тереша развеваются на ветру они окровавлены. Разноцветные глаза влажные от метели. Вот так гойко встает на колени. Пистолет трясется, порох сыпется в ствол. Шариковые боеприпасы осыпаются из мантии, но Тереш не может найти их в заснеженной луже крови. Его раненая рука не справляется с деликатной ручной работой зарядки оружия. Все идет наперекосяк.
Три фигуры в плащах приближаются с другой стороны платформы. Осторожно, спинки сгорбились, как у шакалов. Тереш падает на спину, отступает, отползая. Он тащит кровавый след в снегу своей одеждой, как мокрой тряпкой. В дымящейся луже перед Ханом остаются пистолет и порох. Мантии, взмахивая крыльями, трех агентов кооперативной полиции проносятся мимо Хана. Мужчина из отдела внутренних расследований преклоняет колени. Он замахивается с пистолетом в руке. Хан ошеломленно смотрит, как Тереш получает удар по лицу от ангела смерти и дергается от боли.
Во время расправы, никто не заметит Джеспера, накрывшего собой кровавую лужу. Он не знаю, почему, но он прячет табельное оружие своего друга в своей одежде. Как памятную вещь.
— Ффран… ти... – Хан слышит зов своего друга. Он поднимает голову из снега. Картофельные волосы Тереша развеваются на ветру они окровавлены. Разноцветные глаза влажные от метели. Вот так гойко встает на колени. Пистолет трясется, порох сыпется в ствол. Шариковые боеприпасы осыпаются из мантии, но Тереш не может найти их в заснеженной луже крови. Его раненая рука не справляется с деликатной ручной работой зарядки оружия. Все идет наперекосяк.
Три фигуры в плащах приближаются с другой стороны платформы. Осторожно, спинки сгорбились, как у шакалов. Тереш падает на спину, отступает, отползая. Он тащит кровавый след в снегу своей одеждой, как мокрой тряпкой. В дымящейся луже перед Ханом остаются пистолет и порох. Мантии, взмахивая крыльями, трех агентов кооперативной полиции проносятся мимо Хана. Мужчина из отдела внутренних расследований преклоняет колени. Он замахивается с пистолетом в руке. Хан ошеломленно смотрит, как Тереш получает удар по лицу от ангела смерти и дергается от боли.
Во время расправы, никто не заметит Джеспера, накрывшего собой кровавую лужу. Он не знаю, почему, но он прячет табельное оружие своего друга в своей одежде. Как памятную вещь.
Зиги вылетает из садовой калитки. Два мальчика бросают его, как мешок с картошкой, схватив по рукам и ногам. Мальчик приземляется на улице садового града. Белый деревянный забор светится в темноте рядом с ним. Ворота остаются приоткрытыми, мальчики уходят. Еще до того, как дверь в дом закрывается на замок, внутри звучит музыка. Там снова разгар вечеринки. Но потом – тишина.
Снежинки сверкают. Зимняя ночь в Катле ледяная, и Зиги изо всех сил пытается перевернуться на спину. Тело не подчиняется его приказам. Все еще с оголенным торсом, он валяется в снегу. Прекрасный мир, обреченный, кружится вокруг. В черных зрачках, больших, как в колесах кареты, сияют лучевые ореолы уличных фонарей. Мальчик начинает смеяться, собаки лают. И от их лая лают все собаки в округе.
— Илус зверь, – шепчет цитоплазма, — Коммунизм любит тебя. Встань, вернись и обескровь весь этот дом!
Зиги хватает пригоршню холодного снега и трет им лицо. Снег превращается в красный ягодный кисель у основания носа. Он прижимает снежный ком к опухшей глазнице. Темнота, лай собак отдается эхом в барабанной перепонке.
— Тогда швырни в окно! Скажи им, что они буржуа!
— Они не понимают! – ревет Зиги. — Они не знают, что это за буржуазия! Неужели ты не понимаешь, что это их больше не оскорбляет! Они даже не знают, что это значит!
— Что значит не знают, что значит «буржуа»?
— Именно в этом смысле, – рычит Зиги, взбивая рукой снег. — Это произвольное историческое слово, даже романтическое. Как «кираса» или «кокетка» ... – он пытается приподняться на локти, но не может, и снова падает. Из сада доносится хруст снега под подошвой чьей-то обуви.
— Он пришел добить тебя! Беги, зверь!
