Глава шестнадцатая. Энтропонавт.
Шесть лет назад, где-то далеко, на краю другой изолы, просыпается человек. Год семьдесят второй. Он на едине с собой. В брезентовой палатке холодно, а утром темно, мужчина свернулся калачиком в спальном мешке. Он потирает бока, чтобы согреться, его насквозь изношенный свитер в каракулях царапает кожу. От этого начинает течь кровь, и мужчина наконец осмеливается вытащить руку из спального мешка. Он носит шерстяные перчатки без пальцев, даже когда спит. Это обычная причуда в его профессии. Он рыщет по полу, находит фонарик в темноте и полминуты жмет на его застрявший выключатель. В конце концов лампочка загорается, электрический свет настолько тускл, что едва освещает одноместную палатку. Мужчина усаживается в позе портного в спальном мешке и греет руки. Он дышит на пальцы, его беззубый рот вздрагивает. В луче фонарика на внутренней стороне палатки имеется клеймо производителя «Кооператив «Микрокосмос».
Человек кладет руку на брезент, холодно, палатка провисла под тяжестью снега, изоляция. Снаружи не просачивается ни малейшего пучка света, он даже не слышит свиста ветра, буря за ночь утихла. Электронные часы показывают, что сегодня его день рождения, ему тридцать девять лет. Сейчас 7:15 утра. Сгорбившись в своем микрокосмосе, мужчина вылезает из спального мешка, натягивает парку поверх свитера и засовывает ноги в ботинки на шнуровке. Замок c треском раскрывается, и вот так, в нижнем белье, он выходит из палатки прямо в серость.
В двадцати километрах от края света тихо идет снег. В утренних сумерках, мужеподобная развалина отдалилась от палатки на несколько шагов вперед, сгорбившись под деревом. Вокруг, из черно-белого сна таежного пейзажа, выходят зубья скал и призрачные оборки косых елей. Сквозь снег и туман в бесцветный мир проникает едва уловимый синий цвет – туда, куда не доходит радиус зрения. Это утро, белее этого здесь уже не будет. А посреди него, напротив дерева, стоит полностью уничтоженное человеческое существо. Он – энтропонавт. Он стареющий рокер. Его имя Зигизмунт Берг, у него темно-синие трусы с белой полоской. Он писает.
Лагерь расположен на склоне холма, на террасе в окружении елей. Кроме того, в туманной дали долины внизу, гремит лопата в снегу, когда энтропонавт выкапывает свою палатку. А потом –удар топора. Нагой с ветвями деревьев в руках Зигизмунт Берг возвращается через поляну к палатке. Толстые снежинки плывут, мужчина натянул потертые джинсы. Парка расстегнута спереди во время работы, а капюшон на плечах – так он замер неподвижным. Что-то двигалось в серости, прямо перед ним.
Тишина. Именно из этой тишины происходит вся остальная тишина. Энтропонавт резко вдыхает, звук его дыхания, шум крови в ушах здесь настолько громкий, что мешает слуху. Материал для костра прижимается к его коленям. Он стоит неподвижно, спина слегка сгорблена, как всегда. Снегопад прекращается, серость стоит на месте рядом с ним. Проходят минуты, электронные часы на запястье замирают на 07:48.
Слышны шаги копыт по граниту. Прямо перед ним, на скале, козерог выходит из серости. Зигизмунт пристально смотрит на него, а козерог смотрит на Зигизмунта. У них обоих темные глаза, влажные от холода. У Зигизмунта Берга залысины и конский хвост стареющего рокера, а у альфа-самца огромная корона из рогов. В серости за спиной животного нарисованными силуэтами скользит его стадо, у каждого прямые ноги, сгибающиеся в копытах; они карабкаются в гору. Рога козерогов обволакивают серостью, как копья проходящих мимо военных, а изо рта ягнят поднимаются клубы пара. Они идут вслед за самками, а последним идет сам король. Козерог качает рогатой короной и отступает в серость. Он оставляет энтропонавта там одного.
— Не уходи, – звучит жалкий пьяный голос Зигизмунта. — Пожалуйста, не уходи! – он роняет растопку и карабкается по заснеженной каменной стене. Перчатки без пальцев скользят по граниту, его ноги не могут найти точку опоры. В мгновение ока он спотыкается в серости, среди карликовых елей. Там больше никого нет, все ушли, дурак, чего ты здесь ищешь?
— Не уходи, пожалуйста, не уходи... Ты как тот старик! Знаешь, тот, что идет в парк в поисках общества белок: «Маленький Микки, иди сюда, Микки!" Потребность в близости просто смертельна. Он не справляется.
— Но я так одинок.
— Ты никогда не будешь одинок, Зиги. У тебя есть ты!
Двадцать один год назад, в ночь зимних каникул, Зиги стоит на остановке конного трамвая. Через два дня пятьдесят первый год становится пятьдесят вторым. Вокруг спит садовый град Вааса, уже поздно, а на улице темно, но он никуда не торопится. Мама не ждет его дома. Мальчик прыгает взад и вперед по деревянной скамейке на остановке, звенят замки на кожаной куртке. Фоном для него становится высокий забор придорожного участка, постоянное напоминание о частной собственности. Это заставляет его нервничать.
Он просто идет после продажи разных штук богатым детишкам плутократов. Незадолго до этого он выступил на празднике в честь зимнего солнцестояния со своим знаменитым sprechgesang. Во всяком случае, ребята из начальной школы посмеялись, он их сильно рассмешил. Некоторые старшеклассники говорили: «Посмотри, какой идиот, этот парень не доживет до двадцати». Но Зиги все равно не интересуют эти старшеклассники. Они уже в схеме. «Маленькие дрочилы», как их ласково называет Зиги – только у них еще есть надежда.
Зиги давно пьян, и, конечно же, он в хулиганском настроении. Но в это время суток на остановке Фахлу никого нет, поэтому он должен смириться с неодушевленным предметом в виде остановки. Посмотрите, как он бросает вызов расписанию, но расписание слишком грязное. Разочарованный небольшой агрессивностью графика, мальчик пытается оторвать его от столба, но панель просто наклоняется над ним. Поскольку Зиги – самый страшный урод на земле – тот, кто крадет графики, чтобы другие не знали, ушел последний трамвай или нет, он комкает лист с необходимой информацией в соответствующий комок и выбрасывает. Остановка все еще пуста, а Зиги в настроении для конфликта, мировоззрение мусорного ведра больше не приемлемо для него.
— Что ты сказал?! – Зиги двумя руками толкает отвратительную мусорку, но она слишком сыта и довольна собой, чтобы отстаивать свою честь. — Я слышал, что вы там говорили. «Бешеный плебей», ваш тон был таким высокомерным, «осмеливается поднять руку на частную собственность». Ты все еще думаешь, что ты довольно шикарный чел, не так ли? «Плебей», «смеет поднять руку». Чего тут спорить, ведь мы все образованные люди... Но знаешь что?
Мусорка не знает, о чем говорит Зиги. У нее на голове снежная шапка, в нее потушены окурки – вот и все. Разве не было бы возможно достичь мирного соглашения?
— Тебе бы это понравилось, не так ли? А? Хотелось бы, да? Отведай всмятку, буржуа!" - Зиги выбил ногой вмятину в мусорном ведре и почти потерял равновесие. Наконец, опустив контейнер для отходов, вакуумная сила природы обращает свое внимание на знак остановки. Он качается на ветру, на нем написано «Фахлу». Знак начинает вращаться, как водяная мельница, когда Зиги сбивает его с прыжка. Но в момент приземления он поскальзывается и падает плашмя на спину. Метель поднимается в воздух, и на мгновение Зиги остается там лежать, снег падает ему на лицо, он смеется. Фонари сияют в темно-синем небе зимней ночи над ним, снежинки парят. Где-то наверху, в невидимой тьме, по орбите проходят забытые спутники связи из ушедшей эпохи. Под ударами в темном угасающем мире вокруг все так красиво приторно.
Вот только Зиги еще не успел закатить достаточно вечеринок. Он поднимается на ноги. Поскольку он демонтировал расписание, он теперь не знает, ушел ли последний трамвай или нет. К счастью, молодой человек все еще находится в настроении, чтобы изменить мир, и поэтому мы видим, как он начинает идти, его джинсы до колен белые от снега, кожаная куртка спереди расстегнута, а волосы поп-идола, развеваются на ветру... Он идет по улице города-сада, идет пешком домой. А по обе стороны дороги, за оградами, дремлют деревянные дома. Он бросает презрительные взгляды на уют буржуазный. Ищет тот самый правильный, тот самый милый из них.
