Глава одиннадцатая. Само-чилла.

В начале пятидесятых молодая мать смотрит на своего четырехлетнего мальчика на детской игровой площадке Ловисы. Сейчас разгар лета, сереющий тополь раскидывает пух, солнце светит в небе, а мать волнуется. Другие дети бегают по игровому домику, мальчики кричат и тянут девочек за косички. Подвесной мост в игровом домике гудит, когда маленькие дети мчатся по его настилу. Внизу, на деревянном краю большой песочницы девочки и мальчики вместе строят город. Льняная девочка крутит крошечную модель дирижабля вокруг башни, и два мальчика роют туннель, один на одной стороне, другой на другой стороне песчаного хребта. Туннель собирается посередине, и мальчики торжествующе смеются. Девочке скучно, она начинает плакать, другие девочки приходят спросить, что случилось.
                Только маленький Ульв сидит один, далеко, на другой стороне песочницы. И если кто-то спросит у него, что это за уединенный дом, который Ульв построил на своем непомерном участке земли, то Ульв ничего не ответит. Мальчик просто рассеянно смотрит вдаль и улыбается своей загадочной детской улыбкой. Словно он какой-то... слишком крутой для этого. Слишком крутой парень, чтобы рассказать остальным соплякам о своем доме. Остальные вскоре устают от высокомерных манер Ульва и оставляют его в покое. Молодая мать не понимает, почему ее ребенок не интересуется компанией. Даже со своими родителями Ульв не перекидывался более чем десятью словами. Он болтает, но только когда остается один, с самим собой. Иногда мама слушает его из другой комнаты и не понимает, что не так с ее мальчиком. 
                Раздается далекий уличный парад, бас-барабан бьет: ытс-ытс... Ульв сидит в гордом одиночестве в углу песочницы и качает кудрявой головой взад и вперед в ритме музыки. Создается впечатление, что он... 
                ...само-чилла.

                В среду днем в лесу возле дома Джеспера. На этот раз Хан идет впереди всех, а остальные пытаются не отставать от него. Он находится под сильным кофеиновым допингом, не спал всю ночь. До самого утра он щелкал «Харнанкур», миксовал кофе с междугородними звонками, слушала грустные песни, пока мама не попросила убавить их. Хан машет руками во время разговора, его оранжевая полиэтиленовая куртка распахнута спереди, а его бирюзово-оранжево-фиолетовый полосатый шарф в цветах Иилмараа развевается. Мама связала шарф для него на зимнее равноденствие, а ещё шапку с кисточками на его предыдущий день рождения. Тоже в цветах Иилмараа. Они шли в комплекте. 
                Лесная тропа вьется среди холмов с высокими соснами по обе стороны дороги. Трое бок о бок: Джеспер в колее правого колеса, Тереш в левой и Хан прямо в центре на травянистом холме; они спускаются по холму снежного песка по дороге. Трава с серыми узорами хрустит под ботинками. В воздухе развеваются отдельные снежинки, засушливая осенняя природа сверкает.    Хан вдыхает свежий воздух. Лишайник гниет. Он хлопает варежками, они проходят через его спину с веревкой. — Я никогда не верил в криминальное решение, ты это знаешь. Каждый шаг вперед – это шаг вперед, и в этом смысле, конечно, здорово гоняться за Линолеум-дилером, но Тереш, иногда мне кажется, что ты собираешь этих парней, как я собираю памятные вещи, понимаешь? Конечно, это я сейчас не в плохом смысле. 
                Тереш выпускает большие серебристо-серые клубы дыма и делает Астра-кольца в центре, которые разносятся тихим ветром. — Не волнуйтесь, ты тоже прав. Ты собираешь эти вещи, потому что думаешь, что найдешь в них что-нибудь о девушках. Я собираю своих монстров по
той же причине. 
                — А что ты коллекционируешь, Джеспер? – спрашивает Хан.
                — Я ничего не собираю, толстяк. Но все же приятно, когда у мужчины есть хобби. Слушай, что теперь? 
                — Эйно, во владениях Трентмеллера должен быть проведен обыск, родственники должны быть опрошены, – перечисляет Тереш на пальцах в кожаных перчатках.
                — В каком смысле ты видел, что он этого не делал? – лесная дорожка извивается, светло-коричневое сено ниспадает на дорожку, как чьи-то волосы, и шелестит под ногами Джеспера. — Или ты не уверен?
