Глава тринадцатая. Веществосочетание.

Белокурая прядь волос раздражает край глаза, брови сморщены от солнца, маленький Джеспер де ла Гарди стоит в транспортном узле своего восприятия времени. Все ведет сюда, и отсюда все исходит. Он носит белый матросский костюм по этому случаю, в руке у него матросская шляпа с темно-синими полями, он нервно сгибает ее. Джесперу тринадцать лет, у него в кармане брюк открывалка для бутылок, носовой платок с инициалами и двадцать четыре таблетки спидов, а на скамейке рядом с ним букет лилий. Все предшествующее время течет сюда, к остановке конного трамвая Шарлоттшель, и все последующее начинается с этой остановки. Это первое июля пятьдесят второго года. Джеспер стоит на опушке в летний вечер под бесшабашной фанк аркой павильона ожидания. Он испуганный, слышен визг вагонеток, когда аттракцион в парке развлечений медленно поднимает их на свой разгонный гребень, начиная с прошлого воскресенья. И так продолжалось всю эту неделю: высота, ощущение последующего головокружения и падение, он так неописуемо взволнован. Прибывает первый трамвай, а девушек там нет. Мальчик испытывает странное чувство облегчения, как три года назад, когда он оказался слишком низким для Стальных гор в парке развлечений Ревашоля. Опасность почти миновала. Но все же следующий трамвай тоже высаживает своих пассажиров на остановку, а девушек среди них нет. Ощущение выворачивания наизнанку в животе – разочарование. Что, если они не придут! Сейчас половина девятого, а они должны были быть здесь час назад. «Ты должен быть как минимум достаточного роста, чтобы кататься на Стальных горах, маленький мальчик.» Джеспер встает на цыпочки и делает глоток пива для успокоения. Пиво – ужасная идея, он это знает, от пива пахнет хмелем. 
                — Это ужасная идея, Тереш. Пиво воняет, чики ненавидят пиво! – однако, после недели строительных работ, трехсот реалов для самого плохого мальчика в школе, Зиги, чтобы выкупить таинственные таблетки... после аккумулятора для проигрывателя, цветов и бог знает что еще, Тереш был прав. Он сказал: 
                — У нас больше нет средств, Джеспер, и как-то сухо... трезвыми мы не пойдем. – Вот так, они стояли перед пивным прилавком, приветливый босяк облизал губы и мечтал о дареном глотке хмеля. Продавец всматривался в трех непослушных мальчиков, а мальчики наблюдали, как пенистая жидкость стекает из цистерны в картонные стаканчики. 
                — Как моча, – прокомментировал Джеспер. 
                Хан взял пол-литра между своими коричневыми руками и наблюдал, как Джеспер постукивает пальцами по полям своей матросской шляпы. — Заткнись и пей, у тебя дрожат руки. 
                — Мм... вы где-то пили, если я не ошибаюсь? – изобразил Джеспер сладострастно и понюхал свою чашку. — Мы думали сохранить девственности фасад, но вот вы здесь и так шикарно благоухаете мочой! – Хан со своей низкой планкой к шуткам, хихикнул над вонючим пивом. 
                Теперь вот Хан нервно расхаживает перед остановкой и толкает ногой маленькие камешки через дорогу. Время от времени кто-то на пляже сталкивается с галькой под ногами и злобно смотрит на него с другой стороны дороги. Мальчик извиняется и машет на морском ветру из-под рубашки, где пятно от пива все еще высыхает. 
                — Воняет? Джеспер, скажи, это заметно? 
                — Воняет да, очень воняет, это видно. Посмотри, во сколько придет следующий трамвай. 
                — К девяти, еще пара минут. 
                — Нет, не говори мне, пойди посмотри! – Джеспер избавляется от Хана и опустошает свою чашку. Картонный стаканчик летит к мусорному ведру и едва не отскакивает от края. — Черт! 
                Тереш, веснушчатый от солнца на стройке, подобен дьяволу, дергает ногой и выдает танцевальные шаги в своих зашнурованных до лодыжек кирзовых сапогах. У него на спине портативный проигрыватель с кожаными ремнями. Пластиковая тисненая надпись кремового цвета объявляет модное дерзкое «Mono». Машина непомерная и весит больше, чем груда кирпичей. В руке Тереш подбрасывает тяжелые батарейки. — Ну, как там, голова гудит? – он спрашивает Джеспера. — У меня гудит. 
                Джесперу отдается гул, но не сильно. 
                — Это хорошо, смысл в подстраховке, а не в том, чтобы напиться. Просто нужно отшлифовать края, – советует Тереш. Он, наверное, что единственный, кого не сбивает с толку часовая задержка. Мы, картофелеголовые гойко-оборванцы, которые напившись прошли через геноцид, пропили Юго-Граадскую резню... Пока у нас под рукой есть вонючий хмелевой напиток или ароматизированное ягодное вино, мы ни перед чем не устрашимся. 
                Хан берет в руку гроздь хризантем со скамейки, и теперь все трое расселись в ряд, постукивая по асфальту и хлопая по ногам. Несогласованно, неритмично. Из-за склона доносится визг рельсов, Тереш в ужасе сжимает в ладони свой букет из семи алых роз. Приближается цокот копыт, кони уже на склоне, а на шляпе извозчика сверкает серебряный служебный знак. Опьянение как рукой сняло, Тереш нервно вертит обернутый в серебряную бумагу букет. Он знал меру: семь красных роз, триумф. Хотел бы купить конфеты ассорти, такие шикарные, с золотым рельефом, как в граадских романах, если бы не пустые карманы. Что-то мелькает из кабины трамвая, краем глаза Терез видит, как Джеспер встает. Пускай Джеспер загоняет свою вереницу лилий, а Хан возится с хризантемами! Розы красные семь штук – вот это шик! Розы и бонбоньерки, весьма изысканно, Тереш Мачеек! 
                Двери кареты распахиваются со стальным треском, а мальчик даже не замечает, как шипы проникают в его судорожно сжимающиеся руки. Ожидание вспоминается подробно, но само происшествие слишком жестокое, момент остается за завесой волнения во времени. Что-то было, что-то сделал. Девочки втроем сошли с лестницы вагона на асфальт, их длинные ноги в гольфах, о господи, какая беспощадность, они превзошли самих себя! В трепете юбочных краев, такая шикарная небрежность, как будто ничего особенного не происходит. Шарлотта хладнокровно кладет руку на бедро и встает перед ним, но Тереш, неспособный подыграть, совершает ошибку и обнимает девушку. Обхватив руками девушку, его пышный букет роз зависает за спиной платья, оу-е, лепестки цветов покрыты золотой пылью, может ли быть более изысканно? Он чувствует незнакомый запах с шеи девушки. Затем они смотрят друг на друга, Тереш и богиня девятого класса, Тереш со смущением на своем коричневом лице, с дурацкой улыбкой до ушей, говорит: 
                — Привет! 
                — Ну, и тебе привет! – Шарлотта отвечает с мальчишеским шармом. Как будто это ничего не значит. Девушка принимает цветы, и вместе они уходят под сосны, куда не доходит вечернее солнце. Там темно и тихо, и никто ничего не сможет рассказать. 