— Заткнись! – шепчет Зиги.
Все собаки замолкают одновременно. Где-то шелестит тонкая мантия. В нос доносится запах зимы, он настолько сладкий, что мальчик не решается дышать. Он задерживает дыхание, а вдалеке в темноте хрустит снег. Он знает, что это за шаги. Это шаги гибели. Гибель его и всего Иилмараа. Там поклонялась изначальная цивилизация, полторы тысячи лет назад, там она исчезла из истории, со всеми своими колоннами и древним секстетом. Так что никто на самом деле не знает, откуда взялись эти народы. Все эти люди. Садовые ворота открываются, скрипя. Звучит как воспоминание, теперь ушедшее, когда это произошло. Зиги не понимает, что это за ужасное чувство. Должно быть, это спиды из Самары. Мальчик больше не может этого выносить, он выдыхает. Серебряное дыхание поднимается из разбитого рта.
Гибельный рок стоит над ним и дышит.
Снежинки сверкают. Зимняя ночь в Катле ледяная, и Зиги изо всех сил пытается перевернуться на спину. Тело не подчиняется его приказам. Все еще с оголенным торсом, он валяется в снегу. Прекрасный мир, обреченный, кружится вокруг. В черных зрачках, больших, как в колесах кареты, сияют лучевые ореолы уличных фонарей. Мальчик начинает смеяться, собаки лают. И от их лая лают все собаки в округе.
— Илус зверь, – шепчет цитоплазма, — Коммунизм любит тебя. Встань, вернись и обескровь весь этот дом!
Зиги хватает пригоршню холодного снега и трет им лицо. Снег превращается в красный ягодный кисель у основания носа. Он прижимает снежный ком к опухшей глазнице. Темнота, лай собак отдается эхом в барабанной перепонке.
— Тогда швырни в окно! Скажи им, что они буржуа!
— Они не понимают! – ревет Зиги. — Они не знают, что это за буржуазия! Неужели ты не понимаешь, что это их больше не оскорбляет! Они даже не знают, что это значит!
— Что значит не знают, что значит «буржуа»?
— Именно в этом смысле, – рычит Зиги, взбивая рукой снег. — Это произвольное историческое слово, даже романтическое. Как «кираса» или «кокетка» ... – он пытается приподняться на локти, но не может, и снова падает. Из сада доносится хруст снега под подошвой чьей-то обуви.
— Он пришел добить тебя! Беги, зверь!
— Заткнись! – шепчет Зиги.
Все собаки замолкают одновременно. Где-то шелестит тонкая мантия. В нос доносится запах зимы, он настолько сладкий, что мальчик не решается дышать. Он задерживает дыхание, а вдалеке в темноте хрустит снег. Он знает, что это за шаги. Это шаги гибели. Гибель его и всего Иилмараа. Там поклонялась изначальная цивилизация, полторы тысячи лет назад, там она исчезла из истории, со всеми своими колоннами и древним секстетом. Так что никто на самом деле не знает, откуда взялись эти народы. Все эти люди. Садовые ворота открываются, скрипя. Звучит как воспоминание, теперь ушедшее, когда это произошло. Зиги не понимает, что это за ужасное чувство. Должно быть, это спиды из Самары. Мальчик больше не может этого выносить, он выдыхает. Серебряное дыхание поднимается из разбитого рта.
Гибельный рок стоит над ним и дышит.
Двадцать один год спустя энтропонавт идет по пустым больничным коридорам Неменги Уул. Кровь капает на линолеум с двух только что содранных козлиных ног на его спине, а в каждой руке у него по канистре с мазутом. Мужчина пинком выбивает дверь ногой. Он поднимается по пожарной лестнице к большой стальной двери. Там он наконец останавливается и ставит канистры. В них гудит мазут.
Энтропонавт вытаскивает плоскогубцы, как меч из рюкзака. Железо скрипит. Голос стали эхом разносится по лестнице заброшенного лазарета. И обратно через глубокую темную серость, заброшенный район с призрачных панелей, к шоссе, к мазутной заправочной станции, на перекрестке он эхом отзывается. По кровавому пути к костру. В темный лес, в музей естествознания, где на рогах самцов растет плесень, а из ноздрей ягнят больше не поднимаются клубы пара. Они все еще дышат, но не кислородом, а чистой серостью.