                — В Психоделическом Кабинете Капитана Пепи Попикарнассоса никогда нельзя быть уверенным, – перехватывает гиперактивный Хан и оборачивается. Отступив несколько шагов назад, он объясняет Терешу: — Вот почему в суде ZA/UM не учитываются, это психоделия, понимаешь, одно это не поможет, реальность должна соответствовать. Должны быть какие-то свидетели и вещи. Это все, в любом случае, одна сплошная бессмыслица!
                — Ну, это не такая уж и бессмыслица, я бы так не сказал, – Тереш бросает окурок под деревья, оранжевая искра отскакивает, — Но в случае с Пепи Попикарнассос ты прав, вот где фантазии субъекта и реальность смешались. Мне казалось, что это скорее что-то... с аспектом вкуса. С тем, что перестало быть или... Когда у меня будет время, я должен буду позволить местным властям расследовать эти дела.
                — Но сейчас, как вы говорите, basta? – спрашивает Хан.
                — Прямо сейчас basta, да.
                — Очень хорошо, поэтому давайте будем честными! Кто из вас хочет найти их где-нибудь в канаве? По факту. Это не цель сама по себе, из этого ничего не выйдет!" – Хан с хитрой улыбкой ждет ответов и видит, как Тереш поднимает руку.
                — Я хочу. И это самоцель. Ты слышал о завершенности? Понимание самой концепции.
                Джеспер все еще с презрением относится к синтезаторному жужжанию Пепи Попикарнассос, самоудовлетворенностям переоцененного футуриста. — У тебя есть кто-то получше для сравнения? Tempus rev? На этот раз мы все сделаем правильно? 
                — Было бы неплохо. Честно, я бы и сам не отказался.
                — Ну же, Хан, теперь будь разумным. – Тереш снова закуривает, холодный воздух пахнет спичечной серой. — Время уходит, связь с Ревашолем прервана, с Окцидентом тоже. Половина мира на задних лапах, когда приходит война, все расследования прекращаются, документы, бумаги, люди могут потеряться. Надо работать быстро, доводить все до конца, пока не поздно.
                Три маленьких силуэта идут сквозь подлесок на краю полей, сохраняя равновесие, спорят и пересекают бревенчатые мостики, лед дрейфует под ногами вместе с ручьем вниз по течению; они перепрыгивают через лесной туннель из поваленных деревьев в сумерках и двигаются по белым лугам в гусином ряду. Хан проходит под колючей проволокой, но Джеспер, как и Тереш, перепрыгивает через нее. Загоны остаются позади, лес истончается, песчаная борозда дороги лежит ниже границы корней деревьев, как крошечный канал. Морской бриз уже шелестит в вершинах крон, в воздухе чувствуется, как приближается простор водоема.
                — Мы так долго занимались твоим делом, и ничего из этого не вышло. А теперь дайте мне шанс, – объясняет Хан, размахивая руками больше, чем ртом. 
                — Хорошо, ты прав в том, что это тупик, – признается Тереш. — Но тогда просто скажи, что это за план, и дай нам подумать. Если я думаю, что из этого что-то может получиться, хорошо, давай сделаем это, если нет, тогда попробуем отвлечься отдыхом.
                — Ты не понимаешь, – пожимает плечами Хан, — Если вы откажетесь, мы никогда не узнаем. Никаких других концов уже не найти. Я не могу упустить такой шанс, только если ты откажешься. Небольшая поездка, а? Давайте поговорим с профессионалом? Уже давно должен был кто-то найтись, с ним сейчас будет быстрее. 
                — Что значит больше нет других концов, – не понимает Джеспер. — А как насчет писем Малин? Кто-то должен был их послать, почерк совпадает, в этом возрасте все еще происходит небольшое развитие. Если пишет тринадцатилетняя, то в пятнадцатилетнем возрасте ее почерк может не совпадать на все сто процентов, но девяносто пять — это очень многообещающе, я читал об этом. Я прав, Тереш?
                — Да-да, это верно, – вмешивается Хан. — Но знаешь что? У меня есть одна мысль о том, как мы это всё развяжем. Просто не стоит ждать сейчас. Надо действовать, немедленно!
                — Какая мысль?
                — Я разместил объявление в газете.