У него в руке кирпич.
У него прыщи на лбу.
Человек кладет руку на брезент, холодно, палатка провисла под тяжестью снега, изоляция. Снаружи не просачивается ни малейшего пучка света, он даже не слышит свиста ветра, буря за ночь утихла. Электронные часы показывают, что сегодня его день рождения, ему тридцать девять лет. Сейчас 7:15 утра. Сгорбившись в своем микрокосмосе, мужчина вылезает из спального мешка, натягивает парку поверх свитера и засовывает ноги в ботинки на шнуровке. Замок c треском раскрывается, и вот так, в нижнем белье, он выходит из палатки прямо в серость.
В двадцати километрах от края света тихо идет снег. В утренних сумерках, мужеподобная развалина отдалилась от палатки на несколько шагов вперед, сгорбившись под деревом. Вокруг, из черно-белого сна таежного пейзажа, выходят зубья скал и призрачные оборки косых елей. Сквозь снег и туман в бесцветный мир проникает едва уловимый синий цвет – туда, куда не доходит радиус зрения. Это утро, белее этого здесь уже не будет. А посреди него, напротив дерева, стоит полностью уничтоженное человеческое существо. Он – энтропонавт. Он стареющий рокер. Его имя Зигизмунт Берг, у него темно-синие трусы с белой полоской. Он писает.
Лагерь расположен на склоне холма, на террасе в окружении елей. Кроме того, в туманной дали долины внизу, гремит лопата в снегу, когда энтропонавт выкапывает свою палатку. А потом –удар топора. Нагой с ветвями деревьев в руках Зигизмунт Берг возвращается через поляну к палатке. Толстые снежинки плывут, мужчина натянул потертые джинсы. Парка расстегнута спереди во время работы, а капюшон на плечах – так он замер неподвижным. Что-то двигалось в серости, прямо перед ним.
Тишина. Именно из этой тишины происходит вся остальная тишина. Энтропонавт резко вдыхает, звук его дыхания, шум крови в ушах здесь настолько громкий, что мешает слуху. Материал для костра прижимается к его коленям. Он стоит неподвижно, спина слегка сгорблена, как всегда. Снегопад прекращается, серость стоит на месте рядом с ним. Проходят минуты, электронные часы на запястье замирают на 07:48.
Слышны шаги копыт по граниту. Прямо перед ним, на скале, козерог выходит из серости. Зигизмунт пристально смотрит на него, а козерог смотрит на Зигизмунта. У них обоих темные глаза, влажные от холода. У Зигизмунта Берга залысины и конский хвост стареющего рокера, а у альфа-самца огромная корона из рогов. В серости за спиной животного нарисованными силуэтами скользит его стадо, у каждого прямые ноги, сгибающиеся в копытах; они карабкаются в гору. Рога козерогов обволакивают серостью, как копья проходящих мимо военных, а изо рта ягнят поднимаются клубы пара. Они идут вслед за самками, а последним идет сам король. Козерог качает рогатой короной и отступает в серость. Он оставляет энтропонавта там одного.
— Не уходи, – звучит жалкий пьяный голос Зигизмунта. — Пожалуйста, не уходи! – он роняет растопку и карабкается по заснеженной каменной стене. Перчатки без пальцев скользят по граниту, его ноги не могут найти точку опоры. В мгновение ока он спотыкается в серости, среди карликовых елей. Там больше никого нет, все ушли, дурак, чего ты здесь ищешь?
— Не уходи, пожалуйста, не уходи... Ты как тот старик! Знаешь, тот, что идет в парк в поисках общества белок: «Маленький Микки, иди сюда, Микки!" Потребность в близости просто смертельна. Он не справляется.
— Но я так одинок.
— Ты никогда не будешь одинок, Зиги. У тебя есть ты!
Двадцать один год назад, в ночь зимних каникул, Зиги стоит на остановке конного трамвая. Через два дня пятьдесят первый год становится пятьдесят вторым. Вокруг спит садовый град Вааса, уже поздно, а на улице темно, но он никуда не торопится. Мама не ждет его дома. Мальчик прыгает взад и вперед по деревянной скамейке на остановке, звенят замки на кожаной куртке. Фоном для него становится высокий забор придорожного участка, постоянное напоминание о частной собственности. Это заставляет его нервничать.
Он просто идет после продажи разных штук богатым детишкам плутократов. Незадолго до этого он выступил на празднике в честь зимнего солнцестояния со своим знаменитым sprechgesang. Во всяком случае, ребята из начальной школы посмеялись, он их сильно рассмешил. Некоторые старшеклассники говорили: «Посмотри, какой идиот, этот парень не доживет до двадцати». Но Зиги все равно не интересуют эти старшеклассники. Они уже в схеме. «Маленькие дрочилы», как их ласково называет Зиги – только у них еще есть надежда.
Зиги давно пьян, и, конечно же, он в хулиганском настроении. Но в это время суток на остановке Фахлу никого нет, поэтому он должен смириться с неодушевленным предметом в виде остановки. Посмотрите, как он бросает вызов расписанию, но расписание слишком грязное. Разочарованный небольшой агрессивностью графика, мальчик пытается оторвать его от столба, но панель просто наклоняется над ним. Поскольку Зиги – самый страшный урод на земле – тот, кто крадет графики, чтобы другие не знали, ушел последний трамвай или нет, он комкает лист с необходимой информацией в соответствующий комок и выбрасывает. Остановка все еще пуста, а Зиги в настроении для конфликта, мировоззрение мусорного ведра больше не приемлемо для него.
— Что ты сказал?! – Зиги двумя руками толкает отвратительную мусорку, но она слишком сыта и довольна собой, чтобы отстаивать свою честь. — Я слышал, что вы там говорили. «Бешеный плебей», ваш тон был таким высокомерным, «осмеливается поднять руку на частную собственность». Ты все еще думаешь, что ты довольно шикарный чел, не так ли? «Плебей», «смеет поднять руку». Чего тут спорить, ведь мы все образованные люди... Но знаешь что?
Мусорка не знает, о чем говорит Зиги. У нее на голове снежная шапка, в нее потушены окурки – вот и все. Разве не было бы возможно достичь мирного соглашения?
— Тебе бы это понравилось, не так ли? А? Хотелось бы, да? Отведай всмятку, буржуа!" - Зиги выбил ногой вмятину в мусорном ведре и почти потерял равновесие. Наконец, опустив контейнер для отходов, вакуумная сила природы обращает свое внимание на знак остановки. Он качается на ветру, на нем написано «Фахлу». Знак начинает вращаться, как водяная мельница, когда Зиги сбивает его с прыжка. Но в момент приземления он поскальзывается и падает плашмя на спину. Метель поднимается в воздух, и на мгновение Зиги остается там лежать, снег падает ему на лицо, он смеется. Фонари сияют в темно-синем небе зимней ночи над ним, снежинки парят. Где-то наверху, в невидимой тьме, по орбите проходят забытые спутники связи из ушедшей эпохи. Под ударами в темном угасающем мире вокруг все так красиво приторно.
Вот только Зиги еще не успел закатить достаточно вечеринок. Он поднимается на ноги. Поскольку он демонтировал расписание, он теперь не знает, ушел ли последний трамвай или нет. К счастью, молодой человек все еще находится в настроении, чтобы изменить мир, и поэтому мы видим, как он начинает идти, его джинсы до колен белые от снега, кожаная куртка спереди расстегнута, а волосы поп-идола, развеваются на ветру... Он идет по улице города-сада, идет пешком домой. А по обе стороны дороги, за оградами, дремлют деревянные дома. Он бросает презрительные взгляды на уют буржуазный. Ищет тот самый правильный, тот самый милый из них.
У него в руке кирпич.
У него прыщи на лбу.
Карл Лунд, молодой бумажный фабрикант, читает газету в гостиной внизу. В заголовке газеты – силуэт кентавра в высоком цилиндре с засечками, надпись достойным шрифтом гласит «Капиталист». Это не дневник какого-то самопровозглашенного спекулянта, это газета, начатая пятьсот лет назад на заре рыночной экономики, одна из старейших в мире. Здесь не дано ни малейшего намека на быстрое обогащение; в капиталисте вся политическая реальность рассматривается через экономическую призму. Так оно и есть на самом деле, по ту сторону вековых мечтаний. Карл Лунд обеспокоен миром, он читает, чтобы понять, он понимает, чтобы помочь. Искренне. Вы бы сами прочитали это с удовольствием, и были бы более серьезным человеком, чем являетесь, но, увы, вы не понимаете капиталиста.