                Снаружи, во дворе загородного дома Само-чиллы, Кенни поворачивает мотокарету в положение старта, готовое к заезду. Тяжелые пульсирующие выхлопы машины сливаются с шумом горных хребтов вдали, на краю серости. Даже в большом доме, за стенами, облицованными камнем, чувствуется чрезмерная сокрушительность серости. Огни машины во дворе пронизывают пыльное окно в прихожую с потрескавшимся каменным полом старой усадьбы. На оконном стекле сверкает улыбка, нарисованная пальцем в пыли. 
                На стук никто не подошел к двери, замок был приглашающе открыт, а в коридоре на гвоздях висели фонарики. Бывший агент полиции сотрудничества Тереш Мачеек и эксперт по исчезновениям, а заодно и житель подвала, Инаят Хан продвигаются через лабиринт темных комнат с фонариком в руке. Кучи рядов садовых принадлежностей, разобранные садовые тележки и груды старой мебели проплывают в лучах карманного фонаря. Хан копошится между штабелями черепицы, а высокий Тереш перед ним движется, практически скрючившись под низким потолком. Очередное необитаемое помещение для хлама. Из соседней двери открывается вид на просторную кухню с грязно-черным потолком, пахнет мелом и плесенью. Оттуда мелькают стеллажи бутылок и что-то похожее на полбатона копченой колбасы. Время от времени Хан безрезультатно выкрикивает хозяина. 
                — Ты уверен, что мы в нужном месте? 
                Хан уверен, а Терешу кажется, что он слышит звон колокольчиков среди далекого, приглушенного хаоса катастрофы. Звон приближается, фазируется и исчезает, как наваждение. Но это не снаружи, где корни деревьев дребезжат в земле, а электрические провода трепещут в небе. Это откуда-то здесь, в доме без электричества. Тереш садится на кучу макулатуры и наблюдает как освещается окружающая комната в пылевом абажуре. Он все еще немного пьян от ягодного вина, но темнота отрезвляет. Двери, окруженные разным хламом, ведут вперед по всем четырем направлениям. Он думает, что слышит низкий гул электрогенератора на дальнем плане, в самом сердце дома, и нацеливается на него. Прижимая застрявшую дверь, он входит в большой зал с низким потолком. 
                Тереш выключает фонарик и осторожно переступает через резиновые половицы. Внутри прохладно. Запах бензина перебивает плесень. Черные змеиные гнезда в клубках проводов извиваются из-под его туфель в тускло освещенный задний угол зала. Там ритмично мигают зеленые и желтые огоньки. Зал едва освещен свечами, они мерцают на подвешенных к потолку ступицах тележек, проливают желтоватые полосы света на пол, в оконных же квадратах чернеет тьма. Тереш стоит в лучах света и чувствует, как вокруг него кружит звук колокольчиков, ледяной и чужой. На оштукатуренных стенах возвышается оборудование, уложенное на подмостках. Хан останавливается у двери и проводит пальцами по рельефной надписи «Mono». 
                — Тереш, – шепчет он, — «Mono»! Смотри, а здесь написано «Hertz», – высокочастотные разметки едва мерцают под его пальцами. — Так это... 
                — ... дискотека, – кивает Тереш. — Это дискотека.
                 Три четверти века назад на острова Озона приходит темная ночь. Все серое, темно-серое, а под пасмурным небом черные волны омывают пляжный песок. Пальмовые сабли качаются над головами революционных влюбленных. Перевороты были отброшены, все провалилось и пошло наперекосяк. Добрева с темным макияжем открывает анархистские глаза. В уголке рта пенится засохшая ядовитая слюна. Осколки ампулы хрустят под зубами Абаданаиза, он гладит ее по голове. — Послушай! – говорит он, и в кромешной темноте над водой щебечет завораживающий ритм колоколов. Внутрь черно-белого мира тихо начинает просачиваться цвет.
                — Танец! – вскрикивает Добрева по-девчачьи. Она встает и уходит. Абаданаиз следует за ней в волны, чернота воды разливается вокруг ее лодыжек. 
                — Слышишь? – Тереш спрашивает Хана. 
                — Как какая-то сирена, не так ли? 
                — Только. – Тереш берет ступицу тележки со свечой со шляпки гвоздя и указывает ею на сумрачную даль комнаты. Благоговейно они переходят через половицы в задний конец зала. Шаг за шагом из темноты на микшерном пульте появляются ряды слайдеров, монолиты динамиков до потолка возвышаются по обе стороны от пульта, а за ним с наушниками на голове сидит молодой человек в модной толстовке. Соединительный мост наушников прижимает его кудрявые волосы к голове. Ульв дергает подбородком в ритме звуков, а глаза-закрыты, как при высоком напряжении. 
                — Мистер Ульв, – тихо шепчет Хан, — Извините, но... 
                — Тсс... – молодой человек прикладывает палец ко рту. Все еще закрыв глаза, он так сильно хмурит брови, что кажется, будто за его веками пульсирует неминуемый взрыв. 
                — Пожалуйста... не портите... мое интро, – произносит он, подобно могучая река, когда сверхчеловеческий кубометр вечеринки его одного, давит на зубную плотину Само-чиллы. Он указывает пальцем на микшерный пульт, где десятки и десятки слайдеров сдвигаются вверх с мучительной медлительностью. 
                — Это самое важное... место. 
                Хан осторожно кладет конверт на студийный монитор. Туда, куда Само-чилла указывает дрожащей рукой. Тереш делает шаг назад, словно на складе взрывчатки. Ему удается прочитать имена девочек на конверте. Тем не менее он все еще обученный агент и не упускает из виду, что на самом деле конверта два, под конвертом девушек скрывается еще один. Тереш не видит что на нем написано. Он держит рот на замке, и пока они с Ханом на цыпочках проходит через дом, щебетание колоколов вокруг них становится громче, чем энтропонетическая катастрофа снаружи, ему кажется, что эти звуки каким-то образом гармонизируются. Они проходят через минные поля мусора в помещении. Звук разносится позади них, как ударная волна, замедленный выстрел, где все возвращается к тому, что было восемьдесят лет назад. Крас Мазов встает из-за своего кабинета, он история в монохроме. Дым пороха поднимается изо рта, а снаружи, в саду Рейхстага, бушует море контрреволюционеров. Но Крас Мазов больше не слышит коварного голоса этого мира, в зеркалах кабинета звучит интро. 

                — Эйно, что там было на конференции по дизайну? Оре Окерлунд говорил о том, что не имеет ничего против войны. Помнишь Оре? Однажды я совершил ошибку, позволив ему сесть на диван вместе со мной для обложки ежемесячного журнала дизайна. Теперь все думают, что он и там тоже что-то сделал. Оре поучаствовал. Война, по его мнению, сегодня больше похожа на хеппенинг, медиа-эксперимент. И нет, я не могу этого исключить: это могло произойти. При этом он мог бы использовать термин «смена парадигм». – Джеспер обходит комнату номера Havsänglar на последнем этаже и репетирует сам с собой: — Знаешь, после того как он ушел из бюро... он все еще в полном замешательстве. Пишет обзоры аудиозаписей в «Сегодня». Тогда как он оглох от кокаина! Серьезно, это случается, у него дважды разрушалась носовая перегородка, это нужно было видеть! Он выглядит просто ужасно. Как свинья. Как он все еще пишет обзоры пластинок, когда он глухой? Нет, он не пишет, он просто ссылается на иностранные. Оценка опускается ниже на пункт для рока и диско, как сказали бы ты, Хан, он заваливает. 
                Джеспер стоит перед кроватью и одобрительно кивает в сторону бежевого кубического стола. — А что же произошло в Лемминкяйсе, спросишь ты? Ах, да так, мы с ребятами встречались, сюрреалистическая штука, неплохая, мне очень понравилось. Снег, ели, конец света. Что, дорогая? Зачем вообще туда пошли? Ну вот. Там живет специалист, смотри. Его зовут Ульв, и он знает, как в одиночку устроить вечеринку. Немногие рождаются такими. Большинство людей устраивают вечеринки с другими людьми. Иначе они не интересны. Но не Ульв. Ульв – Само-чилла. Или так говорят. Наступает вечер, принесешь выпить, поставишь тарелку, потанцуешь, поболтаешь с собой. Вроде как я сейчас. Только круче. Утром, когда все нормальные люди идут на работу, ты все еще расслабляешься. – Джеспер стягивает занавески с оборками с балконного окна, а снаружи тусклое облачное небо. Балкон кажется влажным от капель. 
                — Что? Ах, да... Ну, знаешь, как всегда. Он говорит с мертвецами. Именно, говорящий с мертвыми. Они приходят, когда он ставит для них Ван Эйка и старого Ритвельда. Вот почему он так одинок. Нет, дорогая, он не терпит Факкенгаффа. – дверная ручка щелкает, и Джеспер ступает на тростниковый пол балкона. — Он общается с серостью, ну... что бы это ни значило. Понимаешь, что это значит для нас... мы были очарованы. Эта идея. Да, из-за этих девушек. Именно, ха-ха-ха! –именно здесь Дирек Трентмеллер наблюдал за ними в тот день. Чудной. Не сказал бы, что здесь жутко. Совершенно обычный гостиничный номер. Морских пейзажей не помешало бы поменьше, камыши в коридоре отвратительны, а обои, ну, обои остаются обоями. В остальном все тип-топ, элегантность пятидесятых. – Джеспер смотрит вниз с балкона. Там пески Шарлоттшель сыреют под дождем, осенние волны омывают пляж. Балкон высоко-высоко под небом, на двенадцатом этаже. Джеспер стоит там один. Он разводит руками. — Не будь наивной, конечно, не совсем. Но шоу было приличным. Шоу в этой области (шарлатанство) — это самое главное. Считай их как артистов. Ну вот. Куда мы идем ужинать? Нет, я очень не хочу больше об этом говорить. 
                Перед выходом Джеспер еще ненадолго стоит посреди комнаты номера 1212 отеля Havsänglar. Мшисто-зеленое покрытие дивана, занавески с оборками кажутся абрикосово-кремовыми в мягком свете торшера. Нет, он не против. Снаружи мир однородно серый, а женский шик комнаты непосредственно посередине. Настоящая буржуазная мечта. Джеспер разводит руками, словно ожидая, что что-то случится. Он также делает несколько тяжелых шагов, а затем останавливается, уперев руки по бокам. Циферблат радио блестит на прикроватном кубике, часы тикают, шторы перед распахнутой балконной дверью изгибаются, как парус. 
                — Пожалуйста, - говорит Джеспер, глядя на комнату, чистые стены и высокий потолок. Но ничего не происходит. Еще до того, как дизайнер интерьера спускается на пляж, он в отчаянии выдает критику комнате: — Женская работа. 
                По мокрому песку идет Джеспер вызывающим шагом. Камыши шумят в поздней осенней стуже. Мальчишеский утес скалы, теперь намного меньше, синеет на заднем плане в тумане капель воды. Тонкая белая доска для серфинга врезается в осеннее небо, как сабля. Джеспер грациозно поднимает свою голову. Он бросает высокомерные взгляды на виндсерферов в воде. Два часа мокнуть в этих гидрокостюмах, а затем вы взбираетесь на одну и ту же затихшую волну с десятью другими бездельниками. Нет, Джеспер уходит в себя. Он уже чувствует в глубине грудной полости, как там волны разбухают в ожидании его. 