                Тереш бредёт в своем пальто в стиле пятидесятых с рисунком в елочку, во всех отношениях, он выглядит как гойко, его рот задумчиво приоткрыт. — Возможно, это не такая уж плохая идея, когда ты разместили это объявление?
                — Я обратился позавчера, сегодня должно появиться. Я также разместил там твой номер, Джеспер, на случай если меня не будет дома.
                — И что ты там написал? 
                — Если у кого-то есть какая-то информация, пусть он выложит всё нам, ничего плохого не случится, поможем выбраться из неприятностей, вот!
                — Подобные вещи могут быть более эффективными, чем ты думаешь, – объясняет Тереш Джесперу. — Особенно с такими старыми вещами. Но нам все равно придется рыбачить месяцами и месяцами на разных колонках газет. Куда ты ее разместил?
                — «Сегодня» и «Капиталист». У меня не было больше денег. Кстати, вы оба должны мне по пятьдесят. И для этого консультанта, которого я рекомендую, они тоже понадобится. И для поездки. Хотя бы тысячу надо взять с собой, он очень дорогой, очень высоко ценится. Я так долго ждал этого, читая о нем...
                Джеспер становится нетерпеливым. Во-первых, ему сейчас не хочется куда-то ехать, во-вторых, он уже догадывается, чьи деньги здесь имеют в виду. Хан живет на деньги от утраты своего отца, который погиб на мазутно-буровой вышке, а если Тереш не начнет расследование, ему ничего не заплатят. — Слушай, выкладывай, о каком консультанте мы ведем речь?
                Три силуэта достигают скалы. Бескрайность исходит от моря, через высохший луг. Сено покрыто белыми пятнами от снежного покрова, одинокая кряжистая сосна дребезжит на ветру. Небо темнеет, когда мужчины приближаются к краю берега, Джеспер поднимает воротник пальто, шум воды в ушах нарастает. Он часто проходит эти шесть километров до берега в одиночку. Отсюда видно то, что они все жаждут увидеть - пляжная полоса Шарлоттшель синеет на другой стороне залива, в снежном дали.
                Хан опирается на бревенчатые перила и смотрит вниз. Волны разбиваются о каменную стену, вода изгибается, и белый гребень волны разбивается на миллион скоплений пены. Капли на очках мужчины делают изображение размытым. Джеспер ценит осеннюю волну, она приходит раз в год, и теперь у него есть четкий план. Пойду. Девочке я говорю, что тоже пойду, мальчикам придумаю что-нибудь другое. Он измеряет ветер.
                — С а м о - ч и л л а, – по буквам зачитывает Хан, — самое время поговорить с ним о девушках. 
                Джеспер начинает смеяться, когда Тереш серьезен.
                — Погоди-погоди! Эксперт подтвердил скелеты Абаданаиза и Добревой с точностью до километра, – объясняет Хан. — Больше? Два года назад, по его подсказке, Корпус Мунди отправился на поиски Корнелиуса Гурда. Этот хребет, который он вывел, теперь залит серостью, но они нашли там контейнеры с едой Гурда и остатки лагеря. После пятисот лет! Само-чилла, Джеспер, он живет в Лемминкяйсе, в загородном доме, в лесу, и мы идем туда.
                В оловянно-сером море идет снег, температура стоит на уровне нуля; ветер в заливе ниже десяти метров в секунду, и следующие две недели штормы в Западной Катле, прямо на краю серости, заставят океан вздуться. Двухнедельное окно, идеальные условия. Уже Джеспер ощущает, как масса воды на пляже Шарлоттшель, в десяти километрах отсюда, разбивается волнами. В его глазах движутся волны, длинные и устойчивые, как красивые мысли.
                — Хорошо, – говорит Джеспер, — но у меня есть одна конференция. Дизайнерская. С четверга по субботу. И, кстати, сейчас Лемминкяйсе - не очень хорошая идея. Или, может быть, ты не знаешь?