Зиги тоже не понимает. Он пытался, но не может. Вообще-то он не очень старался. Неурожай в Йесуте, эпидемия проказы в Сарамиризе - эти вещи не касаются Зиги. Он не чувствует себя тронутым ими. Для него это просто упреки, негатив. Зиги не беспокоится о мире, он не хочет ни понимать, ни помогать. Он хочет чего-то совершенно другого, и сразу же он покажет вам, что это такое. Мальчик затягивает шнурки, благодаря парке ему не станет холодно. Вот он стоит с кирпичом в руке у ворот белого деревянного дома и набирает обороты.
Кирпич вырывается из бросающей руки с чудовищной ухмылкой на лице Зиги. Каменная глыба катапультируется в темноту зимней ночи, в конце которой ее ждет шарж – то, чем для молодого Зигизмунта Берга представляется человек, живущий немного более нормальной жизнью: книги в кожаном переплете, запах красного дерева. Окно разбивается на тысячу мелких осколков, а бумажный фабрикант выскакивает из кресла. Наверху, как дурное предзнаменование, открываются темно-зеленые глаза.
— Я не могу больше ждать! – орет Зиги, раскинув локти по бокам и выгнув спину. — Конец, мир, к о н е ц! – слюна и клубы пара летят изо рта. Это пламя, пахнущее алкоголем от его дыхания, он дракон.
В 51-ом году Карл Лунд еще молодой человек, ему за тридцать, он летит, как пуля, из пистоля в дверь дома и натягивает там спортивную обувь. Последние несколько месяцев он находил в своем саду мешки для мусора с надписью «БУРЖУА». По утрам весь двор полон мусора, в кустах айвы висят грязные банки. Вдруг он вылетает, выбивает двустворчатые садовые ворота и на мгновение останавливается. Менее чем в пятидесяти метрах, посреди улицы, фигура в черной кожаной куртке улепетывает изо всех сил. Бумажный фабрикант взрывается с места, он мчится за мальчиком.
Черные волосы поп-звезды Зиги развеваются на ветру, волнистые и слегка жирные. Холодные фонари позади него отдаляются и превращаются в ореолы, когда Зиги проносится мимо них. Снег летит из-под кроссовок, подваленная куртка трепещет на ветру. Здесь, охваченный алкоголем, Зиги переживает лучшие дни своей жизни. Но кроссовки скользят по снегу, и он курит с девяти лет. И еще урок физкультуры – не его любимый урок.
Карл Лунд часто бегает с коллегами. И, конечно, он не курит. Нет, даже ни сигары. Хотя Зиги, с мешком для мусора и надписью «БУРЖУА» на кончике пальца, по его собственному мнению, только на днях видел, как тот сунул себе в рот одну большую такую и похожую на пенис. Где-то там, за стеклом деревянного дома, выполненного со вкусом. Кстати, он также не пьет бренди из графина и не принадлежит к Ле Мортам. Не занимается секс-туризмом в развивающихся странах.
Мужчина мчится в черном джемпере с высоким воротом, белая кожа спортивной обуви сверкает на снегу. Расстояние сокращается, Зиги поскальзывается на углу, но руками восстанавливает равновесие. В тридцати метрах он слышит, как Карл Лунд кричит за его спиной: — Стой на месте, негодяй! – ладони покалывают, легкие кровоточат, но сверхчеловеческая терпимость к боли, обеспечиваемая алкоголем, снова говорит в пользу Зиги. Фактически, он уже растянул мышцы ног, после многих лет простоя внезапные спринты стали для них большим сюрпризом. Но Зиги ничего не чувствует. Он мог бежать вечно.
Это, конечно, видимость, реальность такова, что у его тела есть свои пределы, и после восьмиминутной погони они дают о себе знать. На железнодорожном переезде двое мужчин бегут с разницей в десять метров. Зиги делает крутой поворот и поднимается по лестнице на платформу. В тишине города-сада слышен стук ног по бетону, все более задыхающееся дыхание этих двоих издалека. Две темные фигуры движутся по платформе в лучах фонарей, промежуток сжимается. Один взгляд позади него, и Зиги видит, как буржуазный джентльмен там, который приближается контролируемые движениями, как робот, посланный из будущего. Мальчик спрыгивает в конце платформы, в железнодорожно-промышленные уголки города-сада – где и тусуется. Он сохраняет равновесие при приземлении и мчится вперед по снегу. Он думает, что в темноте железнодорожной насыпи робота наконец-то можно стряхнуть. И не сдаваться! Обычно такие, как он, даже не осмеливаются выходить из дома. Они звонят своим любимым полицейским, а потом тусуются все вместе.
Вдоль заснеженной полосы, между забором и железнодорожным валом, Зиги идет первым. Магия водки начинает стираться, он бегает, как раненая дичь. Он чувствует судорогу в правой ноге. Двигай! Прежде всего, ему это нужно для последнего усилия. Не сдавайся, глупая нога! Жуть, как хочется покурить.
Позади него Карл Лунд, он чувствует след пота мальчика своими ноздрями. Он родом из будущего, где конца света не было. Все люди там буржуа, а рабочий класс почти уничтожен. Один быстрый взгляд на окрестности, и Карл Лунд видит тупик из гаражей впереди. Он выжимает из себя последнее, готовится к столкновению, с намерением пригвоздить Зиги к стене. В полную силу. Простой взгляд на этого хилого паука, и он знает, что сможет победить его. Мужчина протягивает руку и касается его плеча. Именно в этот момент до стены гаража остается только метр земли. Зиги вырывается правой ногой прямо к кирпичной стене, но его судорожная вторая нога не совсем соответствует тому, что он имел в виду. План реализуется незавершенном, он не бежит вверх по стене, от шефа, как длинноусое насекомое. Он оступается, но, тем не менее, успевает ухватиться за край крыши двумя руками. Зиги поднимается по стене, но Карл Лунд ловит его за ногу.
— Черт возьми, малец, сдавайся!
Над ними, на крыше гаража, возвышается друг Зиги и подбадривает его. Друг Зиги великолепен и могущественен, хотя и искалечен временем. Он расплывается в темноте, как серый флаг, и зовет к себе.
Зиги тоже не понимает. Он пытался, но не может. Вообще-то он не очень старался. Неурожай в Йесуте, эпидемия проказы в Сарамиризе - эти вещи не касаются Зиги. Он не чувствует себя тронутым ими. Для него это просто упреки, негатив. Зиги не беспокоится о мире, он не хочет ни понимать, ни помогать. Он хочет чего-то совершенно другого, и сразу же он покажет вам, что это такое. Мальчик затягивает шнурки, благодаря парке ему не станет холодно. Вот он стоит с кирпичом в руке у ворот белого деревянного дома и набирает обороты.
Кирпич вырывается из бросающей руки с чудовищной ухмылкой на лице Зиги. Каменная глыба катапультируется в темноту зимней ночи, в конце которой ее ждет шарж – то, чем для молодого Зигизмунта Берга представляется человек, живущий немного более нормальной жизнью: книги в кожаном переплете, запах красного дерева. Окно разбивается на тысячу мелких осколков, а бумажный фабрикант выскакивает из кресла. Наверху, как дурное предзнаменование, открываются темно-зеленые глаза.
— Я не могу больше ждать! – орет Зиги, раскинув локти по бокам и выгнув спину. — Конец, мир, к о н е ц! – слюна и клубы пара летят изо рта. Это пламя, пахнущее алкоголем от его дыхания, он дракон.
В 51-ом году Карл Лунд еще молодой человек, ему за тридцать, он летит, как пуля, из пистоля в дверь дома и натягивает там спортивную обувь. Последние несколько месяцев он находил в своем саду мешки для мусора с надписью «БУРЖУА». По утрам весь двор полон мусора, в кустах айвы висят грязные банки. Вдруг он вылетает, выбивает двустворчатые садовые ворота и на мгновение останавливается. Менее чем в пятидесяти метрах, посреди улицы, фигура в черной кожаной куртке улепетывает изо всех сил. Бумажный фабрикант взрывается с места, он мчится за мальчиком.