                Юбка развевается и белеет в сумерках сосны вокруг тощих ног четырнадцатилетней девчонки. Ребята идут, они эшелон флагштока флагманской ткани юбки Шарлотты. Как долго они так шли? Они никогда раньше не были по ту сторону соснового леса, где песчаные дороги исчезают в немой зелени черники. Знакомые места давно остались позади, подвесные мосты и дорога, ведущая к скале. Все происходит в сумерках тишины, иногда под голоса прерывистого разговора. Тени расползаются по дюнам, а на отдаленном расстоянии пологи деревьев постепенно расходятся. 
                Открывающееся поле колышется в соленом морском бризе. Внизу над ним выходит солнце кроваво-оранжевого цвета. Трава шелестит, когда ноги Шарлотты по колено рассекают ее море. Шесть длинных теней скользят по полю, девочки бегут с легкостью, а мальчики бегут по пятам. Это все еще поля Шарлоттшель, по краям которых поднимаются камыши, качающиеся на ветру? Там, где коричнево-бежевый участок сена переходит в мелкую белую песчаную полосу, Малин останавливается и снимает обувь. Рядом с Ханом она жадно вдыхает океан в зашнурованную грудь своего платья. На горизонте, в голубом зеркале воды, другое солнце вспыхивает, словно взрыв, разнесенный нежным мерцанием. Чернильные пятна облачных лепестков, черноватые на фоне света, разрываются над водой. Они стоят там среди камышей, все они с руками на глазах, а тростниковые гиганты благоговейно кланяются каждой из их рук. 
                Анни в шортах плюхается на песок, А Тереш кладет портативный проигрыватель рядом с ней, в заросли. Мальчик вытаскивает антенну в тишине прибытия и нажимает на коротковолновое радио, чтобы запустить популярную молодежную станцию. Из динамиков доносится гитарный поп, абсолютно противоположный настроению Тереша. Девушка не обняла его в ответ. Насколько жесткой она выглядела, Шарлотта, даже больше каблука под пяткой. Он не смеет обратиться к ней сейчас, чувствует, что за это время что-то сломалось между ними. Ощущение, что это так, словно что-то сломалось. Подобные штуки приводят мысли к резне в Юго-Грааде. После того, как алкоголь выветривается, вы замечаете, как вырывается наш непростой нрав. В конце концов, мы всего лишь гойко с картофельными волосами и глазами случайного цвета. Но Малин, элита северных стран, радостно щелкает пальцем на солнце и спрашивает Хана: 
                — Ты это уяснил? 
                — Понял! – встревает Джеспер между ними. Он наблюдает, как девушки расцветают, когда он достает бумажный пакет со дна кармана. Малин раскладывает пляжную простыню на песке, а Анни достает из глубины сумки шесть переливающихся бутылок с водой. Бутылки стоят в ряд на песке, и Шарлотта объясняет, как от этого возникает сильная жажда. Позже они должны принести ещё воды на пляж. Но ничего страшного, это будет отличное приключение для той отважной пары, которая захочет отойти. Дрожь волнения проходит через мальчиков при этом слове. Пара! 
                Не заметил только Тереш. Тереш все еще думает о геноциде. 
                Их шестеро в кольце, девочки напротив мальчиков, они сидят на пляжной простыне, и Шарлотта достает бумажный пакетик с таблетками. Пакетик гремит. Носы сдвигаются ближе, и все смотрят, как там сверкают двадцать четыре малиново-красных бриллианта. Девушка перекидывает драгоценные камни из одной руки в другую, радостно подпрыгивают маленькие колесики. Один отскакивает, девушка произносит: — Уих! – Малин поднимает его, как безделушку, из песка. Обдувает, старательно, бросает укоризненный взгляд на старшую сестру, а затем проводит пальцем по поверхности таблетки, как шлифовальный станок по рубину. Хан видит, как краснеют губы девушки. Они вишневого цвета. 

                — Эй, будь хорошим парнем, скажи мне, что это такое, – наконец выпаливает Тереш, в сумерках детской площадки, где звенят замки на кожаной куртке дилера Зиги. Это вчерашний вечер, на качелях расхаживает мальчик с жирными волосами в черном. Держа руки по бокам для равновесия, он переставляет ноги одну за другой. И начинает: 
                — Знаешь, как они говорят, что наркотики – это пустая трата здоровья? – другой конец качелей ударяется о землю, когда мальчик пересекает середину. — Бегство от реальности, понимаешь, бессмысленная чушь? – этот вопрос носит риторический характер. Пусть сам Зиги ответит: — Они правы. Кокс рождает ублюдка, дурь идиота... Держитесь подальше от этой хрени, она притупляет разум и, честно говоря, опасна для неразвитого организма. Это того не стоит. – Зиги спрыгивает с качелей, песок летит из-под его кроссовок. — Но вот здесь, это конкретное лекарство! Они делают такие обобщения только потому, что их еще не пробовали... – он вытаскивает бумажный пакет из заднего кармана и трясет им под носом Тереша, — Сделанных в Самара амфи! Даже не представляю, как тебе сейчас повезло! Какая расточительность! Я не понимаю, зачем вообще их продаю. Почему бы мне не закинуться всем этим самому? – черные глаза Зиги блестят в сумерках. — Это настолько новый материал, что у него даже нет имени! Девочки называют его вишневыми спидами, мальчики говорят: «Самарский амф». Он из Самарской Народной Республики, вот почему. Все хорошее в этом мире исходит от Самарской Народной Республики. Они провозят это через серость. Первый в мире уличный наркотик, изобретенный коммунистами! Там, в серости, энтропонавты пользуются, чтобы быть бесстрашным! А как насчет того, чтобы закатить вечеринку? Это очень новаторский стиль мышления, очень прогрессивный. «Летучий Коммунист»! Так называют их в Грааде. Но я, я лично называю... Хочешь знать, как лично я называю? – тени падают со скул Зиги, его черные брови и морщинки в уголках глаз образуют коварный взгляд. 
                — Ну? – спрашивает Тереш. 
                — Веществосочетание, – говорит Зиги. — Я говорю: «вещество-сочетание.» 