                Маленькому Ульву девять лет, когда в Оранье зарождается современная танцевальная музыка. Йохан Хауэр, Ритвельд и Арно Ван Эйк крутят тарелки в университетских залах; в Веспере, Видерунда открывается первая в мире дискотека «Das Baum»; в пассаже Мессины летним вечером, после самого эпического сета в истории человечества, толпа в экстазе венчает Тео Ван Кока невинностью. Ульв приходит домой из школы с рюкзаком. Он учится в четвертом классе, сидит он один за последней партой, потому что Ульви все равно, что говорит учитель. Ульви не интересуется математикой и естествознанием. Глупые девчонки не интересуют Ульви, Ульви интересует только одна вещь в этом мире. С широко раскрытым ртом он остановился по дороге домой, Вестермальм, перед Фонопо, куда входят и выходят любители музыки. Играет кома-ремикс на Тео Ван Кока из старого увертюры, любители музыки же смотрят, с кассетами в руках, как маленький Ульв качается под динамиками на публике, словно одержимый злым духом. Слезы текут по щекам Ульви, весь мир исчезает. Все смеются и с восторгом смотрят, как маленький мальчик дергается и скачет, качается, задыхается, машет, орет: — Вау, это не так?! – Он пробивает руками и ногами воздух, хлопая ладонями по капоту кареты в переходе, и не может попросту понять: — Как т а к сложно?! Не так уж и сложно!!!
                Из магазина выходит продавец в модной толстовке; из серости хаоса потерянных вещей, где кома охватывает всю историю человечества, молодой человек встает перед Ульви и протягивает ему кассету Стерео 8. Надпись на обложке: «Тео Ван Кок / Граф де Перауз-Миттреси». Это первый и последний раз в жизни Ульви, когда живой человек чего-то стоил для него.

                Хромированные колеса мотокареты крутятся, а снег шелестит под колесными цепями, но Инаят Хана в ней нет, ему тринадцать лет и выходит он с крыльца дома отца Тереша в яблоневый сад. Темно, и кузнечики стрекочут. Сам-себе-чиллер помещает кассету Стерео 8 в проигрыватель, два пластиковых диска вращаются. Идет саунд-чек, однако июньская ночь тиха, музыки там не слышно. Она на двадцать лет впереди и далеко-далеко от Инаят Хана. Воздух полон ароматов, он приходит к мальчику из-под деревьев, как дух, кружит вокруг колен и пахнет раннеспелой яблоней малиновка. Хан ступает босиком по мокрой от росы траве. Мальчики спят внутри, на втором этаже, но он не спал. В половине восьмого утра они вместе пошли на дело. Тело Хана изуродовано телосложением, а сердце беспокойно. Деньги тоже не хотят сводить концы с концами. Дилер Зиги поднял астрономические суммы на том конце провода. Триста реалов. Джеспер отнес свою коллекцию приключенческих романов «Человек из Хельмдалля» в антикварный магазин. После долгих уговоров. Хан продал бинокль.
                Шестнадцатитактные камеры сгорания бьются в сердце машины; далеко в Лемминкяйсе окна загородного дома дрожат в такт басам. Check,
Check... Но Инаят Хана там нет. Малиновка плюхается на траву у его ног. Маленький Инаят трет яблоко рукавом рубашки и садится на садовую скамейку. Он впивается зубами в плод и чувствует, как сладкая боль колотится в сердце, так что трудно дышать. Это ощущение ускользающей возможности, которая нарастает в течение дня, а затем дает о себе знать вечером. «Продолжай... у тебя всегда такие мощные презентации. В истории и естествознании...» Темно-зеленые глаза, бесконечно добрые и очень заинтересованные. Ты все еще уверен, Хан? Теперь постарайся быть разумным, нет смысла так себя унижать напрасно.
                Под капотом пар, там проходит моторный ремень; лента скользит по магнитному считывателю. Вот только в яблоневом саду все еще тихо. Инаят Хан особо не верит в бога, особенно. Бог когда-то, определенно более трех тысяч лет назад, был изобретен кем-то по имени Пий из Иилмараа. Кажется. Однако, теперь Хан бросает яблочный огрызок в куст,
складывает руки и молится.
                — Пожалуйста, сделай так, чтобы я тоже нравился Малин. Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы я ей действительно нравился, а не просто... ну знаешь, ты все же бог. Я обещаю, что тогда я больше не подумаю, что кто-то, Пий Перикарнасский, придумал тебя. Я обещаю, что тогда я поверю, что ты существовал с начала всех времен и начертил небо и землю... ээ... золотым циркулем, или я не знаю чем. Прости, боже, что я так на тебя набрасываюсь, но послушай, мне ужасно трудно поверить, что ты существуешь, если я не нравлюсь Малин Лунд.