Черные волосы поп-звезды Зиги развеваются на ветру, волнистые и слегка жирные. Холодные фонари позади него отдаляются и превращаются в ореолы, когда Зиги проносится мимо них. Снег летит из-под кроссовок, подваленная куртка трепещет на ветру. Здесь, охваченный алкоголем, Зиги переживает лучшие дни своей жизни. Но кроссовки скользят по снегу, и он курит с девяти лет. И еще урок физкультуры – не его любимый урок.
Карл Лунд часто бегает с коллегами. И, конечно, он не курит. Нет, даже ни сигары. Хотя Зиги, с мешком для мусора и надписью «БУРЖУА» на кончике пальца, по его собственному мнению, только на днях видел, как тот сунул себе в рот одну большую такую и похожую на пенис. Где-то там, за стеклом деревянного дома, выполненного со вкусом. Кстати, он также не пьет бренди из графина и не принадлежит к Ле Мортам. Не занимается секс-туризмом в развивающихся странах.
Мужчина мчится в черном джемпере с высоким воротом, белая кожа спортивной обуви сверкает на снегу. Расстояние сокращается, Зиги поскальзывается на углу, но руками восстанавливает равновесие. В тридцати метрах он слышит, как Карл Лунд кричит за его спиной: — Стой на месте, негодяй! – ладони покалывают, легкие кровоточат, но сверхчеловеческая терпимость к боли, обеспечиваемая алкоголем, снова говорит в пользу Зиги. Фактически, он уже растянул мышцы ног, после многих лет простоя внезапные спринты стали для них большим сюрпризом. Но Зиги ничего не чувствует. Он мог бежать вечно.
Это, конечно, видимость, реальность такова, что у его тела есть свои пределы, и после восьмиминутной погони они дают о себе знать. На железнодорожном переезде двое мужчин бегут с разницей в десять метров. Зиги делает крутой поворот и поднимается по лестнице на платформу. В тишине города-сада слышен стук ног по бетону, все более задыхающееся дыхание этих двоих издалека. Две темные фигуры движутся по платформе в лучах фонарей, промежуток сжимается. Один взгляд позади него, и Зиги видит, как буржуазный джентльмен там, который приближается контролируемые движениями, как робот, посланный из будущего. Мальчик спрыгивает в конце платформы, в железнодорожно-промышленные уголки города-сада – где и тусуется. Он сохраняет равновесие при приземлении и мчится вперед по снегу. Он думает, что в темноте железнодорожной насыпи робота наконец-то можно стряхнуть. И не сдаваться! Обычно такие, как он, даже не осмеливаются выходить из дома. Они звонят своим любимым полицейским, а потом тусуются все вместе.
Вдоль заснеженной полосы, между забором и железнодорожным валом, Зиги идет первым. Магия водки начинает стираться, он бегает, как раненая дичь. Он чувствует судорогу в правой ноге. Двигай! Прежде всего, ему это нужно для последнего усилия. Не сдавайся, глупая нога! Жуть, как хочется покурить.
Позади него Карл Лунд, он чувствует след пота мальчика своими ноздрями. Он родом из будущего, где конца света не было. Все люди там буржуа, а рабочий класс почти уничтожен. Один быстрый взгляд на окрестности, и Карл Лунд видит тупик из гаражей впереди. Он выжимает из себя последнее, готовится к столкновению, с намерением пригвоздить Зиги к стене. В полную силу. Простой взгляд на этого хилого паука, и он знает, что сможет победить его. Мужчина протягивает руку и касается его плеча. Именно в этот момент до стены гаража остается только метр земли. Зиги вырывается правой ногой прямо к кирпичной стене, но его судорожная вторая нога не совсем соответствует тому, что он имел в виду. План реализуется незавершенном, он не бежит вверх по стене, от шефа, как длинноусое насекомое. Он оступается, но, тем не менее, успевает ухватиться за край крыши двумя руками. Зиги поднимается по стене, но Карл Лунд ловит его за ногу.
— Черт возьми, малец, сдавайся!
Над ними, на крыше гаража, возвышается друг Зиги и подбадривает его. Друг Зиги великолепен и могущественен, хотя и искалечен временем. Он расплывается в темноте, как серый флаг, и зовет к себе.
Полностью уничтоженное человеческое существо скручивает себе самокрутку в только что поглощенной серостью тайге Северо-Восточной Самары, в экологическом регионе Над-Умай. В двадцати километрах к югу начинается мир, Самарская Народная Республика. В четырех тысячах километрах дальше, на северо-востоке, находится изола Катла, и никто не знает, что находится между ними.
— Не будь наивным, конечно, это не какая-то загробная жизнь, – заканчивает бессмысленный спор Зигизмунт. Он вытаскивает табачные полоски из алюминиевой банки с огурцами, и кладет их на бумагу. Прежде чем покинуть Сапурмат Улан, он на два месяца запасся курительными принадлежностями. Пайков должно хватить. На центральном рынке в обмен на гречневые талоны предлагались только сухие донышки консервных банок, и бумага тоже не работает, клеевая полоска не прилипает правильно. Бумага прилипает к губе, тлеющий табак падает с кончика папироски на грудь. Энтропонавт похлопывает по своей куртке рукой, светящаяся саранча искр – единственный цвет вокруг него в серости. Он сидит в треугольном входе в палатку, расставив ноги, и прямо перед ним, в яме, вырытой в снегу, разводит костер. На другой стороне костра сидит призрачная серая цитоплазма Игнуса Нильсена, друга школьного учителя Краса Мазова и апокалиптического кровопийцы. Этот жуткий дефект на пленке обрамлен косыми елями в тумане на заднем плане, он черно-белый и совершенно неестественный.
— С Днем рождения, – говорит призрачная серая цитоплазма.
— Тридцать девять, – отвечает Зигизмунт Берг. — Ну, и как столько пролетело?
— Ты уже можешь округлить до сорока. Это уже не имеет значения. Готовься, сразу скажи себе, что тебе сорок.
— Мне сорок лет.
— Сорок лет! Что случилось? Говорили, что ты не переживешь и двух десятков. У тебя нет никаких планов на это время. Что ты тут делаешь?
— Знаешь, Игнус, я бы хотел исчезнуть... – мечтает мужчина и колышет костер палкой. Темно-оранжевый язык пламени оживает в сердце костра.
— Опять? Разве ты не исчез в достаточной мере?
— Всегда будет чему исчезнуть, Игнус. После нас всегда что-то остается: бумажные следы, стоматологические карты... – Зиги ставит кастрюлю на огонь, там тает свежий снег.
— С этим зубами они всех достают! Ты должен был тогда, в то время в Грааде, ты должен был сам вырывать этих мерзавцев плоскогубцами!
— Я пытался, но это было слишком больно.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, мужик, не путай меня! Кроме того, если это будут не врачи, то ты переоцениваешь буржуазную правовую систему. Дискретные договора, как и честь, имеют в основе лишь только показуху. Помнишь Мазова?
Зиги кладет себе в рот протезы, которые он вытащил из парки. — Ты сам все время болтаешь о другом. Что За Мазов? И кроме того – посмотри, где я! Кто придет сюда, чтобы найти меня? Даже институт энтропонавтики не может найти меня здесь.
— Думаешь?
Зиги надевает перчатку и ждет, пока вода закипит. — Думаю, да. И кроме того! На этот раз я больше не хочу просто так бегать, от страны.
— Ну, тогда от чего, Зиги? Страны огромны.
— Я хочу сбежать от мира.
Серость синеет, снежные поля под ней. Вода закипает в кастрюле. — Боже мой – вздыхает Игнус Нильсен, ставший цензором того времени. Горный хребет искажает его обратный голос пустым, безэховым. — Боже мой, как мне надоело эта чушь про исчезновение.
— Не будь наивным, конечно, это не какая-то загробная жизнь, – заканчивает бессмысленный спор Зигизмунт. Он вытаскивает табачные полоски из алюминиевой банки с огурцами, и кладет их на бумагу. Прежде чем покинуть Сапурмат Улан, он на два месяца запасся курительными принадлежностями. Пайков должно хватить. На центральном рынке в обмен на гречневые талоны предлагались только сухие донышки консервных банок, и бумага тоже не работает, клеевая полоска не прилипает правильно. Бумага прилипает к губе, тлеющий табак падает с кончика папироски на грудь. Энтропонавт похлопывает по своей куртке рукой, светящаяся саранча искр – единственный цвет вокруг него в серости. Он сидит в треугольном входе в палатку, расставив ноги, и прямо перед ним, в яме, вырытой в снегу, разводит костер. На другой стороне костра сидит призрачная серая цитоплазма Игнуса Нильсена, друга школьного учителя Краса Мазова и апокалиптического кровопийцы. Этот жуткий дефект на пленке обрамлен косыми елями в тумане на заднем плане, он черно-белый и совершенно неестественный.