                Маленький Инаят Хан сидит напротив Малин в позе портного и смотрит, как девушка без малейшего предупреждения засовывает в рот таблетки, как конфеты. Завинчивающаяся крышка бутылки скрипит, и Малин вытирает капли воды с губ. 
                — Ну, – бодро спрашивает он, — Чего мы ждем? Давайте начнем сейчас, в любом случае, по-хорошему уйдет сорок пять минут, прежде чем они начнут работать. Утомительно ждать. 
                — Ты принял две?! – Шарлотта в ужасе. — Дурак! 
                — И что? – бормочет Тереш, Хану страшно находиться рядом со своим веснушчатым другом философом абсурда. Все еще думая о резне в Юго-Грааде, Тереш хрустит своими таблетками. Он не запивает водой, сахаристое, сладкое химическое вещество шипит во рту, но Терешу это ничуть не мешает. — Я ещё взял. «Летающий коммунист», – говорит он, сглатывает и раскидывает руки, как крылья самолета. 
                — Окей, стоп! – кричит Шарлотта, Анни тоже дуется, — Две – это слишком много, начни с половины. Что нам потом с вами делать? Скорую вызвать? 
                — Нет необходимости, – усмехается Малин. — В прошлый раз я проглотила целую с самого начала, и вы знаете, было очень хорошо. Я думаю, что теперь это будет вдвое лучше. Что скажешь, Тереш? 
                — Я знаю ограбления банков, к которым было подготовки меньше, чем к этой ночи, – внезапно, к своему удивлению, выдает Хан. — Видите ли, газовые фонари на случай, если стемнеет, – сердито вытаскивает он три фонаря из рюкзака Тереша, чьи вещи он сейчас конфискует. — И лишняя вода! – бутылки, наполненный водой, смачно приземляется в песок. — Потому что Зиги сказал, что под этим, честно говоря, я до сих пор не понимаю, как его зовут, вкусы становятся противными. И уже все происходит... не знаю, странно. 
                — Только. – Шарлотта поднимает одинокую малиново-красную таблетку в воздух между пальцами. Она смотрит на Хана, чьи зарождающиеся лидерские качества сбивает с толку и выжидательно заявляет: — Сколь? 
                — Сколь, – отвечает Хан, и Джеспер наблюдает, как его образованная соседка Шарлотта собирает бутылки с водой. Только Анни все еще лежит перед ним, и раскатывает таблетку на ладони. 
                — Ну? – девушка смотрит на Джеспера, положив руки под подбородок, — Сколь? – Джеспер бросает небрежный взгляд поверх головы: на ягодицы в летних брюках с боковыми разрезами; на колени, на ноги, с которых небрежно свисают шлепанцы. Девушка ухмыляется, она не сразу глотает, позволяет слюне таять на ее остром языке. 
                — Это так сладко, отвратительно сладко, мне это очень нравится. Я думаю, что мне это нравится только потому, что я знаю, что это сделает со мной. Тебе бы тоже понравилось, если бы ты знал. – девушка смотрит на Джеспера, а Джеспер смотрит поверх ее ног. Солнечный охлаждающий взрыв над водоемом. Внезапный порыв ветра заставляет шептать камыш вокруг, все молчат и прислушиваются. Мальчик кладет колеса в рот и чувствует, как сахарин сверкает на его языке. Он колеблется еще мгновение, а затем вздрагивает. Желчь страха поднимается против проглоченного, кислая среда реагирует, ничего не подозревая, разлагает малиново-красный бриллиант в брюшной полости. Связующие вещества и красители шипят. Волны омывают пляж перед его глазами, тихо, как во сне, чайки визжат; для этого тусклого мира мальчик в белой матросской шляпе теперь всего лишь пассажир, он во власти полусинтетики. Сам Джеспер сдался, последний из шести, но добровольно. Как и все остальные. Он еще этого не знает, но уже сейчас его неразвитый метаболизм несет микроскопические хлопья углерода, кислорода и водорода; элементарные частицы, естественно не встречающиеся в природе, оседают внутри него. Ничто здесь больше не зависит от него, все зависит от них. У них есть свой план, и до запуска осталось сорок пять минут. Они совместимы с ним, формируют новые модели поведения, берут верх, как бесшумное оружие в секретной войне. 
                Но ничто в этом бесшумном потоке психофармакологии не может сравниться с метелью, которая разрушает тринадцатилетний цветок тела Малин Лунд. Хан смотрит на затылок, как девушка встает перед ним и распутывает свою пепельно-русую косичку. Волосы развеваются на ветру. Как в гордости за ожидание ребенка девушка кладет руки на живот. Под белым платьем в горошек ее метаболический центр работает сверхурочно. Она уже чувствует утреннее недомогание, кружащееся в нежной оболочке центрального пищеварения, фенилэтиламины, стекающие по розовой кожной ткани с лепестковыми венами. Последний синтез амфетаминов, non plus ultra! Ее тело хочет избавиться от захватчика, но она такая смелая, он держит все это внутри себя. А еще она хитрая, ничего не ела день, и красивая, она очень красивая. 
                Двенадцать бриллиантов расположились в ряд на обложке женского журнала, как на счетах. Сначала их было двадцать четыре. Шарлотта взяла одну, Анни взяла одну, Джеспер взял одну, а Хан взял дополнительную. Тереш взял две. Посчитаем. В то же время, когда ветер взъерошивает волосы Малин и она чувствует, как все это уже наводняет ее за гематоэнцефалическим барьером – ее безмолвная тайна. Серотониновый апокалиптический вихрь поднимается. Ну что он может сказать, у Малин Лунд злые зубки, мягкие формы, у нее чистые пятерки в аттестате за восьмой класс, и ей действительно нравится, когда ей хорошо. 
                Шестеро, положив руки на колени, сидят в ряд, и молчат. Предвкушение, край горизонта темно-золотой, солнце тонет в водоеме, а на небе над ним пятнистый сине-зеленый венок. Малин измеряет большим пальцем, как оставшееся время в песочных часах. Солнце опускается за большой палец, с каждым мгновением купол неба за затылком ребенка становится все более темно-синим. Там загораются звезды, одна за другой, и в тишине можно услышать, как песок на набережной шипит под отступающими волнами, как бутылка лимонада. 

                Джеспер стоит на берегу пляжа, где больше никого нет. Двадцать лет расползаются позади него, а волны поднимаются в океане перед ним. Белое лезвие доски для серфинга лежит в песке в одной правой руке, другая рука выжидающе покоится на бедре. Джеспер, как всегда, носит черное. Он одет в гидрокостюм. Его светло-голубые глаза смотрят из глазной прорези маски, как у грабителя банка, рот краснеет от холода. Пустой пляж приветствует Джеспера каждый год. Береговая линия сильно изменилась, просторы заползли во времени, как живой песок, но планировка всегда остается прежней. Из камыша Джеспер медленно ступает в океан. Десятиградусная вода Северного моря плотно прилегает к его гидрокостюму, шаг за шагом все глубже и глубже. Даже через неопреновую морозостойкую кожу костюма тепло тела теряется в воде. Это происходит медленно, незаметно. Через три четверти часа начинается
переохлаждение.
                Волны бьют его по талии, и раздуваются перед ним в темно-серых сумерках. Джеспер переползает животом на доску и начинает грести. Вода плещется о доску, и волны разбиваются об нее, когда сабля поднимаются в них. Чем дальше он идет, тем выше они поднимаются, пока, наконец, человек больше не может грести сквозь гребни волн. Прежде чем волна поднимает его, Джеспер упирается острым носом доски в воду и ныряет. Ледяная вода гипотермии взрывается перед ним, потоки кружатся вокруг него, в подводном водовороте притяжения. Он горит в его глазах как расплавленный метал. На фоне бездонной могилы моря черный как уголь силуэт Джеспера скользит и толкает светящийся белый цветок доски для серфинга в темноту.