                Хан смотрит в небо. Сердце блуждает в темноте, и небосвод загорается звезда за звездой. Любовь, как гладкошерстная кошка, дергает за ниточки внутри живота. Любовь для него – это страх потери.

                Красное свечение задних фонарей окрашивает снег в кровь, из глушителя грохочущей мотокареты валит дым. Цепные колесные резины грохочут по снегу, и двигатель на мгновение гремит. Смена передачи. Тон повышается. Ускорение толкает сумасшедшего водителя в спинку сиденья. У молодого человека пальцы схватились на рычагах, а гоночные очки на голове, он в кабине водителя. Неосвещенная горная дорога отражается от морозной поверхности стекол и исчезает под колесами.
                 Атмосфера над зоной энтропонетической катастрофы Лемминкяйс разрывается порывами. Темные горные хребты, с заснеженными вершинами, прорезающие горизонт, скалятся зубами, как Линолеум-дилер. Внизу долины раскинулись поляны и еловые леса, по извилистой дороге вдоль склона горы черная мотокарета мчится со скоростью сто пятьдесят километров в час.
                — Фига с е б е круть! – восклицает Хан. Тереш кивает, прохладный воздух салона наполняется мазутным паром, воздух отдает промышленной кислотой. Агент смотрит в окно, столбы дорожного забора пролетают в снегопаде, а со дна долины виден белый массив склонов, чернеющих внутри квадратов вырубки. Хан прыгает на противоположное сиденье рядом с Терешем. Он роняет последнюю каплю из бутылки вина себе на язык. Кривая сбивает толстяка о стены кабины.
                — Капец – показывает он Терешу пустую бутылку. Мгновенно в руке Хана появляется новое ароматизированное ягодное вино. Отвинчивающаяся крышка слетает с хрустом, «Сахарный спирт: 25%» скрипит под зубом. Далеко на другой стороне долины, на противоположном склоне, в темноте вспыхивают огни. Все остальные машины все еще движутся в противоположном направлении, в сторону от энтропонетической катастрофы, с вечера среды. Именно тогда из Ваасы вместе отправились Хан, агент Мачеек и сумасшедший раллийный гонщик Кенни (просто Кенни)
                — Как звать тебя?
                — Кенни.
                — Кенни кто?
                — Просто Кенни.
                — Смотрите, зона энтропонетического коллапса! Невозможное, даже ели в небо уносит, Са-та-на, как говорится, это надо видеть! И дома тоже! – кричит Кенни из кабины водителя, перекрывая шум двигателя.
                 — Как идем? – Хан кричит в ответ. Он, в отличие от Тереша, все еще немного обеспокоен, когда машина трясется и в темном желтоватом свете спидометра кабины водителя видит, как указатель перемещается на сто семьдесят.
                — Хорошо идем, очень хорошо, не стоит волноваться!
                — А дорога, как там дорога? 
                — Что как, дорога? Нет, в порядке, не стоит волноваться. – Кенни не волнуется вообще. Кенни вместо этого хочет ароматизированное ягодное вино, а затем, когда Хан думает, что Кенни не следует водить машину пьяным, Кенни говорит: — Не волнуйся, alright? Я уже половину пути как пьян, иначе я бы уснул. Это помогает мне сосредоточиться, гляди!
                Дорога извивается дальше по склону холма, между елей. Кенни тянет борт вперед, чтобы оставаться в повороте. Хан чувствует себя в большей безопасности только тогда, когда мотокарета ныряет вглубь леса со склона с деревенской дорогой. Грохот снега под колесными цепями и звук грохота мотора, квадратные стекла стали круглыми от налипшего снега: за иллюминаторами трепещет черная призрачная лесная стена. Внезапно Кенни тянет на левую обочину дороги, и Хан отпрыгивает обратно на свою сторону. Мотокарета проносится мимо фургона Граад Телеком, окрашенного в красный цвет. Съемочная группа информационного агентства машет Хану из собственного заметенного иллюминатора, Хан машет в ответ.