— С Днем рождения, – говорит призрачная серая цитоплазма.
— Тридцать девять, – отвечает Зигизмунт Берг. — Ну, и как столько пролетело?
— Ты уже можешь округлить до сорока. Это уже не имеет значения. Готовься, сразу скажи себе, что тебе сорок.
— Мне сорок лет.
— Сорок лет! Что случилось? Говорили, что ты не переживешь и двух десятков. У тебя нет никаких планов на это время. Что ты тут делаешь?
— Знаешь, Игнус, я бы хотел исчезнуть... – мечтает мужчина и колышет костер палкой. Темно-оранжевый язык пламени оживает в сердце костра.
— Опять? Разве ты не исчез в достаточной мере?
— Всегда будет чему исчезнуть, Игнус. После нас всегда что-то остается: бумажные следы, стоматологические карты... – Зиги ставит кастрюлю на огонь, там тает свежий снег.
— С этим зубами они всех достают! Ты должен был тогда, в то время в Грааде, ты должен был сам вырывать этих мерзавцев плоскогубцами!
— Я пытался, но это было слишком больно.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, мужик, не путай меня! Кроме того, если это будут не врачи, то ты переоцениваешь буржуазную правовую систему. Дискретные договора, как и честь, имеют в основе лишь только показуху. Помнишь Мазова?
Зиги кладет себе в рот протезы, которые он вытащил из парки. — Ты сам все время болтаешь о другом. Что За Мазов? И кроме того – посмотри, где я! Кто придет сюда, чтобы найти меня? Даже институт энтропонавтики не может найти меня здесь.
— Думаешь?
Зиги надевает перчатку и ждет, пока вода закипит. — Думаю, да. И кроме того! На этот раз я больше не хочу просто так бегать, от страны.
— Ну, тогда от чего, Зиги? Страны огромны.
— Я хочу сбежать от мира.
Серость синеет, снежные поля под ней. Вода закипает в кастрюле. — Боже мой – вздыхает Игнус Нильсен, ставший цензором того времени. Горный хребет искажает его обратный голос пустым, безэховым. — Боже мой, как мне надоело эта чушь про исчезновение.
Зиги освобождает ногу от хватки Карла Лунда после большой погони. Он наступает на плечо семьянина и запрыгивает на крышу гаража. Вот он возвышается, торжествуя под зимним небом, такой молодой и такой свободный. Буржуа покоряется перед ним в поражении.
—А? Ну и что ты теперь сделаешь? Бормочет Зиги и неловко жестикулирует руками, как будто он «опускает» этого промышленника. — Что ты сделаешь, а? Попытаешься подняться наверх? Я буду бить тебя по пальцам! – Он топчет ногой по краю гаража, чтобы продемонстрировать, что произойдет, когда тот заберется за ним следом. — Ты п р о и г р а л! Я победил! Ты, ебать, только что проиграл!
— Молодец, – шепчет Игнус Нильсен из тени. — Я также делал по отношению к этому среднему классу. Вместе с Мазовым мы убивали их, понимаете, сотнями тысяч. Мы убили почти миллион буржуа, убили бы еще больше, но время истекло.
— Я убью тебя! – кричит Зиги. На мансардном этаже кузницы апокалипсиса снова появились чувства, ничто не запрещено. — Ты сдерживаешь мир, а я убью тебя. Я убью твою семью.
— Мальчик, сходи к врачу, – хлопает Карл Лунд по руке и поворачивается, чтобы уйти, но Зиги заворачивает снежный ком между руками. Когда он попадает человеку по затылку, тот яростно оборачивается и бросается назад. — Поганец, я запомнил твое лицо!
— Я запомнил твое лицо, – насмешливо произносит Зиги. — Я тоже запомнил твое лицо, я знаю, где ты живешь! – снежинки плывут вокруг Зиги, они тают на его черных волосах.
— Спускайся, паршивец, спускайся, если ты такой крутой парень!
— О, я снизойду! – Зиги отправляет очередной снежным комом, но мужчина уклоняется от него. — Я снизойду с ангелами смерти, они все будут в кожаных пальто, а твоя семья умрет! Педераст!
— Весьма стильно, – хвалит Игнус Нильсен из тени, — Хорошо акцентировал внимание на спец комитет. Да ты поэт. Но поэт поступков, а не слов!
— Я изнасилую твою жену!
— Ты отжигаешь, парень! Продолжай!
— Ты поселишься поселиться в Екокатаа, когда я национализирую твои компании!
— Теперь это становится слишком теоретическим, не ходите туда, это скользкий лед. Ты же знаешь, что ничего не знаешь об этом. Просто скажи ему, что он педик!
— Педик!
Разъяренный Карл Лунд пытается подняться наверх, но Зиги бьет его по лицу ботинком и начинает прыгать на его пальцах, пока мужчина не свалится обратно.
— Окей, сейчас хорошее время, чтобы расслабиться и уйти, но сначала скажи ему еще что-нибудь жесткое!
— Педик!
— Это тоже сойдет, – говорит Игнус Нильсен, и фигура Зиги в кожаной куртке исчезает в темноте гаражей.
—А? Ну и что ты теперь сделаешь? Бормочет Зиги и неловко жестикулирует руками, как будто он «опускает» этого промышленника. — Что ты сделаешь, а? Попытаешься подняться наверх? Я буду бить тебя по пальцам! – Он топчет ногой по краю гаража, чтобы продемонстрировать, что произойдет, когда тот заберется за ним следом. — Ты п р о и г р а л! Я победил! Ты, ебать, только что проиграл!
— Молодец, – шепчет Игнус Нильсен из тени. — Я также делал по отношению к этому среднему классу. Вместе с Мазовым мы убивали их, понимаете, сотнями тысяч. Мы убили почти миллион буржуа, убили бы еще больше, но время истекло.
— Я убью тебя! – кричит Зиги. На мансардном этаже кузницы апокалипсиса снова появились чувства, ничто не запрещено. — Ты сдерживаешь мир, а я убью тебя. Я убью твою семью.
— Мальчик, сходи к врачу, – хлопает Карл Лунд по руке и поворачивается, чтобы уйти, но Зиги заворачивает снежный ком между руками. Когда он попадает человеку по затылку, тот яростно оборачивается и бросается назад. — Поганец, я запомнил твое лицо!
— Я запомнил твое лицо, – насмешливо произносит Зиги. — Я тоже запомнил твое лицо, я знаю, где ты живешь! – снежинки плывут вокруг Зиги, они тают на его черных волосах.
— Спускайся, паршивец, спускайся, если ты такой крутой парень!
— О, я снизойду! – Зиги отправляет очередной снежным комом, но мужчина уклоняется от него. — Я снизойду с ангелами смерти, они все будут в кожаных пальто, а твоя семья умрет! Педераст!
— Весьма стильно, – хвалит Игнус Нильсен из тени, — Хорошо акцентировал внимание на спец комитет. Да ты поэт. Но поэт поступков, а не слов!
— Я изнасилую твою жену!
— Ты отжигаешь, парень! Продолжай!
— Ты поселишься поселиться в Екокатаа, когда я национализирую твои компании!
— Теперь это становится слишком теоретическим, не ходите туда, это скользкий лед. Ты же знаешь, что ничего не знаешь об этом. Просто скажи ему, что он педик!
— Педик!
Разъяренный Карл Лунд пытается подняться наверх, но Зиги бьет его по лицу ботинком и начинает прыгать на его пальцах, пока мужчина не свалится обратно.
— Окей, сейчас хорошее время, чтобы расслабиться и уйти, но сначала скажи ему еще что-нибудь жесткое!
— Педик!
— Это тоже сойдет, – говорит Игнус Нильсен, и фигура Зиги в кожаной куртке исчезает в темноте гаражей.
Одинокий силуэт отслаивается из серо-голубого покрова снега рядом с большими шинами самосвала. Над-Умай все еще полусветлый и серый. Зигизмунт Берг идет один по дороге на краю горы с огромным рюкзаком на спине и конским хвостом стареющего рокера, спрятанным глубоко под капюшоном. Капюшон парки с меховыми краями дымится, как дымоход. Человек с двумя лыжными палками в руках и сигаретой в зубах пробивается сквозь энтропонетическую катастрофу.