Дверь распахивается, энтропонавт выходит на крышу больницы. Серость порядочно скопилась там. Мужчина в парке проходит через нее с канистрами в руках и козлиными лапками на спине. Он сбрасывать канистры и пинком ноги отправляет их вперед, канистры скользят по крыше, по снегу. Мазут плещется. Энтропонавт проводит рукой по залысине и конскому хвосту стареющего рокера. Перед ним на посадочной платформе, под брезентом, плывет артефакт размером с небольшой дом.
Рюкзак падает в снег. Он хватает трос, удерживающий полотно брезента. Маслянистая сталь выскальзывает из его перчаток. Мужчина натягивает трос, от его действий объект качается в сером. Карабин со щелчком высвобождается из крепления, и Зигизмунт со стоном отпускает трос. Темный брезент порхает в серости, как птица, и из-под него виден небольшой дирижабль; прочная железная глыба плавает, как бронированная абрикосовая косточка, и веревки удерживают его на земле. По бронированным пластинам корабля проходит трафаретная надпись: «Roo 501», марка маломерного дирижабля Самары.
Высоко над больницей развевается брезентовый флаг. Зигизмунт Берг наблюдает с посадочной платформы, как он окутывается серостью. Он начинает подниматься по канату.
Только спустя полчаса герметичная дверь открывается вовнутрь. Шипение. Кислород вытекает из кабины, иллюминатор и стекла счетчиков запотевают от атмосферной перемены. Потный Зигизмунт Берг забирается в дверь. Пространство размером с маленькую спальню сотрясается от его усилий, корабль раскачивается. Он сердито бросает парку на пол и никогда больше не надевает ее. Может и практичная, но достала. Для энтропонавта это просто униформа. Но лично для него куртка вместо этого ассоциируется с причудой, которую его глаза никогда не должны были видеть – диско. Мужчина начинает наматывать веревки, обвязанные вокруг его талии. Он все еще ничего не говорит, ни слова, хотя он полон синяков от падений. Он даже не ругается. Сначала поднимается рюкзак, затем козлиные ножки. И в последнюю очередь по корпусу гремят две канистры с мазутом.
Он в изнеможении падает к стене и переводит там дыхание на мгновение, убирая сигарету за ухом, вытаскивает рулоны карт. В зубах у мужчины спичечный коробок, он выстраивает карты на стене, уставленной техникой кабины. Аэрофотоснимки там выстроились рядами: темно-зеленая тайга Над-Умай, скопления бетонных коробок Неменги Уул. Рядом некогда граница мира, словно нарисованная серой акварелью. Огромный пустой шар, полный азимутов, эллипсов и синусоид, начинается там, где заканчивается мир. И вдалеке от этого геометрического лабиринта, в величайшем уединении, в оке бури, куда не ведет ни один маршрут, бежит линия из крошечных точек, далекое созвездие, суперпозиция. Это конец.
Родионова впадина находится в самом сердце серости, в четырех тысячах километров от края света. Полет туда может занять годы. Мужчина смотрит и на его руке, белым рисунком на костяшках пальцев бежит татуировка, цифры, как жемчужины: «5; 12; 13; 14».
Зигизмунт Берг поворачивает ключ зажигания. В кабине загораются огни, золотые противотуманные фары освещают серость по центру. Жужжание электричества проходит через дирижабль, как мурлыканье, стрелки прыгают за стеклами индикаторов. Добро пожаловать, энтропонавт.
Мужчина нажимом закрывает крышку с надписью «Самара». Кнопка Старт на корабельном магнитофоне Stereo 8 опускается. Рукописным почерком девушки на этикетке кассеты написано: «Zigi's Ride to the End of the World Mix-tape». Когда лента начинает вращаться, в самом центре последнего «i» имени «Zigi» при полном обороте появляется сердечко. Из динамиков доносится рок-музыка пятидесятых, от банды ныне перегоревших пьяниц. Это красивая песня, которую буржуа, к сожалению, не поняли. Трек №1 – «Hell» – был слишком сложным, слишком темным и со слишком жестокими словами для их уравновешенного, похожего на матку музыкального вкуса. Пусть они гниют в аду. К тому времени, когда серость проникнет во все их уголки и превратит их в белковые тела, несмотря на все усилия, члены ансамбля, которые не пользовались большим успехом у публики, уже давно напились до смерти перед деревенским магазином в Лемминкяйсе.