                Последние два дня он пил в кабине с Терешем, водитель отказывается останавливаться, Кенни хочет поставить рекорд. У него секундомер на руке. И все это время они видят, как весь остальной трафик идет в другом направлении. В двухстах километрах от Ваасы, на встречной полосе мотокаретного потока проехали мимо растянувшейся пробки. Народ с окраин, по дороге в города, в гости к родственникам. По шипению автомагнитолы стало известно, что такая же паника происходит по всей Катле. Норрчепинг в Арде с его магниевым вокзалом – это место, куда все стекаются вместе по любому случаю. В Елинке, недалеко от разрушенного Пыхьявеила, билеты распроданы на следующие два месяца. Не можешь получить их, ступай через северное плато.
                Простор в боковом окне постепенно превратились в куполообразный пейзаж, туманные китовые спины скользили по горизонту, с еловыми лесами на горбах. В поздней ночи мотокарета свернула на шоссе, но движение на противоположном направлении не поредело, только дорога сошла со столбов, посреди полей, где снег сгущался, а поля белели от него. Хан крепко заснул, прислонившись головой напротив бокового окна, и перед ними в темноте сияло алмазное море фар с одной стороны направления движения и извилистое пустое шоссе с другой стороны. Одинокая пара красных задних фонарей поспешно проскользнула вперед к Лемминкяйс. Вместе с ними еще шли исключительно военные колонны и машины иностранных информационных агентств, красовавшихся блоками радиоантенн на крышах.
                Утром он открыл глаза, а за стеклом прошла заброшенная куцая деревня. Волны электрических проводов вьются между столбами, а под ними, по пустой деревенской улице, Деревенская девушка ехала на велосипеде. На ней была длинная юбка и куртка. Деревенская девушка смотрела Хану прямо в глаза, отражатели на спицах колес сияли. Они были в тысяче пятистах километрах от границы Ваасы, и тысяча пятьсот были еще впереди. Кенни ехал тихо, и в кабине можно было услышать, как лед ломается в лужах грязи под колесом. Девушка помахала рукой и свернула на боковую дорогу у внешней границы поселения. Сумерки лесных ворот поглотили ее, задний фонарь велосипеда вспыхнул в ритме динамо-машины. В лесном туннеле впереди уже шел осыпало. Снег. Так они и пошли – Инаят Хан и Тереш Мачеек, с самым жестким парнем в таксопарке, Кенни, просто Кенни. Несколько часов ребята сидели молча и просто смотрели, как Сурумаа проходят мимо в темноте. Вдалеке загорались холодные звезды уличных фонарей, на крышах домов поблескивал шифер. Чем ближе приближался вечер, тем гуще становился снег. На горизонте возвышались темные зубья пилообразных горы, деревни становились все реже и реже, вот Тереш предложил открыть ароматизированное ягодное вино.
                — Иначе выйдет удручающе.
                В затемненном холме впереди они часто видели военные дирижабли в небе. Однажды железная баржа пронеслась прямо над мостом и поймала их в лучах прожектора, воздушная подушка пригрозила
перевернуть колесницу. Но потом корабль ушел. Только его огни скользили сквозь тьму над лесом. Это называется эвакуацией.
                Контрольно-пропускной пункт стоял заброшено на обочине дороги, там светились буквы «ЛЕММИНКЯЙСЕ». Через дорогу проходили военные ограждения из бетонных блоков, Кенни натягивал цепи противоскольжения на колеса и, проезжая мимо ограждений на полпути вверх по полю. Вместе с пограничным пунктом позади остался и невидимая зимняя орбита, откуда всегда приходит зима. Асфальт со временем тоже исчез, там им встречались сельские семьи на санях в заснеженных гравийных дорогах. Видеть своими глазами серость, возвышающегося за силосом с детства, это их большая привилегия. Лошади тащили сани, и проходящая мимо семья, на вершине всего своего имущества, махала забавному толстяку с темно-желтой кожей и в очках из диаматериала.
                — Так странно, когда они все время машут, – говорит Хан, фургон «Граад Телеком» остается далеко позади в метели из-под колес машины Кенни. Далеко в темном лесу больше не мигает ни фар, ни фонарей саней. На фермерских дворах, перед комбинатами и в закрытых деревенских магазинах теперь остались только те, кто хочет здесь остаться. В темноте возвышается серость.
                — Слышите это? – спрашивает Кенни из кабины водителя, — Серость... это впереди точно серость! Вот теперь волнуюсь.