— Когда Мазов больше не мог ждать мировой революции...
— Ты имеешь в виду, когда он выстрелил себе в голову, это потому, что он превратился в котлету? Или потому, что он был на грани проигрыша.
— Это не потому, - Игнус Нильсен развевается, как серый флаг по левую руку. — У Мазова была нежная душа, везде свирепствовала ответная реакция, сколько бы мы их ни убивали, их всегда было больше. А потом эти неудачи, в Ревашоле все полностью пошло на дно, ему было просто грустно, он не думал, что он монстр.
Одинокие отпечатки следов Зигизмунта бегут по дороге, среди елей. Следы лыжных палок рядом с ними. — Скажи мне - то, что власть перешла в твои руки, чего это стоило? Сколько это стоило товарищам? Скажи мне, как это было на самом деле в этот раз. «Я понял, что идея Мазова снова сработает, я знал, когда другие коммунисты пришли убить меня!" Было ли это? Или не было?
— Конечно нет, тебе хочется предполагать худшее в нас, Зигизмунт. Чтобы тебе больше ни во что не приходилось верить. Чтобы ты мог делать то, что хочешь, когда пришел сюда. Скажи мне, когда нам ожидать, чтобы почистить наши кадры? Из нас двоих. Когда ты отправишься один?
— Честно говоря, я думал об этом, Игнус.
— Тогда подумай, но знай, что это были не только убийства и казни. Позже, когда я вступил во владение, когда все это наконец было в моих руках, это было опьяняющее чувство. Представляешь, вся страна твоя? Это было сделано только из добра, это чувство. Я осторожно держал Граад, как архитектор держит панели... – множество серых коробов сверкает в груди Игнуса, как окно в историю. — Как горящую спичку. И я пообещал, что теперь, когда мне дали шанс, я сделаю все для человека. И вы знаете, я не разочаровал себя.
— Это все ускользнуло, осталась только одна экстраизольная колония, какое-то козлиное дерьмо!
— Не будь таким мелким. Будь скептичен, но не стоит недооценивать Самару. Мое сердце похоронено в Самаре. Когда мы отступили сюда...
— Именно, вы отступили! Почему вы снова отступили? Почему мои ребята всегда отступают?
— Это было неизбежно. И я не собирался становиться фаталистом. Отбросить перчатки в угол. Я отдал все за эту колонию. Моя Самарская Революционная Республика!
— Да, «Народная Республика» сенильная.
— Я никогда не прощу их за то, что они так поступили. После меня, как ее слепили. Какая дряхлость! Я никогда не прощу этого! – призрачная серая цитоплазма возмущена.
Энтропонавт пересекает горный мост с открытыми барьерами. Дежурные будки дремлют в снегу, пусто, по обе стороны дороги. В конце моста надпись гласит: «Неменги Уул - 36 километров». Далее, через заснеженную серость, Умайская горная тайга. Еще две недели назад из этой земной коры были изъяты крупнейшие в мире месторождения фтора, вольфрама и цинка, чрезвычайно редкого самарскита... цеха гремели, промышленные отходы окрашивали хрустящие серебряные сусла эко региона в пену ржавчины. Но уже этого всего здесь нет, теперь здесь тишина и покой. По дороге самосвала энтропонавт спускается в темную трещину долины, где вокруг него темнеет еловый лес. Перед ним, по заснеженной дороге, бежит полоска всяких копытных следов.
— Это было впечатляюще! Это было самозабвенно, полное потакание народу. Я был машиной управления под амфетаминами, я никогда не спал. Никто из нас не спал. Мы построили все это из ничего. С помощью джикуутов, это было братство народов. Они уважали наше оружие, а мы их веселый ум и танец. За шесть лет страна выросла из ничего. Рабочие трудились до смерти, они буквально умирали на стройке, пятый день подряд мучались, от инфаркта, от усталости...
— Пистолета в затылке?
— Ты так думаешь, но ошибаешься. Конечно, сейчас было бы именно так, но не тогда. Вы не можете себе представить, что здесь произошло, как это было. Оно прошел по миру, как опьянение счастьем!
— Опьянение счастьем? Амфетамин был у вас вездесущим тогда, еще не проверенным с медицинской точки зрения.
Но Игнус не слушает. — Я говорил ужасные вещи, да! Я стоял на белом коне, в метель и произносил речи. В горах, на стройке... Я кланялся своим мечом, у меча были серебряные солнечные лучи на рукоятке. И повсюду вокруг меня развевались белые флаги, гербы с коронными рогами, серебряная нить, пятиугольник между рогами, ветви к небу. Все, кто пришел со мной сюда, были счастливы, Зиги! Коммунизм – это здорово! Верьте в коммунизм, это взрыв энтузиазма! Я обещаю! Это прекрасно, когда ты веришь в человека, но не без него!
— Без него нет ничего.
— Ничего. Была метель, но было светло, было утро. Коммунизм бел, он весь сверкает! Коммунизм – это утро, это ликование! – серость начинает резко отступать вокруг энтропонавта. Мир белеет, из груди Игнуса в сумерках еловых деревьев сгущаются лучевые венки. Падающий снег сверкает в их руках, как серебряное конфетти, цвет проникает в мир как угроза.
Зигизмунт падает. Он обхватывает руками уши и кричит, — Хватит! Прекрати!
— Хватит, прекрати... – эхом раздается по волнам, как меч, рассекающий в воздухе.
— Прошу прощения, Зигизмунт, друг, – звучит искаженный голос. Мужчина тяжело дышит посреди центральной лесной дороги, снова тускло и полусвет. Серостью возвращается, энтропонавт вздыхает с облегчением.
— Ты хочешь, чтобы я... чтобы я потерял рассудок?
— Нет, я просто хотел, чтобы ты понял, как хорошо все было тогда, какое это было время. Какое прекрасное время! Прости...
— Это время прошло. Оно зарыто в твоих перфокартах и прочем дерьме. Никто больше не может сказать, что там было. Никто не знает, как это было на самом деле. Оно изменилось. То, что было на самом деле, исчезло, осталась только серость. Это муляж. Ты же знаешь. Мы же знаем.
— Это твои девушки, которые так говорят, – тихо шепчет цитоплазма Зигизмунту на ухо. Ели качаются, в серости тускло, но соблазнительно мягко. — Это твои девочки, девочки ни во что не верят, все девушки буржуа, Зиги.
— Они не были буржуа.
— Они были буржуа, каждая из них. Они читают свои девчачьи журналы. Ревашоль гонится за модой и парфюмерией, сказками о потере девственности. Это все буржуазия. Каждая девушка на самом деле является оружием буржуазии.
— Ты их не знал, ты не знаешь, о чем они думали. Никто не знает, о чем они думали. Я тоже не знаю, но это была не буржуазия, Игнус. Это было что-то другое.
— Если хочешь, пожалуйста. Но лучше верь в людей, а не в индивида, верь в коммунизм.
— Я пытался, но не могу! Я не коммунист.
— Но тогда почему ты говоришь со мной? Я ведь сам коммунизм, тот призрак, который ходит по стране. Так почему же ты был со мной все эти годы, если не веришь в коммунизм?
— Из-за гнева на тех, кто преуспел в жизни, Игнус. И кроме того – ты монстр, гротеск. Так кто бы не любил общество монстров?
— Я не монстр.
— Ты монстр, они называют тебя «апокалиптическим кровопийцей». Кого еще вы знаете, кого бы так называли? Некого представить! Вся эта бойня в Грааде прошла через твои руки, везде твоя подпись. Когда ты отступал, даже когда Мазов больше не отдавал приказов, ты заставлял вражеских солдат вешать на деревьях. Двенадцать тысяч штук. Ты настругал из елок шесты, ты сделал лес из шестов, это было настолько грязно, Игнус!
— Это потому, что они позволили мне построить свою страну! Ваше будущее государство. Ты понимаешь, они никогда бы не оставили нас в покое... Они бы охотились на нас, как на дичь!
— Может быть и так, но все же: эксцесс. «Кровопийца» – посмотри, кем ты стал!
Человеческая речь звучит неуместно в серой тишине. Она эхом разносится в сумерках деревьев, когда Зигизмунт пробирается сквозь снег. Это звучит имя К. Вороникин, старая уловка великого энтропонавта, которое надо разглагольствовать в серости. В противном случае вы впадете в уныние, и прошлое придет. Но Зигизмунту не нужно этого бояться. Когда он впервые пришел в серость, он, к своему большому огорчению, обнаружил, что не может вернуться, как все. Вернее – может, но не там, где очень хотелось бы. Это делает его незаменимым для идеи Мазова. Исчезновение детей Лунда буквально наделило Зиги особыми энтропонетическими способностями.