                — Что будет дальше, на что это похоже? – наконец-то говорит Тереш, а затем, когда Шарлотта, даже вперемешку с Анни, передает мальчикам повышенные физические ощущения и чувство экстаза, которое трудно выразить словами, все это смещается над ними, как высокое давление в темнеющем куполе неба. Хан переполнен странным безразличием к ситуации. Он моргает за очками из диаматериала, спокойно дышит, чувствует себя, свое избыточное тело вокруг себя, свою жировую подушку и свое возбужденное бьющееся сердце, как будто все это больше не является частью его. Малин извиняясь смещается в сторону Хана, они отделяются от компании.
                В вирусном мире тихого горизонта Хана хорошо быть спокойным. Кажется, что триколор Иилмараа (то самое пестрое сочетание цветов, которое приходит на ум девушке по отношению к Хану) превращается в вечернее небо часа хлада. Малин говорит об этом мальчику, и в то же время предупреждает, что такой откровенности сегодня предстоит еще много. Когда это случится.
                — Очень хорошо, – кивает Хан, все ближе и ближе приближаясь к новому себе, к тому, чем занимается промышленный эмпатоген. На предстоящую ночь и на всю оставшуюся жизнь тоже. Если ему будет нужно, он вернется в это место, где все в порядке. Все под контролем. — И, кстати, вот откуда он, цвета вечернего неба. Бирюзовый, фиолетовый и оранжевый. Они такие яркие на флаге из-за того, что Иилмаре нет подобных цветовых оттенков в почве. Они не встречаются там в природе. Вот в чем их беда, это и сумасшедшее отбеливающее солнце. Вот почему может казаться, что у нас дурной вкус. На самом деле это из-за почв и солнца. Они хотели бы изобразиться более спокойные вещи, но они не могут.
                Малин кивает. — Знаешь, иногда мне просто нечего добавить. Особенно в таких вещах. Я ничего не знаю о цветных почвах, но мне нравится, что ты говоришь. Так что не обращай внимания, ладно?
                — Нет, не надо извиняться. Я знаю, что это интересно: ситуация с цветными почвами Иилмараа, проходящие в серости старинные дирижабли, даже эта йога, о которой я говорил тебе, когда провожал тебя домой; никто не просил меня рассказывать. – они тихо смеются, как будто прячут свои шутки от других. Хан наконец замолкает и снова поднимает подбородок к океану. — А что бы ты сказала, как оно случится? Это чувство? Когда это произойдет.
                — Я не знаю почему, но сейчас у меня настроение цвета, - объясняет Малин, Хан спокойно кивает. — Я бы сказала, что это черный. Очень темно. Определено тьма. – Хан снова кивает. Она начинает спокойно наслаждаться этой новой открывающейся манерой. Ей хотелось, чтобы весь мир рассказал ему. Все. И Хан тихо кивнул бы, выразив свою скромную благосклонность. Благосклонность Инаят-Хана. Это не шутка. Он чувствует, как потеют ладони, немеют руки. Малин говорит ему, что так и должно быть. Это все совершенно нормально. Это значит, что скоро начнется. Скоро вот-вот начнется.
                Хан вдруг с горячей заботой смотрит на это существо перед собой, и существо смотрит на Хана. Желаю ему всего наилучшего. Девушка слегка дрожит, скрипит зубами, и прижимает к себе в потных руках пляжную простыню. За темно-зелеными глазами Малин Лунд вспыхивают прекрасные мысли, ее серотонинергические нейроны вновь собираются в разветвленную сеть синапсов. Подавляется закон, ужасная вещь, которую называют перепадом настроения, первородным грехом, способностью к повторному приему серотонина. Этот химический цикл, который дразнит Малин Лунд своими скудными сладостями, изо дня в день: с утра до вечера в школе, а затем, когда домашняя работа сделана; теперь он перестает функционировать. Мало того, нейроны перекачивают неиспользованные единицы в неестественной доброте. Девушка пропитана чернильно-черным, пережаренным приятным соком гроздей, чистым жидким кайфом. Гитарная поп-музыка пятидесятых звучит там из портативного проигрывателя. Транспортные белки продолжают перекачивать удовольствие, всего этого так много, что ни тело, ни разум еще не могут среагировать.
                — Я боюсь, – внезапно говорит Малин. — Это как-то иначе, чем в прошлый раз. Я слышу тебя прямо сейчас, но все остальное просто кружится. Я чувствую себя... Я не знаю, что я чувствую. – дыхание девушки заметно учащается. Она поворачивается спиной к старшей сестре и тихо говорит через плечо: — Так жарко, Лотта, будь добра, cтяни мое платье через голову.
                — Что, уже?! – Шарлотта пристально смотрит на часы и другой рукой открывает замок на спине Малин. — Должно пройти еще пятнадцать минут. Конечно, в этот раз может быть и быстрее.
                Голос Малин слабый, прерывистый тихий: — Голова кружится, Я ничего не вижу... – девушка поднимает руки вверх.
                — Ничего страшного, - спокойно говорит Хан, он не теряет самообладания. Чем сложнее становится ситуация, тем спокойнее становится Хан. Он все еще молча моргает глазами, вдыхает и выдыхает. Холод моря, волнистый океан, простирающийся перед его глазами, всегда такой просторный и беспристрастный. — Если у тебя кружится голова, закрой глаза, – говорит Хан и считает, по крайней мере на данный момент, что было бы по-джентльменски не смотреть в ее сторону. Белая оборки платья шелестят в воздухе, Шарлотта поднимает его целиком над головой Малин.
                Девушка едва вздыхает: — Господи Боже, мне страшно... Господь... – она тонет между коленями сестры, красноклювая чайка кричит в темноте: — Начинается... – Хан больше не может не смотреть. Венок из волос Малин развевается на подполе платья Шарлотты, ее тело в купальном костюме светится на коленях сестры, глаза девушки расширены до мидриатического состояния, это когда огромные черные диски, колодец зрачков без малейшей радужной оболочки. Пятеро сидят вокруг нее в кольце, а Малин смотрит на Хана.  — Почему ты такой спокойный? – спрашивает она.
                Хан отводит взгляд от мягкости тела девушки, суставов, которые лихорадочно смещаются на глазах. Он смотрит на холодное Северное море, в котором утонуло солнце. Темные оттенки облачных лучей распадаются. — Я не знаю, – говорит Инаят Хан, снимает запотевшие очки и привычно вытирает их носовым платком. — Я думаю, что они работают. С некоторое пор стало так ненормально спокойно.
                Шарлотта гладит Малин по голове. — Может быть, у меня тоже был спокойный первый раз. У тебя потеют руки?
                — Шарлотта, я все время потею. Но да, я думаю, что они потеют и сейчас.
                Малин зарывается в платье сестры, как между прохладными простынями. Она трется там, в колыбели, в детской кроватке, ткань платья, как накрахмаленное белье, трется вокруг нее, пахнет так приятно, воздушно... Телу всего тринадцать лет, но в красных сумерках центральной нервной системы уже запускаются реки окситоцина, как в послеродовом блаженстве. Благосклонность и доверие текут по ее недавно появившимся молочным железам, гормон оргазма поднимается, как дрожжи, в тепле жировых тканей, девушка краснеет в волнах этой заботы. Она любит всех. Анни с завистью смотрит на то, как она валяется:
                — Ах, тебе уже настолько хорошо!
                — Боже мой, как мне хорошо, - восклицает Малин. — Ты даже не представляешь, насколько хорошо, скажи что-нибудь приятное, это так сильно отдается. Боюсь, что в противном случае сразу будет очень грустно.
                — Вот что может случиться, – кивает Шарлотта своей величественной головой и прижимает руку к груди Малин для проверки, затем в ужасе отрывает руку, как от раскаленной плиты. — Господи, твое сердце бьется так быстро! Как стук копыт, слышишь? – Анни лежит на груди сестры, ухом к сердцу.
                — Малин, сколько ты приняла, скажи честно!
                — Две штуки, – лжет Малин. Она не взял два, она взял шесть. Одной рукой поглаживает гладкие волосы Анни, а другой находит руку Хана в воздухе. Она прижимает его также к своей груди из-за потребности в близости и вздыхает: — Все хорошо, поверь мне, все именно так, как должно было быть, Господи, как мне хорошо... – она медленно качает головой, осторожно, как будто оно отступает от волн холода и жары; разъяренные, она вздрагивает перед ними, лошадиные пасти в пене. Вещество бушует, сеет хаос. — ... У меня в жизни не было 11 лет, все такое мягкое, ты тоже потрогай... – девушка сильно прижимает руку мальчика к ребрам, круг стягивается к полу-коме Малин. Хан выпрямляется, садится прямо над всем этим, он гордо поднимает свой обвисший подбородок к девушке, в его сердце царит неописуемый покой. С самого начала он менялся, но с каждым мгновением чувство становилось все сильнее и увереннее. Смуглый юноша смотрит себе под лоб, очки из диаматериала, как увеличительные стекла, увеличивают почерневшие круги его глаз. Он Сербский Лев, истинный хан народов.
                — Я, наверное, тоже только что словил. Это волшебно. – он прищуривает взгляд.
                — Я заразила тебя! – девочка краснеет и щедро улыбается своему первенцу. Хан выдыхает и чувствует, как его дыхание пугающе теплое на деве, как меч, и мир вокруг него гудит от своей радости в темно-черном цвете. Атмосфера вибрирует, все под шумовым фильтром, стая перелетных кузнечиков стрекочет, трется своими лапками о нити, из которых все сделано. Этот пульсирующий сердечный приступ пронзает все, даже в мягкой земле, под рукой Хана, в теплой темноте тела Малин Лунд раздается аварийная сигнализация.

                Сумасшедший раллийный ас ударяет по резине на мотокарете перед домом. Становится все хуже и хуже, в его ушах плывут высокие частоты. Заткнись на секунду, дай Кенни подумать, почему не включается третья передача. Это действительно тревожно. Он смотрит на дверь старого деревянного особняка, и мир останавливается, когда плывут снежинки на один прекрасный момент. Срез крыши дома возвышается, черный на фоне темно-синего простора неба, все спокойно, тихо. Возвращается в землю. Серебряное облачко дыхания поднимается из уст Кенни в тишину зимы.
                Семьдесят лет назад Надя Харнанкур делает шаг с моста в пустоту, великолепное бальное платье выворачивается наизнанку, платье трепещет при падении. Она падает затылком головы, прямо как спичка с белым жемчугом, проплывающим сквозь юбку, звезда оперетты прощается с миром. Река Веера течет под её падением, поток ртути, пена кружева. И издалека, издалека слышны колокольчики, как из детских воспоминаний.
                Инаят Хан с Терешем Мачееком выходит за дверь загородного дома. Высокий экс-агент удивленно оглядывается в тишине. Так красиво наблюдать за снежным сугробом при свете свечи забытой тележной ступицы. Кенни машет им с мотокареты, а другая рука с облегчением на сердце.
                Им удается сделать два шага, Тереш все еще слышит, как снег хрустит под ботинком, когда внезапно взрываются низкие частоты. Кенни видит, как двое мужчин в ужасе поворачиваются к особняку. Звучит оглушительный бит, стекла оконных стекол дрожат в его басовом ритме.