Зиги зажигает сигарету. Он качает головой в такт, одетый в свитер с каракулями посреди кабины. Эта муза самородок. Текст там так, как есть. Но чего-то все еще не хватает.
Энтропонавт вытаскивает плоскогубцы, как меч из рюкзака. Железо скрипит. Голос стали эхом разносится по лестнице заброшенного лазарета. И обратно через глубокую темную серость, заброшенный район с призрачных панелей, к шоссе, к мазутной заправочной станции, на перекрестке он эхом отзывается. По кровавому пути к костру. В темный лес, в музей естествознания, где на рогах самцов растет плесень, а из ноздрей ягнят больше не поднимаются клубы пара. Они все еще дышат, но не кислородом, а чистой серостью.
Дверь распахивается, энтропонавт выходит на крышу больницы. Серость порядочно скопилась там. Мужчина в парке проходит через нее с канистрами в руках и козлиными лапками на спине. Он сбрасывать канистры и пинком ноги отправляет их вперед, канистры скользят по крыше, по снегу. Мазут плещется. Энтропонавт проводит рукой по залысине и конскому хвосту стареющего рокера. Перед ним на посадочной платформе, под брезентом, плывет артефакт размером с небольшой дом.
Рюкзак падает в снег. Он хватает трос, удерживающий полотно брезента. Маслянистая сталь выскальзывает из его перчаток. Мужчина натягивает трос, от его действий объект качается в сером. Карабин со щелчком высвобождается из крепления, и Зигизмунт со стоном отпускает трос. Темный брезент порхает в серости, как птица, и из-под него виден небольшой дирижабль; прочная железная глыба плавает, как бронированная абрикосовая косточка, и веревки удерживают его на земле. По бронированным пластинам корабля проходит трафаретная надпись: «Roo 501», марка маломерного дирижабля Самары.
Высоко над больницей развевается брезентовый флаг. Зигизмунт Берг наблюдает с посадочной платформы, как он окутывается серостью. Он начинает подниматься по канату.
Только спустя полчаса герметичная дверь открывается вовнутрь. Шипение. Кислород вытекает из кабины, иллюминатор и стекла счетчиков запотевают от атмосферной перемены. Потный Зигизмунт Берг забирается в дверь. Пространство размером с маленькую спальню сотрясается от его усилий, корабль раскачивается. Он сердито бросает парку на пол и никогда больше не надевает ее. Может и практичная, но достала. Для энтропонавта это просто униформа. Но лично для него куртка вместо этого ассоциируется с причудой, которую его глаза никогда не должны были видеть – диско. Мужчина начинает наматывать веревки, обвязанные вокруг его талии. Он все еще ничего не говорит, ни слова, хотя он полон синяков от падений. Он даже не ругается. Сначала поднимается рюкзак, затем козлиные ножки. И в последнюю очередь по корпусу гремят две канистры с мазутом.
Он в изнеможении падает к стене и переводит там дыхание на мгновение, убирая сигарету за ухом, вытаскивает рулоны карт. В зубах у мужчины спичечный коробок, он выстраивает карты на стене, уставленной техникой кабины. Аэрофотоснимки там выстроились рядами: темно-зеленая тайга Над-Умай, скопления бетонных коробок Неменги Уул. Рядом некогда граница мира, словно нарисованная серой акварелью. Огромный пустой шар, полный азимутов, эллипсов и синусоид, начинается там, где заканчивается мир. И вдалеке от этого геометрического лабиринта, в величайшем уединении, в оке бури, куда не ведет ни один маршрут, бежит линия из крошечных точек, далекое созвездие, суперпозиция. Это конец.
Родионова впадина находится в самом сердце серости, в четырех тысячах километров от края света. Полет туда может занять годы. Мужчина смотрит и на его руке, белым рисунком на костяшках пальцев бежит татуировка, цифры, как жемчужины: «5; 12; 13; 14».
Зигизмунт Берг поворачивает ключ зажигания. В кабине загораются огни, золотые противотуманные фары освещают серость по центру. Жужжание электричества проходит через дирижабль, как мурлыканье, стрелки прыгают за стеклами индикаторов. Добро пожаловать, энтропонавт.