Утро закончилось, темнеет. Через несколько десятков километров начинается глубокая серость, там, где время суток в мире больше не регистрируется. К этому времени батареи должно сберечь. Он оценивает, но потом все равно включает фонарик. Снег переливается в луче лампы, Зигизмунт направляет его к своему несчастному другу. Дефект Игнуса просвечивает.
— Посмотри на себя! Ты жалок. Для всех было бы лучше, если бы они сделали чистую работу. Хороши любители! Я бы сжег все твои киноленты. Так жестоко как-то, ты держишься здесь...
— Но тогда ты бы никогда не узнал меня, Зиги. Подумай обо всем, что мы провели вместе. Все не только плохо.
— Что, я о себе? Я говорю о тебе. Разве не было бы лучше, если бы тебя здесь не было? Не было бы ленточного леса и амфетамина, окутанной цитоплазмы, кому это нужно?
— В любом случае, это больше ничего не значит, – протягивает Игнус, — Ты это знаешь. Неважно, сколько мы убили. Конец света. Скоро меня никто не вспомнит. Не говоря о тебе. Если даже сильных мира сего в это ненастье не вспомнить.
— Так даже лучше. Так правильно. И без этого сильный? Ты отвратительный ублюдок, выбравшийся из-под контроля в этот мир!
— И ты возмущен! Посмотри на свою руку, Зиги! Давайте не будем забывать...
— Еще одно слово! Скажи я это, и ты сгинешь! – кричит энтропонавт. — По сравнению с тобой я ничего не сделал! И вообще! Кто из нас комиссар революции? Это ты?
— Нет! – мерцает Игнус, он боится. — Прости, друг, десять тысяч извинений! Ты единственный комиссар революции, Зигизмунт Берг, вершина своей партии разума. У меня нет никаких полномочий. Все, что у меня есть, это скромная критика, которую я написал о себе. Возьми это. Но не убивай меня. По ту сторону меня ничто. Я сделаю все, чтобы остаться. Что угодно. Я надеюсь.
— Ты знаешь, чего я хочу. Это последнее. Говори!
Но Игнус не может говорить. У него нет рта. Дефект киноленты мерцает в темноте, в лучах фонарика, это вершина жестокости. Требовать невозможное. Неуютная тишина разливается в лесном воздухе вокруг него. Все смущены. — Почему, Игнус? – повторяет энтропонавт и приближается, чтобы заглянуть в сердце истории с фонариком. — Зачем ты это сделал, это ничего не стоило. Я понял, ты разграбили банки, так было нужно. Даже симфонический оркестр ты взял с собой на ретрит. Насильно. Люди любят музыку. Но почему так? Кому это было приятно? Почему «Харнанкур», ведь эта модель ничего не стоила! Скажи мне это, и ты сможешь остаться.
— Но я не знаю, – грустно раздается громкий голос, звуковая дорожка замедляется. —Я не знаю того, чего не знаешь ты.
Больше никаких разговоров. Энтропонавт встряхивается. Снег падает с плеч его парки. Он продолжает идти один. Машинные рельсы проходят там, сквозь ледяную пустошь, в луче фонарика следы копыт на снегу. Вскоре, когда стая козерогов наконец выходит из темноты, они застывают посреди дороги. Как экспонаты музея естественной истории. Некоторые самки иногда прищуриваются, фыркают, это нервный импульс, мышечный тремор. У чучел уже все спины в снегу, но морды все еще дымятся, они все еще дышат – некоторые несколько дней, некоторые недели. Фигура в парке движется сквозь стадо с безразличием профессионала, пока луч фонарика не отбрасывает роговую корону альфа-самца как тень на стену из елей. Зигизмунт смотрит в остекленные глаза животного. Чувство времени там нарушено. Примитивный гипофиз автоматона быстро теряется в серости позади человека. Охотники в отдаленных районах охотятся на энтропо-кухню таким вот образом. Конечно, если они сами не сойдут с ума от этого и не смогут вернутся через день. Но не Зиги, у него особые способности. Он снимает нож с пояса и перерезает горло белому телу.
— Когда Мазов больше не мог ждать мировой революции...
— Ты имеешь в виду, когда он выстрелил себе в голову, это потому, что он превратился в котлету? Или потому, что он был на грани проигрыша.
— Это не потому, - Игнус Нильсен развевается, как серый флаг по левую руку. — У Мазова была нежная душа, везде свирепствовала ответная реакция, сколько бы мы их ни убивали, их всегда было больше. А потом эти неудачи, в Ревашоле все полностью пошло на дно, ему было просто грустно, он не думал, что он монстр.
Одинокие отпечатки следов Зигизмунта бегут по дороге, среди елей. Следы лыжных палок рядом с ними. — Скажи мне - то, что власть перешла в твои руки, чего это стоило? Сколько это стоило товарищам? Скажи мне, как это было на самом деле в этот раз. «Я понял, что идея Мазова снова сработает, я знал, когда другие коммунисты пришли убить меня!" Было ли это? Или не было?
— Конечно нет, тебе хочется предполагать худшее в нас, Зигизмунт. Чтобы тебе больше ни во что не приходилось верить. Чтобы ты мог делать то, что хочешь, когда пришел сюда. Скажи мне, когда нам ожидать, чтобы почистить наши кадры? Из нас двоих. Когда ты отправишься один?
— Честно говоря, я думал об этом, Игнус.
— Тогда подумай, но знай, что это были не только убийства и казни. Позже, когда я вступил во владение, когда все это наконец было в моих руках, это было опьяняющее чувство. Представляешь, вся страна твоя? Это было сделано только из добра, это чувство. Я осторожно держал Граад, как архитектор держит панели... – множество серых коробов сверкает в груди Игнуса, как окно в историю. — Как горящую спичку. И я пообещал, что теперь, когда мне дали шанс, я сделаю все для человека. И вы знаете, я не разочаровал себя.
— Это все ускользнуло, осталась только одна экстраизольная колония, какое-то козлиное дерьмо!
— Не будь таким мелким. Будь скептичен, но не стоит недооценивать Самару. Мое сердце похоронено в Самаре. Когда мы отступили сюда...
— Именно, вы отступили! Почему вы снова отступили? Почему мои ребята всегда отступают?
— Это было неизбежно. И я не собирался становиться фаталистом. Отбросить перчатки в угол. Я отдал все за эту колонию. Моя Самарская Революционная Республика!
— Да, «Народная Республика» сенильная.
— Я никогда не прощу их за то, что они так поступили. После меня, как ее слепили. Какая дряхлость! Я никогда не прощу этого! – призрачная серая цитоплазма возмущена.
Энтропонавт пересекает горный мост с открытыми барьерами. Дежурные будки дремлют в снегу, пусто, по обе стороны дороги. В конце моста надпись гласит: «Неменги Уул - 36 километров». Далее, через заснеженную серость, Умайская горная тайга. Еще две недели назад из этой земной коры были изъяты крупнейшие в мире месторождения фтора, вольфрама и цинка, чрезвычайно редкого самарскита... цеха гремели, промышленные отходы окрашивали хрустящие серебряные сусла эко региона в пену ржавчины. Но уже этого всего здесь нет, теперь здесь тишина и покой. По дороге самосвала энтропонавт спускается в темную трещину долины, где вокруг него темнеет еловый лес. Перед ним, по заснеженной дороге, бежит полоска всяких копытных следов.
— Это было впечатляюще! Это было самозабвенно, полное потакание народу. Я был машиной управления под амфетаминами, я никогда не спал. Никто из нас не спал. Мы построили все это из ничего. С помощью джикуутов, это было братство народов. Они уважали наше оружие, а мы их веселый ум и танец. За шесть лет страна выросла из ничего. Рабочие трудились до смерти, они буквально умирали на стройке, пятый день подряд мучались, от инфаркта, от усталости...
— Пистолета в затылке?
— Ты так думаешь, но ошибаешься. Конечно, сейчас было бы именно так, но не тогда. Вы не можете себе представить, что здесь произошло, как это было. Оно прошел по миру, как опьянение счастьем!
— Опьянение счастьем? Амфетамин был у вас вездесущим тогда, еще не проверенным с медицинской точки зрения.