                Маленький Тереш лихо танцует, самозабвенно, как шаман джикуути. Он трясет пальцами в воздухе, они онемели и чувствуются приятно, а вокруг шепчет мир. Порыв ветра заставляет шуршать камыш, он охлаждает его потный лоб и голую верхнюю часть тела. Доброжелательность мира неисчерпаема, резни в Юго-Грааде там никогда не было, идет Франтишек Ваппер, а за ним идет революционная армия СНР с развевающимися белыми флагами. Тереш может спросить у всего мира, но то, что движется прямо перед ним, он даже не смеет смотреть. Это больше не часть этого мира. Из «Mono» слышны только низкие частоты бас-гитары в черном зеркале его уха. Все шестеро прячутся среди камыша. Всем им это казалось настолько хорошей идеей.
                — Пойдем, да, пойдем туда, сделаем гнездо! – визжали они.
                Хан зажигает газовые фонари в темноте. Газ имеет неприятный запах слизняков для органов обоняния. Вспышка зажигалки и лампа загораются на ступице, синие языки огня танцуют под стеклами, детей отбрасывают тонкие тени на поле камыша вокруг. Хан смотрит на свою работу, и ему это нравится. Ему нравится, как тени мерцают от него у Малин на щеках. Он также не боится сказать ей об этом, и девушка благодарна. Малин Лунд в белом купальнике свернувшись калачиком в платье Шарлотты, в белых тканях, перезрелых. Духовно она больше не может переинтерпретировать материнские потоки для благополучия, но в тканях все еще продолжается расчистка. Вещество все еще отдается девушке, жестоко, ревниво. И ничто в этой лихорадочной ночи не сигнализирует об утихании. Опять отдача, Малин отводит руки в стороны от прямого попадания, у нее перехватывает дыхание. Ощущение удовольствия от платья сочится на лимфатических узлах, в гладких подмышках, розовые соски натыкаются на шину купальника, но нервные окончания давно онемели; слишком онемели, чтобы заметить. Сенсорные блоки выгорают, физический аппарат больше не принимает кайф. Вода в бутылке переходит из рук девушки в пляжную простыню никто не замечает, все продолжают болтать вокруг. Теплый красноватый румянец загорается на внутренней стороне бедер Малин, она сгибается, черные глаза светятся на одной и той же частоте – режим выгорания. А вокруг в песке вянут букеты лилий, хризантем и красных роз.
                Ребенок сутулится, тело тонет под напряжением. — Пожалуйста, утешите меня, слишком хорошо... – бормочет она, — Слишком грустно быть.

                Желание оперетты разрывает белки глазных яблок; и сожаление, удушающее железы сожаление! Что я наделала, я глупая, глупая женщина! Ледяная вода плещется в легочных губках безжизненного повествования Нади. Из всего, что сделала Надя, в истории останется рукав, лишенный тепла тела, изуродованный. Она там муляж, бред, почти никто не помнит, кем на самом деле была Надя. Они никогда не слышали о ее прорыве в «Жена офицера», ее непристойный фирменный трюк в «Любовница юнги» – в лучшем случае исторический курьез. Нелепое преувеличение своей эпохи. Она забыта, состарилась, для чего ей уже красивое платье, деваться некуда! Но над мерцанием водной глади люстры только загораются. Все еще впереди, флейты-пикколо, ее любимые инструменты, и оживленные фанфары, какой прекрасный голос! Громоподобный рокот литавр, шум воды в ушах Нади звучит как фурор, жизнь, овации, горячие-горячие почести. Она возвращается на поверхность, где люди молодые и красивые снова там с ней. Идет настоящая вечеринка, как кажется Наде. Вероятно, скоро наступит конец света.
                — Нет, – говорит Франтишек Ваппер, – Есть еще восемь лет.
                Какой приятный молодой человек, какие скулы, как у степного орла! — Восемь лет! Но тогда еще все возможно!
                — Да, все возможно для этого мира, – говорит Франтишек Ваппер.

                Анни, младшая сестра, с заботой медсестры подает бутилированную воду для Малин, а Хан рукой размахивает камышом, как занавески на фоне морской волны. Он начинает говорить. На фоне темной лужи воды пара силуэтов сияет. Они танцуют. Один безумно, другой в том же ритме, но в три раза медленнее. Анни заворачивает горящую сестру в кокон из ткани. Сама Шарлотта давно оттуда вылупилась. Это было сорок минут назад, когда она приняла еще. 
                Она приходит через тьму в танцевальном вихре к Терешу и своим голосом открывает ему глаза. Полуобнаженная девушка кладет бутылку с водой в рот мальчика и говорит: — Тереш, у-у! Ты должны пить, иначе у тебя будет тепловой удар. Вы тоже, – кричит он за спиной, — Не забывай пить воду! – мальчик берет бутылку и отпивает, его жажда неутолима. Таким образом, охлаждаясь, он наконец-то утихнет. Блаженный химический покой давит на мальчика собственным весом. Большие пальцы в купальнике цвета золота, Шарлотта Лунд отрешенно перемещает свое недавно вылупившееся тело перед ним. Чуть прикрыв глаза, девушка кивает под ударный ритм басового барабана. Она улыбается мимолетом, короткий сигнал. Так Шарлотта смеется только над своими шутками. Это ломает Тереша; это и та сторона, которую он тайно наложил. Он слышит, как смех содрогается там, в чуждой загадке коры головного мозга. Какого было бы посмеяться этим смехом? Он ни о чем и ни с чем, он больше не состоит из слов, он давно ушел, потерян для Тереша. 

                Мачеек в школьной форме спустился по лестнице. Откуда он знал, что в Ваасе школьную форму носят только полные изгои? Те парни, которые моют стены. Он только что пришел сюда. Старшая Лунд спускалась по лестнице, ее пинетки цокали по ступенчатым камням, сопровождал ее друг десятиклассник, Илюша Александр, чей рот не закрывался. Тереш пошел за ними в очередь за едой, как тень. Собственно, Шарлотта Лунд никогда не ходит в школьную столовую, она не ест, у нее хватает обмена веществ с этим миром, но Илюша Александр очаровал ее собой. Тереш Мачеек из восьмого встал позади Шарлотты и наливал себе морса. Девушка обернулась и потянулась за ковшиком для морса. Тереш протянул ей ковшик. Так и случилось. 
                — Ты Шарлотта Лунд, – пробормотал Тереш полумифическое имя девушки. 
                — А вы кто? 
                — Тереш Мачеек, – сказал Тереш Мачеек. И таким он запомнился. 

                Темно-русые кончики волос Шарлотты ласкают ее плечи, когда девушка качает головой в такт музыке. Она поднимает руки над головой, паучьи пальчики соприкасаются в воздухе, а под ключицами подтянуты маленькие голые груди, белые в отличие от остального загара. Она смеется: — Словила кайф, Тереш Мачеек! – а потом радостно качает головой, с одной стороны, на другую. — Я балдею. Именно. Кайф! – там, на песке, где Тереш Мачеек стоит на коленях, девушка снимает с обеих ног темно-синие гольфы. Затем, когда девушка приседает перед ним, Тереш Мачеек говорит:
                — Я тоже. – волны тепла и холода сталкиваются над ними. Между двумя белыми бедрами блестит золото белья, на которое смотрит Тереш. Бескорыстно, с детской асексуальностью. Просто, ну... красивый вид. Они рушатся друг на друга, как спичечные домики, свободные от желаний. Просто забавы ради.

                Тереш, Хан и сумасшедший суру водитель смотрят на улицу, запрокинув голову, когда серость приближается к дому позади. Там, внутри, бас-барабан сильно бьется, а снаружи, за силуэтом здания, черный массив склонов поднимается в небо по всему видимому горизонту. Серость, как волна, возвышается в вертикальном положении над еловыми лесами, горными хребтами над мировым горизонтом. Ужас движется медленно, с грохотом над миром, но мир сделан из материи, и материя вечнозеленая, древняя, она с удивительным достоинством сознает себя наверху даже в момент исчезновения, торжественно, щедро улыбается, как когда-то Франтишек Ваппер позади мусорных баков. Вершины гор безмолвно тускнеют, расширяются просеки, морозные еловая хвоя сверкает под звездами. 
                — Хоть я и не какой-то там К. Вороникин, но... – пыхтит Тереш в кабине. Он рыщет рукой под сиденьем. Хан стоит снаружи, поставив ногу на карету, взяв пример с Кенни. 
                — Но? 
                Тереш вылезает из машины задом наперед с бутылкой ягодного вина в руке. — Но я чувствую, что через полчаса все будет в серости, Хан. 
                — Ну и что? Что он сказал? 
                — Ничего, Кенни. Я бы не слушал его. Он же не какой-то там К. Вороникин. 
                Тереш с треском откручивает пробку на ягодном вине и кладет бутылку во рту. Ему лучше больше ничего не говорить. 