Мужчина нажимом закрывает крышку с надписью «Самара». Кнопка Старт на корабельном магнитофоне Stereo 8 опускается. Рукописным почерком девушки на этикетке кассеты написано: «Zigi's Ride to the End of the World Mix-tape». Когда лента начинает вращаться, в самом центре последнего «i» имени «Zigi» при полном обороте появляется сердечко. Из динамиков доносится рок-музыка пятидесятых, от банды ныне перегоревших пьяниц. Это красивая песня, которую буржуа, к сожалению, не поняли. Трек №1 – «Hell» – был слишком сложным, слишком темным и со слишком жестокими словами для их уравновешенного, похожего на матку музыкального вкуса. Пусть они гниют в аду. К тому времени, когда серость проникнет во все их уголки и превратит их в белковые тела, несмотря на все усилия, члены ансамбля, которые не пользовались большим успехом у публики, уже давно напились до смерти перед деревенским магазином в Лемминкяйсе.
Зиги зажигает сигарету. Он качает головой в такт, одетый в свитер с каракулями посреди кабины. Эта муза самородок. Текст там так, как есть. Но чего-то все еще не хватает.
— Ты забыл свою кожанку, Зиги! – говорит гибельный рок в темноте, девичьим голосом. Но Зиги не осмеливается открыть опухшие глаза. Он знает, что на самом деле там ждет. Вокруг пахнет снегом в его разорванных капиллярах. О, буржуазный парфюмер!
— У-у! – поет гибель, — Твоя кожанка.
— Скажи мне... гибель... – говорит Зиги в темной зимней комнате, — Моя кожанка тоже крутая?
— Довольно крутая, да.
Замки звенят над ним. В рот течет кровь, в глазнице тает снежок. Он кашляет: — Гибельный рок... так тебе... нравятся кожанки?
— Нравятся.
— И ты знаешь, кто я?
— Конечно! – радостно восклицает гибель. — Ты Зиги – самый плохой мальчик в школе.
— У-у! – поет гибель, — Твоя кожанка.
— Скажи мне... гибель... – говорит Зиги в темной зимней комнате, — Моя кожанка тоже крутая?
— Довольно крутая, да.
Замки звенят над ним. В рот течет кровь, в глазнице тает снежок. Он кашляет: — Гибельный рок... так тебе... нравятся кожанки?
— Нравятся.
— И ты знаешь, кто я?
— Конечно! – радостно восклицает гибель. — Ты Зиги – самый плохой мальчик в школе.
Двадцать один год спустя Зигизмунт Берг открывает корабельный ящик с инструментами. Над разводными ключами свернута черная кожаная куртка. Это его кожанка. Он натягивает ее. Плечи больше не сидят правильно, спина сгорблена. Ее замок не закрывается вокруг пивного живота, но пусть будет так. Это даже круто. Он оставляет замки открытыми
спереди. Семь белых полос бегут по спине, они все еще выглядят ужасно злыми. Вот так энтропонавт стоит в дверце кабины своего маленького дирижабля и закидывает конский хвост на плечо.
В загустевшей серости слышен звук хард-рока. Вой гармоники. Можно сказать, что там, за дверью, само-чилла Зиги.
спереди. Семь белых полос бегут по спине, они все еще выглядят ужасно злыми. Вот так энтропонавт стоит в дверце кабины своего маленького дирижабля и закидывает конский хвост на плечо.
В загустевшей серости слышен звук хард-рока. Вой гармоники. Можно сказать, что там, за дверью, само-чилла Зиги.
♫ Но что такое Земля?
Это ад
Это ад
... он напевает и нажимает на вид опасную кнопку ладонью. Так, в начале такта слышен стук железных рам, крепления гребных винтов опускаются. Корабль начинает греметь под музыку, его пропеллеры разворачиваются внутри серости, как пышные стальные лепестки цветов, лопасти свисают вниз. И вот, приближается к самому интенсивному лирическому отрывку песни:
♫ Это не страшное место...
... он поет, и к нему присоединяется знакомый хор реверберации припева. Вместе они заканчивают строчку из-за всех сил:
♫ Больше похоже на то, что оно грустное
Призрачная серая цитоплазма Игнуса Нильсена стоит внизу на посадочной платформе между лопастями пропеллера, которые разворачиваются.
Зигизмунт вглядывается в него, а Игнус вглядывается на Зигизмунта. Серость течет и вытекает из мерцающего сердца цитоплазмы. Чуть более яркий комок находится в восходящем темно-сером цвете Игнуса. Враг материи проносится сквозь него, как на крыльях.
— Коммунизм вас прощает, – говорит он, — Коммунизм понимает.
— Игнус, – бормочет энтропонавт, — Прости.