Но Игнус не слушает. — Я говорил ужасные вещи, да! Я стоял на белом коне, в метель и произносил речи. В горах, на стройке... Я кланялся своим мечом, у меча были серебряные солнечные лучи на рукоятке. И повсюду вокруг меня развевались белые флаги, гербы с коронными рогами, серебряная нить, пятиугольник между рогами, ветви к небу. Все, кто пришел со мной сюда, были счастливы, Зиги! Коммунизм – это здорово! Верьте в коммунизм, это взрыв энтузиазма! Я обещаю! Это прекрасно, когда ты веришь в человека, но не без него!
— Без него нет ничего.
— Ничего. Была метель, но было светло, было утро. Коммунизм бел, он весь сверкает! Коммунизм – это утро, это ликование! – серость начинает резко отступать вокруг энтропонавта. Мир белеет, из груди Игнуса в сумерках еловых деревьев сгущаются лучевые венки. Падающий снег сверкает в их руках, как серебряное конфетти, цвет проникает в мир как угроза.
Зигизмунт падает. Он обхватывает руками уши и кричит, — Хватит! Прекрати!
— Хватит, прекрати... – эхом раздается по волнам, как меч, рассекающий в воздухе.
— Прошу прощения, Зигизмунт, друг, – звучит искаженный голос. Мужчина тяжело дышит посреди центральной лесной дороги, снова тускло и полусвет. Серостью возвращается, энтропонавт вздыхает с облегчением.
— Ты хочешь, чтобы я... чтобы я потерял рассудок?
— Нет, я просто хотел, чтобы ты понял, как хорошо все было тогда, какое это было время. Какое прекрасное время! Прости...
— Это время прошло. Оно зарыто в твоих перфокартах и прочем дерьме. Никто больше не может сказать, что там было. Никто не знает, как это было на самом деле. Оно изменилось. То, что было на самом деле, исчезло, осталась только серость. Это муляж. Ты же знаешь. Мы же знаем.
— Это твои девушки, которые так говорят, – тихо шепчет цитоплазма Зигизмунту на ухо. Ели качаются, в серости тускло, но соблазнительно мягко. — Это твои девочки, девочки ни во что не верят, все девушки буржуа, Зиги.
— Они не были буржуа.
— Они были буржуа, каждая из них. Они читают свои девчачьи журналы. Ревашоль гонится за модой и парфюмерией, сказками о потере девственности. Это все буржуазия. Каждая девушка на самом деле является оружием буржуазии.
— Ты их не знал, ты не знаешь, о чем они думали. Никто не знает, о чем они думали. Я тоже не знаю, но это была не буржуазия, Игнус. Это было что-то другое.
— Если хочешь, пожалуйста. Но лучше верь в людей, а не в индивида, верь в коммунизм.
— Я пытался, но не могу! Я не коммунист.
— Но тогда почему ты говоришь со мной? Я ведь сам коммунизм, тот призрак, который ходит по стране. Так почему же ты был со мной все эти годы, если не веришь в коммунизм?
— Из-за гнева на тех, кто преуспел в жизни, Игнус. И кроме того – ты монстр, гротеск. Так кто бы не любил общество монстров?
— Я не монстр.
— Ты монстр, они называют тебя «апокалиптическим кровопийцей». Кого еще вы знаете, кого бы так называли? Некого представить! Вся эта бойня в Грааде прошла через твои руки, везде твоя подпись. Когда ты отступал, даже когда Мазов больше не отдавал приказов, ты заставлял вражеских солдат вешать на деревьях. Двенадцать тысяч штук. Ты настругал из елок шесты, ты сделал лес из шестов, это было настолько грязно, Игнус!
— Это потому, что они позволили мне построить свою страну! Ваше будущее государство. Ты понимаешь, они никогда бы не оставили нас в покое... Они бы охотились на нас, как на дичь!
— Может быть и так, но все же: эксцесс. «Кровопийца» – посмотри, кем ты стал!
Человеческая речь звучит неуместно в серой тишине. Она эхом разносится в сумерках деревьев, когда Зигизмунт пробирается сквозь снег. Это звучит имя К. Вороникин, старая уловка великого энтропонавта, которое надо разглагольствовать в серости. В противном случае вы впадете в уныние, и прошлое придет. Но Зигизмунту не нужно этого бояться. Когда он впервые пришел в серость, он, к своему большому огорчению, обнаружил, что не может вернуться, как все. Вернее – может, но не там, где очень хотелось бы. Это делает его незаменимым для идеи Мазова. Исчезновение детей Лунда буквально наделило Зиги особыми энтропонетическими способностями.
Утро закончилось, темнеет. Через несколько десятков километров начинается глубокая серость, там, где время суток в мире больше не регистрируется. К этому времени батареи должно сберечь. Он оценивает, но потом все равно включает фонарик. Снег переливается в луче лампы, Зигизмунт направляет его к своему несчастному другу. Дефект Игнуса просвечивает.
— Посмотри на себя! Ты жалок. Для всех было бы лучше, если бы они сделали чистую работу. Хороши любители! Я бы сжег все твои киноленты. Так жестоко как-то, ты держишься здесь...
— Но тогда ты бы никогда не узнал меня, Зиги. Подумай обо всем, что мы провели вместе. Все не только плохо.
— Что, я о себе? Я говорю о тебе. Разве не было бы лучше, если бы тебя здесь не было? Не было бы ленточного леса и амфетамина, окутанной цитоплазмы, кому это нужно?
— В любом случае, это больше ничего не значит, – протягивает Игнус, — Ты это знаешь. Неважно, сколько мы убили. Конец света. Скоро меня никто не вспомнит. Не говоря о тебе. Если даже сильных мира сего в это ненастье не вспомнить.
— Так даже лучше. Так правильно. И без этого сильный? Ты отвратительный ублюдок, выбравшийся из-под контроля в этот мир!
— И ты возмущен! Посмотри на свою руку, Зиги! Давайте не будем забывать...
— Еще одно слово! Скажи я это, и ты сгинешь! – кричит энтропонавт. — По сравнению с тобой я ничего не сделал! И вообще! Кто из нас комиссар революции? Это ты?
— Нет! – мерцает Игнус, он боится. — Прости, друг, десять тысяч извинений! Ты единственный комиссар революции, Зигизмунт Берг, вершина своей партии разума. У меня нет никаких полномочий. Все, что у меня есть, это скромная критика, которую я написал о себе. Возьми это. Но не убивай меня. По ту сторону меня ничто. Я сделаю все, чтобы остаться. Что угодно. Я надеюсь.
— Ты знаешь, чего я хочу. Это последнее. Говори!
Но Игнус не может говорить. У него нет рта. Дефект киноленты мерцает в темноте, в лучах фонарика, это вершина жестокости. Требовать невозможное. Неуютная тишина разливается в лесном воздухе вокруг него. Все смущены. — Почему, Игнус? – повторяет энтропонавт и приближается, чтобы заглянуть в сердце истории с фонариком. — Зачем ты это сделал, это ничего не стоило. Я понял, ты разграбили банки, так было нужно. Даже симфонический оркестр ты взял с собой на ретрит. Насильно. Люди любят музыку. Но почему так? Кому это было приятно? Почему «Харнанкур», ведь эта модель ничего не стоила! Скажи мне это, и ты сможешь остаться.
— Но я не знаю, – грустно раздается громкий голос, звуковая дорожка замедляется. —Я не знаю того, чего не знаешь ты.
Больше никаких разговоров. Энтропонавт встряхивается. Снег падает с плеч его парки. Он продолжает идти один. Машинные рельсы проходят там, сквозь ледяную пустошь, в луче фонарика следы копыт на снегу. Вскоре, когда стая козерогов наконец выходит из темноты, они застывают посреди дороги. Как экспонаты музея естественной истории. Некоторые самки иногда прищуриваются, фыркают, это нервный импульс, мышечный тремор. У чучел уже все спины в снегу, но морды все еще дымятся, они все еще дышат – некоторые несколько дней, некоторые недели. Фигура в парке движется сквозь стадо с безразличием профессионала, пока луч фонарика не отбрасывает роговую корону альфа-самца как тень на стену из елей. Зигизмунт смотрит в остекленные глаза животного. Чувство времени там нарушено. Примитивный гипофиз автоматона быстро теряется в серости позади человека. Охотники в отдаленных районах охотятся на энтропо-кухню таким вот образом. Конечно, если они сами не сойдут с ума от этого и не смогут вернутся через день. Но не Зиги, у него особые способности. Он снимает нож с пояса и перерезает горло белому телу.