                — Это океанографический миф. Убийственная волна, – указывает маленький Хан на водоем. Все смотрят, все четверо, из безопасного тепла пляжной простыни. Насекомые жужжат в темноте, вокруг газовых фонарей. — Долгое время это было именно так – миф, история моряка. В Арде даже есть мифологическое название: «halderdingr». Но теперь это научно задокументированное явление, они действительно существуют, понимаете? Это объясняет десятки, сотни пропавших без вести кораблей. Еще говорят «волна дезертира», «волна Драупнера» и моя любимая «странная волна». Кажется, это она возникает из ниоткуда и намного выше уровня остальной ряби. Таким образом, волна-убийца также может быть относительно небольшой. Но для десятиметровых волн, например, это самые высокие научно измеренные волны в мире. О, я видел документальные кадры этого! – Хан трясет подбородком, демонстрируя воодушевляющее недоверие к отснятому материалу. — Снятые с центральной океанской нефтяной вышки Меска. Вы даже не представляете, насколько чудовищно! – Хан чувствует, как его язык и разум работают в полном унисон. Все выходит идеально. Язык оставался некомпетентным, разум слабым, но не сейчас! Пусть так будет всегда. Он забыл повесить руку в воздухе. Его самого достаточно для представления впечатляющей высоты волны-убийцы, создаваемой на десятиметровой зыби. 
                Малин смотрит, как он нависает в небе. Угасающий порыв интереса спасает ее из лап собственного тела. Теперь она знает, что ей нужно. Надо это сделать. Еще чуть-чуть, и все начнется снова. Но еще сильнее. Рот девушки глотает воздух, она жадно выпивает воду из бутылки. Вода блестит на ее губах. 
                — Откуда они? 
                — Это математика, не так ли? – сидит Джеспер опираясь на руки. — Какое-то математическое правило объясняет это? 
                — Точно! – отвечает Хан. — Нелинейный эффект: я даже не буду делать вид, будто понимаю, в чем дело, но тем не менее! Оказывается, волна-убийца может собираться из любого количества меньших волн на основе какой-то формулы. Если они движутся в большом водоеме, например, в океане, то, скорее всего, когда-нибудь из них родится почти
вертикальное, чрезвычайно сложное волновое чудовище. Оно поглощает энергию движения других волн, вода плотнее стягивает их. Нормальные волны превращаются в рябь, а волна-убийца сразу же падает под своим непомерным весом. Однако это может посеять ущерб вплоть до огромных разрушений, как бы, если вы позволите... – Хан заканчивает большим жестом, — И вы знаете, где они появляются чаще всего, чаще всего во всем мире? Здесь. Осенняя зыбь Северного моря – так называется это явление. 
                — Полная жопа, – смеется Анни, развязывается ее сквернословный рот. Глаза девушки давно почернели от мидриаза. Она смотрит на воду из-за камыша, из которой, как кажется маленькой Анни, в любой момент может подняться совершенно полножопная волна. Но вместо этого приходит Тереш с Шарлоттой. 
                — И вы знаете, какой жопы в этом больше всего? – застенчиво спрашивает Хан. Он протирает линзы, а затем снова надевает очки из диаматериала. Миндальные глаза в увеличительном стекле прищурены до загадочного взгляда из научно-популярной обоснованности: — Тот же эффект, не спрашивайте меня как, я не знаю, но тот же нелинейный эффект также объясняет серость. Они используют это в энтропонетике. Вот как
ведет себя серость, когда она охватывает мир. 
                — Как колеса кареты, – говорит Шарлотта, глядя мальчику в глаза. — У тебя действительно приход. Кстати, Хан, могу я сказать? 
                — Да, ты можешь сказать, – кивает молодой Инаят. 
                — Вы очень умны для своего возраста. – голос Шарлотты по-женски искренний. Хан чувствует себя польщенным ее комплиментом. 
                — А у тебя очень, очень хорошая осанка, – отвечает мальчик, и девочка смеется от души. 
                Перекрестный огонь почтения и благосклонности грохочет, как океан, все трепещет, пылает пламенем, и внезапно Анни поднимает голову посреди него. С ловкостью выдры она двигается, шея вытянута, как будто ищет что-то. — Подожди-подожди, – говорит она, — У тебя закончилась вода? – Джеспер не замечает, как взгляд Анни намекает на него, и все ждут его ответа. Он все еще зачарованно смотрит на море в белой матросской шляпе на затылке. Он не чувствует ничего особенного, он относительно трезв, ему просто жарко. Это все легкое разочарование для Джеспера. Закутить тоже не удалось. Но убийственные волны – это интересно.

                Мужчина в гидрокостюме задыхается, когда выходит на поверхность. Он выплевывает изо рта ледяную воду и перекатывается животом на доске для серфинга. Одинокая черная точка по имени Джеспер плещется в полукилометре от пляжа во власти волн. Он смотрит на хронометр на руке, еще четверть часа, а затем превышение критического предела тепла тела. Надо отдохнуть. Джеспер пытается ослабить дрожащие от молочной кислоты мышцы. Он смотрит назад, где на Шарлоттшель есть полоса сосен, а в затемненном небе наверху медленно рушатся облачные гиганты. Доска поднимается и опускается на грудь водоема, в ритме его дыхания.
                Все вдруг так тихо. Куда делись все мои волны?

                Приближается страшный грохот. Джеспер садится на доску как на двухколесный велосипед, снимает резиновую маску на затылке и смотрит, на прядь светлых волос на лице. На фоне крошечного острия доски для серфинга поднимается темно-серая пенная кружевная стена цунами. Как клеточная мембрана. Она поднимается в вертикальном положении, пены хребта скрывает небо от Джеспера, капли летят. Волновой обрыв поднимает доску для серфинга к промежности. Известный дизайнер интерьера гребет на ней изо всех сил. Пытается развернуться в волну. 
                Но halderdingr движется с огромной скоростью.

                — Очень жаль, – великодушно вздыхает Анни. — Вот бы ты тоже мог кайфануть. – они стоят на асфальтированной дороге, под фонарем, там, где асфальт рассыпается в песок, начинается большой пляж Шарлоттшель. Сорок пять минут лесной темноты и задушевной болтовни остаются позади. Как приятно было поговорить, только вдвоем.
                Джеспер ставит резервуар под темно-красный водяной насос и начинает качать. Вода поет по мере наполнения сосуда.
                — Ну, я тоже не скуплюсь, с тобой приятно разговаривать, правда, да и остальные тоже выглядят очень счастливыми. И что-то в этом роде. Но Хан говорит так, как будто у него есть какой-то райский покой и Малин...
                — Малин выгорела.
                — Точно. Думаю, это было бы правильное слово. – Джеспер надевает пробку на емкость и наполняет две бутылки с водой. Сунув их в карман, он вопросительно смотрит в сторону Анни. Насекомые-мутанты отчаянно бьются о уличный фонарь, а девушка под ним трет свои босые ноги. Под рукой висит газовый фонарь. Пушистые волосы на босых ногах девушки светятся на фоне электрического света. Именно эта улыбка заставляет Джеспера спросить, как идея, распространяющаяся через рот Анни.
                — Я знаю! – говорит она. — Наверное, тебе следовало воспользоваться носом. Из-за твоей парфюмерной истории.
                Джеспер сидит на корточках напротив девушки, над асфальтом, и единственная таблетка сверкает в центре зеркальца сумочки Анни.
                — Нужен какой-то камень, какая-то тяжелая вещь, – говорит девушка, а затем, когда взволнованный Джеспер возвращается со своим камнем, в руке у нее уже косметичка для теней.
                — Но все равно спасибо! – Анни тщательно измельчает меловую поверхность таблетки и растирает осколки в мягкую малиново-красную пудру на зеркале. Она облизывает языком край футляра, а затем осторожно достает из кошелька банкноту номиналом в пять реалов. Джеспер с волнением наблюдает за этим обычаем. Как Анни складывает черную банкноту посередине и тем самым разделяет пудру на полосы на зеркальце. Там они бегут, параллельно, как рельсы. Пять реалов свертываются в трубочку между пальцами девушки.
                — Так. Теперь ты затыкаешь одну ноздрю, вот так, пальцем, а в другой вставляешь, –демонстрирует она Джесперу скрутку. — А потом, одним длинным вдохом, ты втягиваешь всю полосу себе в нос. Позволь мне показать! – Анни-Элин Лунд стоит на коленях под уличным фонарем, перед водяным насосом. Асфальт сверкает, девушка склоняется над зеркалом. Джеспер в белом матросском костюме наблюдает, как она старательно втягивает полоску ноздрей. Весь порошок исчезает в рулоне бумаги, в одно мгновение. Джесперу все это кажется совершенно чудесным. Анни бьет его по затылку и протягивает ему банкноту. — Немного пощипывает. Но приятно. Так даже будет быстрее. Но длиться будет меньше. Пробуй!
                И Джеспер пробует. В черной трубочке банкноты порошок наркотика шипит и изгибается. Кристаллы разрывают капилляры, ноздря чешется, пощипывает. А потом, когда Джеспер встает, все так тихо и красиво. Они вместе спускаются в лес, газовый фонарь гремит в руке Анни и отбрасывает длинные движущиеся тени от стволов деревьев в темноту дюн.