— Уже простил. В Грааде у нас был один человек вашей масти. Имя Ион Родионов было его псевдонимом. Я считал его другом. Вы, наверное, знаете это имя?
— Как впадина.
— Но вы не знаете, кто он такой. Он был математиком революции, в верхушке партии, со мной и Мазовым. Никто этого не знает. И не знают почему он забрал модель «Харнанкур» из Граада.
— Но я этого не знаю! – Зигизмунт роняет сигарету изо рта.
— Конечно, вы не знаете. Об этом знает только комиссар революции и горстка ближайших родственников. Этот человек – настоящая не-сущность. Работа всей его жизнь такая. Если они уже были не в силах принять диалектический материализм, как мы могли бы дать им понять нигилистические ученья?
Зигизмунт молчит. Песня заканчивается.
Он хотел использовать это как оружие массовой депривации. Против буржуазии. Это был бы наш ответ на атомное оружие. Ты же знаешь, что в Самаре нет урана. Но он не смог найти это место.
— Мы нашли, – говорит энтропонавт СРВ. Тросы, удерживающий дирижабль на земле, разрываются, как кнуты.
— Жаль. Мне никогда не нравилось это крыло материализма. Ужас, если бы они были правы. Я люблю мир, каждый его атом. Но если мир перестанет любить нашу идею, то вы с Родионовым будете вторыми лучшими. В конце концов, меня тоже ассоциируют с войной, – говорит Игнус Нильсен, — И, по крайней мере, мы больше не звери. – трекпад начинает издавать самый грустный скрип в мире, звуковая дорожка №2: «Grave», от исчезнувшего додекафонического композитора графа де Перауз-Миттреси.
— Прощай, Зигизмунт.
— Прощай, Игнус, – говорит энтропонавт, закрывая за собой дверь дирижабля. Игнус остается один на крыше больницы. Больше похоже на то, что оно грустное – все еще напевает призрак, когда рабочие пропеллеры начинают бесшумно вращаться через его цитоплазму, а их лопасти движутся все быстрее и быстрее.
Зигизмунт Берг стоит перед иллюминатором, положив руки на рычаги. Рычаги поднимаются изнутри пола, из редукторов, как два зубчатых рога. Мужчина включает транзисторный радар. Он превращает прибор в скрытую радиостанцию, экран размером в половину стены вычисляет курс корабля на основе его передачи. Сигнал исходит из бесчисленных точек, созвездия суперпозиции, на расстоянии четырех тысяч километров. Из динамиков он слышит речевую составляющую в вибрации струн. Девушка с кошачьим голосом повторяет там в бесконечном круге, сквозь все времена, что для нее, глядя из впадины Родионова, одно и то же, одновременное и неизмеримо сложное событие. Идеальная замкнутая система: «Азимут-Борей-Сектор-Ореол-Лауданум-Юлий-Триколор-Надир-Ореол-Евклид-Ореол-Триколор-Радон-Икона-Цезий-Азимут-Надир-Икона-Евклид».
Энтропонавт тянет рычаги вниз и назад. Его глаза покраснели. Небольшой дирижабль взлетает с крыши больницы, с посадочной площадки. Серость тянется от ветра пропеллера в спирали, лопасти разносит Игнуса Нильсена по сторонам.
Зигизмунт вглядывается в него, а Игнус вглядывается на Зигизмунта. Серость течет и вытекает из мерцающего сердца цитоплазмы. Чуть более яркий комок находится в восходящем темно-сером цвете Игнуса. Враг материи проносится сквозь него, как на крыльях.
— Коммунизм вас прощает, – говорит он, — Коммунизм понимает.
— Игнус, – бормочет энтропонавт, — Прости.
— Уже простил. В Грааде у нас был один человек вашей масти. Имя Ион Родионов было его псевдонимом. Я считал его другом. Вы, наверное, знаете это имя?
— Как впадина.
— Но вы не знаете, кто он такой. Он был математиком революции, в верхушке партии, со мной и Мазовым. Никто этого не знает. И не знают почему он забрал модель «Харнанкур» из Граада.
— Но я этого не знаю! – Зигизмунт роняет сигарету изо рта.
— Конечно, вы не знаете. Об этом знает только комиссар революции и горстка ближайших родственников. Этот человек – настоящая не-сущность. Работа всей его жизнь такая. Если они уже были не в силах принять диалектический материализм, как мы могли бы дать им понять нигилистические ученья?