                Тереш и Хан слушают. И действительно, под метелью растет новый звук, зловещий гул, низкий треск. Как будто волна разбивается, медленно-медленно... Для Хана это звучит как начало песни. Он слышал это во сне.
                — Я больше не в КоМили, меня выгнали, – кричит Тереш, пьяный, сложив руки в рупор перед ртом.
                — Что? – Хан не услышал начало, шум завораживает. Он чувствует, как волосы на теле поднимаются и дрожат, как будто он только что снял свитер в холодной комнате.
                — Они уволили меня из кооперативной полиции!
                — Я знаю! – Хан кричит и протягивает Терешу ароматизированное ягодное вино. — Вы всю дорогу показывали значок какого-то Сомерсета Ульриха! 
                — Откуда ты знаешь? – запах алкоголя доносится изо рта Тереша в холодную кабину.
                — Потому что все пограничные пункты называют вас Мистером Ульрихом, агентом Ульрихом и Сомерсетом Ульрихом.
                 — Это пропавший агент, чьи документы я взял. Они все еще у меня. – Тереш делает глоток, его губы краснеют, и липкая жидкость льется из горлышка бутылки на воротник рубашки. — Документы, я имею в виду. И пропавших агентов. В Кронштадте звался «Мачеек», иначе след не возьмут. Я подумал, что поеду в Лемминкяйс Сомерсетом Ульрихом и замету следы, и вышло же!
                — Ты в розыске, да? 
                — Да-да, я тебе не говорил? Один парень получил сердечный приступ от этой штуки!
                — ZA/UM?
                — Именно, – говорит Тереш, а впереди раллийный ас суру Кенни видит, как почерневший массив медленно дрейфует в небо. Земля скрипит и трещит, когда ели вырываются из нее вместе с корнями. Дерево ревет, а руда примерзла, как в стоматологическом кресле. Известняковая скала взлетает в воздух, где далеко вверху в темноте первые деревья окутываются в серость.

                Два года назад.
                Хан слышит телефонный звонок во сне. Холодный и незнакомый голос, ложное пробуждение. В подвале своей мамы он открывает глаза и встает, в пижамных штанах и тапочках. Он чувствует, что что-то не так, но все равно продолжает. Подвал вокруг него странный ото сна, вещи не на тех местах. Надя Харнанкур в своем медальоне жутко улыбается, Гон-Цзу держит в руке персик бессмертия вместо компаса, он плесневеет.
                На столе посреди комнаты блестит пустая стеклянная витрина. Хан не смеет смотреть туда, в ее пустоте есть что-то, чего он не помнит. Что-то не так. Телефон зазвонил так, как звучал бы сквозь темноту квартиры, из верхнего коридора.
                Он поднимается по лестнице, коридор покоится вокруг него, телефон звонит на стене. Мужчина протягивает руку, боится. Рука потеет на пластике трубки, что-то запрещает ему ответить. Но он должен, это важно, каждый конец нити. Поэтому он поднимает трубку, коридор наполняется серым шумом. У него болит ухо.
                — Алло? – спрашивает Хан.
                Но никто не отвечает.
                — Алло, кто это? Пожалуйста, скажи мне, кто ты! – он повторяет, и каждый раз мужской голос становится все более умоляющим, треск все громче и громче. Пока наконец не оглушает его, давление во внутреннем ухе смещается, остается только вибрация неизвестного происхождения, ее средоточие. Тишина волнообразно проходит сквозь плоть и кости. Холодно.
                — Пожалуйста, слезы текут из-под очков Хана. — Скажи, кто ты...
                — Ты знаешь, кто я. – вибрация издает голос ребенка, говорит ему ужасные вещи. Хан начинает вздрагивать, погружаясь в угол коридора с трубкой в руке.
                — Это не ты, это не ты! – плачет Хан. Настоящее тело мужчины сотрясается вместе с разумом. Он просыпается и плачет в своей постели. Ухо гудит, сон продолжается в бодрствующем состоянии, только в витрине снова стоит модель дирижабля, Надя больше не улыбается, а Гон-Цзу держит компас.
                На витрине подсохшие бутерброды с сыром от мамы, охлажденный кофе. Еще конверт - утренняя отправки из Граада, магнитной почтой. «Сарьян Амбарцумян» написано в ячейке отправителя, а внутри один ключ, золотой и неизмеримо сложный.
                У него есть два года.