                Джеспер плавным движением отталкивается животом от доски. За спиной катится гул воды, и дизайнер интерьера упирается пяткой на киль доски. В один момент препятствие становится минимальным, все идеально, он скользит по воде. Доска больше не касается воды, она плавает на вибрирующей воздушной подушке; зигзагообразно Джеспер спускается по склону и поднимается обратно к гребню волны. Со спины можно услышать, как она ломается, разрушается под собственным весом. Огромный переливающийся водяной занавес падает и затягивает. Джеспер позволяет ему, оставаясь позади, он входит в сумерки трубы, где этот мир, существующий всего за небольшую единицу времени, сложная, трудноразрешимая динамическая модель, обретает стабильность в своем крахе. Волновой коллапс – это постоянная среда, тусклая миндалевидная полость в яростном водовороте воды. Внутри гладко и тихо. Если бы это продолжалось вечно, это было бы лето пятьдесят второго года.
                Лето пятьдесят второго – вечно рушащийся объект, оно съедает его живо. Что-то не так с этой кучей воспоминаний. Ужасно неправильно. Как будто это было больше невозможно, мир не поддерживает его. Но здесь, на секунду, все стабилизируется. Джеспер гладит стену воды, и его холодный покрасневший рот всегда говорит: — Пожалуйста!

                Во дворе, где колеса мотокареты нарисовали петлю в снегу, Инаят Хан оглядывается вверх, где здание фермы нависает над ними, как призрак. Кишки из электрических проводов свисают с вращающегося объекта, черного цвета на фоне звездного неба. Он дрейфует прямо в серость с самоочевидным спокойствием. На возвышенности позади лежит его мебель и сваленный фундамент. Во дворе перед собой Хан смотрит на то, как Тереш и Кенни, ошеломленные, подглядывают за объектом, откинув головы к затылку, пока не наткнутся на деревянный забор. 
                В странном беспокойстве без паники все они смотрят в сторону лачуги Ульви. Кажется, что каждая маленькая трещина исходит оттуда, из его известнякового фундамента. Вот-вот она всплывет. Но ничего не происходит. Серость застывает там далеко, за домом, смолкает звук колокольчиков, и музыка в доме замолкает. Где-то на ощутимом расстоянии, на краю застывшей серости наверху, фермерский дом разваливается и исчезает. Ульв, мокрый от пота, подходит к двери и выдыхает перед собой ментоловый дым. Он снял свою толстовку. Там, в обрамлении двери, курит молодой человек в спортивном костюме и серебристой майке. Само-чилла качает кудрявой головой, летят капли пота. Затем, когда Тереш и Хан бросаются к нему, мужчина внезапно оглядывается назад и вздрагивает. 
                — Возьми! – кричит Ульв с конвертами в руках, подбегая к ним через двор. Он грубо машет рукой в направлении серости и сует бумаги Хану в руку: — Ты должен идти! Сейчас же! 
                Раздается грохот запуска двигателя, и колеса кареты крутятся на снегу. Серый массив больше не может нести свой фантомный вес. Он обрывается. Необъятные просторы полян в мгновение ока опускаются под ним, взрываясь пушистым снегом, коллапс, как ударная волна, прокатывается по миру. Ели гнутся под ударами, серость выбивает окна старой разваливающейся усадьбы. Она огибает края дома, как будто колеблясь на мгновение, а затем взрывается вокруг него. Серость охватывает усадьбу целиком, и где-то там, в холле с низким потолком, молодой человек надевает наушники. Он читает всесметающую серость, как магнитный считыватель ленты Stereo 8. Единственным признаком того, что дети Лунд, движущихся там в безжизненном месиве – это странное невозможное воспоминание о них Джеспера. Серость петляет по полям, по обе стороны от деревенской дороги. Ее лавина ударяется о гравий, приближается рокочущая стена, окрашивающаяся малиново-красным в свете задних фонарей мотокареты. 
                Скрежет цепных колес на гравии. — Давай-давай-давай-давай! – разглагольствует, сумасшедший раллийный ас, подгоняя машину, как на коня. Он давит ногой на педаль газа уже в самый пол, сильно, как будто машина от этого едет быстрее. И, глядя на спидометр, кажется, что это так! Тереш наблюдает за стрелкой в желтоватом свете списка спидометра, она прыгает на двести. Хан рядом с ним смотрит на серость. Она тихо, но уверенно ползет по окнам. Электрическое освещение в салоне тускнеет. Очки мужчины запотевают, он вдавливается в кожаное сиденье на скорости и прижимает два конверта к своему сердцу. Из-за запотевших очков не видно, как глаза Хана слезятся от радости. 
                — Я был прав, Тереш, я всегда был прав, – говорит он, но Тереш его не слышит. Двигатель гудит слишком громко. 

                Джеспер и Анни проходят через дымянку при свете газового фонаря. Теперь Джеспер держит фонарь и канистру с водой, Анни только свою одежду. В свете голубого пламени Джеспер разглядывает родимые пятна на спине своего оголенного котенка. Только тонкие бретельки бюстгальтера все еще скрывают их. Как приятно шелестит сырая дымянка, когда она гладит голени под шортами. Маленький Джеспер, которого ужасно мучает жажда, отпивает воду из бутылки. 
                — Это восхитительно! Божественная вода! Они должны разливать ее по бутылкам, – говорит он, — А потом они должны продать ее! 
                Волны радости от жажды приветствуют их с пляжа. Все обнимаются. Анни вытирает помаду со рта Джеспера в свете газового фонаря и смеется. Хан сидит на плечах Тереша и притворяется, что Тереш – робот. Он издает звук робота и поворачивается туда, куда его ведет Хан, поворачивая голову друга. Затем, когда робот-Тереш оказывается в воде по колено, Хана сбрасывают с плеч. Ему на мгновение удается полюбоваться медузами, а остальные уже бегут за ними в купальных костюмах. 
                Маленькие светящиеся детские тела уходят в воду в темноте. Песок тонет под босыми ногами, шелковистая мягкая вода плещется вокруг лодыжек. Чувствительные к веществу тела реагируют на каждое прикосновение. Между пальцами ног Анни поднимаются песчаные взрывы, она с удовольствием выгибает пальцы ног и осторожно шагает вперед. Все они идут очень медленно, поднимая руки над холодным поверхностным натяжением воды. Время от времени они визжат, сохраняя каждую минуту своего экстаза помазания. А сама мазь их принимает, обтекая бедра и живот. Это круто и безупречно вязко. Малин не справляется. Когда вода смачивает ее грудь и подмышки, девушка полностью погружается в нее. На уровне моря остаются только сплоченные руки. Она давит ногтями в руки, чувствует, как ее сейчас трясет. Он не может сдерживаться. Гормоны уже искажают ее скользкое тело, костный таз расширен до родового положения, невыносимое блаженство пульсирует глубоко в бедрах. В своей могиле из телесных жидкостей крошечный гомункул закрывает глаза размером с булавку. Маленький зверек, свернувшись эмбрионом, открывает рот для крика. Но ничего не звучит, ни звука, его никогда здесь не было. Малин расплывается, все так невероятно хорошо, все чернеет и эхом разносится там в глубине воды. Светящаяся белая тень Шарлотты скользит мимо нее, она чувствует чьи-то мягкие руки на плечах. Это Хан. Он поднимает девушку на поверхность. Малин вдыхает соленый воздух, остается плавать там. Вода стекает с ее волос, и на черном небе над ним сияет бесконечно детализированная гирлянда брызг молока из звезд. 
                Все шестеро запрокидывают головы и качаются там, вот так, полукругом. Звезды сияют в черном зеркале воды. Они мерцают слабо, рассеяно. Только в очках Инаят-Хана отражается вся их блестящая резкость. 
                — Их там уж нет, – слышит Хан, как слабеет голос в его объятиях. Он опускает взгляд, звезды соскальзывают с его очков. На их место смещаются глаза Малин Лунд, тьма во рту движется в форме каждого слова, — Но я все еще их вижу. 

                А потом, проснувшись утром среди камыша, как котята в гнезде, как следует собрали мусор. Они снова надели свою высушенную на солнце одежду в ослепительно ярком свете. Глаза болели, и мир вокруг казался дружелюбным и чужим. Все было сказано вчера, в темноте ночи, при свете нет нужды повторять. Они пошли к трамвайной остановке, неловко улыбаясь, уставшие от болтовни. Там они договорились о встрече до последней недели августа. Девочки должны были вернуться из семейной поездки в Граад. Они не могли сказать точный день, звонили, отправляли открытки. На встрече в конце августа они также планировали обсудить, как изменится положение дел в школе. И в реальном мире в целом.
                На остановке не было поцелуев или чего-то подобного. Тем не менее, было обменено много взглядов, заряженных чувством жалости и телесными секретными посланиями. Девочки сели на трамвай, а мальчики отправились на дачу отца Тереша. Это был последний раз, когда они видели друг друга.