Зигизмунт молчит. Песня заканчивается.
Он хотел использовать это как оружие массовой депривации. Против буржуазии. Это был бы наш ответ на атомное оружие. Ты же знаешь, что в Самаре нет урана. Но он не смог найти это место.
— Мы нашли, – говорит энтропонавт СРВ. Тросы, удерживающий дирижабль на земле, разрываются, как кнуты.
— Жаль. Мне никогда не нравилось это крыло материализма. Ужас, если бы они были правы. Я люблю мир, каждый его атом. Но если мир перестанет любить нашу идею, то вы с Родионовым будете вторыми лучшими. В конце концов, меня тоже ассоциируют с войной, – говорит Игнус Нильсен, — И, по крайней мере, мы больше не звери. – трекпад начинает издавать самый грустный скрип в мире, звуковая дорожка №2: «Grave», от исчезнувшего додекафонического композитора графа де Перауз-Миттреси.
— Прощай, Зигизмунт.
— Прощай, Игнус, – говорит энтропонавт, закрывая за собой дверь дирижабля. Игнус остается один на крыше больницы. Больше похоже на то, что оно грустное – все еще напевает призрак, когда рабочие пропеллеры начинают бесшумно вращаться через его цитоплазму, а их лопасти движутся все быстрее и быстрее.
Зигизмунт Берг стоит перед иллюминатором, положив руки на рычаги. Рычаги поднимаются изнутри пола, из редукторов, как два зубчатых рога. Мужчина включает транзисторный радар. Он превращает прибор в скрытую радиостанцию, экран размером в половину стены вычисляет курс корабля на основе его передачи. Сигнал исходит из бесчисленных точек, созвездия суперпозиции, на расстоянии четырех тысяч километров. Из динамиков он слышит речевую составляющую в вибрации струн. Девушка с кошачьим голосом повторяет там в бесконечном круге, сквозь все времена, что для нее, глядя из впадины Родионова, одно и то же, одновременное и неизмеримо сложное событие. Идеальная замкнутая система: «Азимут-Борей-Сектор-Ореол-Лауданум-Юлий-Триколор-Надир-Ореол-Евклид-Ореол-Триколор-Радон-Икона-Цезий-Азимут-Надир-Икона-Евклид».
Энтропонавт тянет рычаги вниз и назад. Его глаза покраснели. Небольшой дирижабль взлетает с крыши больницы, с посадочной площадки. Серость тянется от ветра пропеллера в спирали, лопасти разносит Игнуса Нильсена по сторонам.
Двое мужчин машут мигалками в сине-красной метели. Они медленно отдаляются, платформа небесной станции остается позади в метели. Тереш открывает глаза, глядя в небо, она не чувствует своих ног. Все крутится, и шум гребных винтов на воздушном судне скорой помощи пульсирует вокруг. Вверху стоит мужчина в черном костюме, освещенный экраном кардиомонитора. Этот человек из отдела внутренних расследований. Он ангел смерти.
— Я не чуфстфую сфоих ног, – пытается говорить Тереш.
— Вот что происходит, когда ты открываешь огонь по КоМилле.
— Ты! – Тереш пытается сесть, но его запястья застряли в носилках, — Как?
— Увы, я не могу ответить на этот вопрос.
— Кончаловский... – бывший агент опускается на спину. — Ульрих я дал тебе его, но... Кончаловского не существует, как вы... кто тебе... – он начинает отрывать запястье правой руки от переноски.
— Ты наркоман, Мачеек, вот почему. Такие, как вы, всегда беспечны. Сколько лет ты делал это до того, как у этого парня случился сердечный приступ? Два, пять? – внутренний следователь встает с места Тереша, но крепление ослабевает, и рука мужчины с канюлей хватает его за галстук.
— Ты, – кашляет Тереш ему в лицо, сжимая галстук в кулак, — Ты должен мне помочь!
Напарник уже приближается с пистолетом, но агент указывает на него рукой: — Подожди!
— Я нашел вещи! Из Ваасы! По одному закрытому расследованию. Дирек Трентмеллер – его имя, он убивал детей, двадцать, может больше, и, возможно, детей Лунд тоже, пожалуйста...
— Отпусти!
Падший агент отпускает галстук, и рука его падает, — У меня есть блокнот, там все, обещай мне! Иначе я бы не сбежал, ты должен за ними присматривать... Ангел смерти стоит над ним и вытирает галстук от крови, гойко роется далеко внизу в поисках записной книжки, — За это можно получить медаль! Точно, повышение... – мужчина из внутреннего расследования поворачивается к нему спиной, а напарник спешит привязать руку Тереша обратно к раме. — Пожалуйста, – раздается пронзительный голос в шуме двигателя.
Галстук развевается на ветру от пропеллера, внутренний следователь смотрит на город, спускаясь с брюха дирижабля. — Оставь это, Мачеек. Дирек Трентмеллер не имеет к этому никакого отношения, об этих исчезновениях не сообщалось. – в его голосе звучит тонкий оттенок человечности, —Это единственная прекрасная вещь в этой истории.
В метели впереди вспыхивают огни посадочной площадки больницы, а на дальнем плане из огней города возвышается тернистый трон небоскребов Ноо.
Там мазутный миллиардер наблюдает, как крошечная пятнышко света на воздушном судне скорой помощи исчезает в метели на другой стороне реки Веера. Мысли Ноо остывают перед ним, ставки падают, а Граад идет на войну. Завтра начнется всеобщая мобилизация. Осталось не так много. Позади мужчины разбросано более трех тысяч памятных вещей, связанных с исчезновениями, но этот вид Сарьян Амбарцумян теперь считает жемчужиной своей коллекции.
Под его рукой лежит магнитная почтовая посылка, стеклянная витрина, прибывшая из вазы вечерним поездом. Она пуста.
— Я не чуфстфую сфоих ног, – пытается говорить Тереш.
— Вот что происходит, когда ты открываешь огонь по КоМилле.
— Ты! – Тереш пытается сесть, но его запястья застряли в носилках, — Как?
— Увы, я не могу ответить на этот вопрос.
— Кончаловский... – бывший агент опускается на спину. — Ульрих я дал тебе его, но... Кончаловского не существует, как вы... кто тебе... – он начинает отрывать запястье правой руки от переноски.
— Ты наркоман, Мачеек, вот почему. Такие, как вы, всегда беспечны. Сколько лет ты делал это до того, как у этого парня случился сердечный приступ? Два, пять? – внутренний следователь встает с места Тереша, но крепление ослабевает, и рука мужчины с канюлей хватает его за галстук.
— Ты, – кашляет Тереш ему в лицо, сжимая галстук в кулак, — Ты должен мне помочь!
Напарник уже приближается с пистолетом, но агент указывает на него рукой: — Подожди!
— Я нашел вещи! Из Ваасы! По одному закрытому расследованию. Дирек Трентмеллер – его имя, он убивал детей, двадцать, может больше, и, возможно, детей Лунд тоже, пожалуйста...
— Отпусти!
Падший агент отпускает галстук, и рука его падает, — У меня есть блокнот, там все, обещай мне! Иначе я бы не сбежал, ты должен за ними присматривать... Ангел смерти стоит над ним и вытирает галстук от крови, гойко роется далеко внизу в поисках записной книжки, — За это можно получить медаль! Точно, повышение... – мужчина из внутреннего расследования поворачивается к нему спиной, а напарник спешит привязать руку Тереша обратно к раме. — Пожалуйста, – раздается пронзительный голос в шуме двигателя.
Галстук развевается на ветру от пропеллера, внутренний следователь смотрит на город, спускаясь с брюха дирижабля. — Оставь это, Мачеек. Дирек Трентмеллер не имеет к этому никакого отношения, об этих исчезновениях не сообщалось. – в его голосе звучит тонкий оттенок человечности, —Это единственная прекрасная вещь в этой истории.
В метели впереди вспыхивают огни посадочной площадки больницы, а на дальнем плане из огней города возвышается тернистый трон небоскребов Ноо.
Там мазутный миллиардер наблюдает, как крошечная пятнышко света на воздушном судне скорой помощи исчезает в метели на другой стороне реки Веера. Мысли Ноо остывают перед ним, ставки падают, а Граад идет на войну. Завтра начнется всеобщая мобилизация. Осталось не так много. Позади мужчины разбросано более трех тысяч памятных вещей, связанных с исчезновениями, но этот вид Сарьян Амбарцумян теперь считает жемчужиной своей коллекции.
Под его рукой лежит магнитная почтовая посылка, стеклянная витрина, прибывшая из вазы вечерним поездом. Она пуста.
