Глава девятнадцатая. Я не шутка.
Сорок шесть часов спустя, шестьюдесятью этажами ниже. Вестибюль отеля ночью пуст и блестит, как гробница из черного мрамора. За стойкой регистрации девушка с тревогой слушает по радио, что из-за глубокой серости шпионит атомный крейсер Меска, а следом подкрадывается весть о промышленном шпионаже. Они повсюду. Новости о войне эхом разносятся из зала, когда в автоматических дверях появляется человек в полиэтиленовой куртке. Его сопровождает метель, он спешит, а на дальнем плане бежит светящаяся белая надпись «ОТЕЛЬ ИНТЕРГРААД», девушка его не замечает, охранник тоже очарован страхом, а потому гость проходит прямо мимо них, в частный лифт резидента. Двери закрываются за ним. Оставшись один в золотом свете лифта, он перекидывает рюкзак к груди, петли все еще висят на его плечах, как его учили другие дети в шестом классе.
— Давай, Хан, покажи какой из тебя босс.
Хан роется в боковом кармане сумки. Металлический звон, видна связка ключей. Там у него висит ключ от замка деревянного дома Саалема, зубчатый ключик в прихожую и большой алюминиевый, чтобы запереться в подвале, все теперь бесполезные, пригодны в металлолом; все, кроме одного - золотой ключ, бородка которого кажется высокотехнологично тонкой работой, как если бы при одновременном повороте двух таких ключей срабатывал протокол самоуничтожения, защита периметра типа «Мертвая рука», ответный удар был бы обеспечен даже в случае гибели командования в превентивном ядерном ударе.
Хан засовывает ключ судного дня в замочную скважину и поворачивает, как указано: дважды влево, затем вправо, снова влево. «Амбарцумян, Сарьян Асатурович» выгравировано на медной пластине, следом за замочной скважиной. Тишину лифта разрывает шипение динамика: — Господин Амбарцумян, я волновался...
— Я не господин Амбарцумян. Я Инаят Хан. – мужчина демонстрирует ключ, не в силах решить, куда он должен его показать. Сам он смотрит на себя в зеркале с криво сидящей шапкой на голове и тающим снегом на плечах полиэтиленовой куртки. Он небритый, выглядит ужасно. — Мне дали это на случай чрезвычайной ситуации. Как сейчас. Почему вы не отвечаете на мои звонки?
— Ты говоришь как Измаил.
— Простите, что?
— Вы звучите так же, как Измаил.
— Ах, да... вы помните Измаила?
— Я Измаил, – отвечает верный секретарь, и лифт срывается с места.
Ускорение проходит через Хана. — Вы вообще волновались? Почему? Почему вы не отвечали?
— Я... – секретарь колеблется. — я не связывался с господином в течение двух дней. Последняя инструкция заключалась в том, чтобы прекратить все звонки и никого не впускать.
— Это было позавчера?
— Да, тогда, когда сэр получил вашу посылку, Инаят Хан.
— Ладно, – кивает в зеркало Хан, слякоть тает на очках. Он снимает очки с головы и протирает их рукавом полиэтиленовой пленки. — И больше ничего не пришло? В промежутке? Кто-нибудь из кооперативной полиции?
— Как я уже сказал, я ничего не слышал о господине.
— Правильно, да... – куб лифта бесшумно скользит вверх, к небу. Уши хотят закрыться от перепада давления. Хан сглатывает, ходит в лифте кругами, а затем останавливается лицом к двери с рюкзаком на груди.
— Мистер Хан, – внезапно потрескивает громкоговоритель.
— Да?
— Пожалуйста, убедитесь, что с господином все в порядке. Скажите ему, что я попросил связаться со мной.
— Что может с ним случиться? – лифт замедляется, руки поднимаются по бокам, как в невесомости. — Что может случиться с вашим господином? – переспрашивает он. Но секретарь не отвечает. Двери лифта открываются перед Ханом: «Тилль...» Луч света прорывается через зал на темный шестидесятый этаж. Ветер там воет, он порывисто колышет драпировки с витрин, словно это призраки. И снег метет. Таким образом, крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей об исчезновениях медленно погружается в снег.
— Давай, Хан, покажи какой из тебя босс.
Хан роется в боковом кармане сумки. Металлический звон, видна связка ключей. Там у него висит ключ от замка деревянного дома Саалема, зубчатый ключик в прихожую и большой алюминиевый, чтобы запереться в подвале, все теперь бесполезные, пригодны в металлолом; все, кроме одного - золотой ключ, бородка которого кажется высокотехнологично тонкой работой, как если бы при одновременном повороте двух таких ключей срабатывал протокол самоуничтожения, защита периметра типа «Мертвая рука», ответный удар был бы обеспечен даже в случае гибели командования в превентивном ядерном ударе.
Хан засовывает ключ судного дня в замочную скважину и поворачивает, как указано: дважды влево, затем вправо, снова влево. «Амбарцумян, Сарьян Асатурович» выгравировано на медной пластине, следом за замочной скважиной. Тишину лифта разрывает шипение динамика: — Господин Амбарцумян, я волновался...
— Я не господин Амбарцумян. Я Инаят Хан. – мужчина демонстрирует ключ, не в силах решить, куда он должен его показать. Сам он смотрит на себя в зеркале с криво сидящей шапкой на голове и тающим снегом на плечах полиэтиленовой куртки. Он небритый, выглядит ужасно. — Мне дали это на случай чрезвычайной ситуации. Как сейчас. Почему вы не отвечаете на мои звонки?
— Ты говоришь как Измаил.
— Простите, что?
— Вы звучите так же, как Измаил.
— Ах, да... вы помните Измаила?
— Я Измаил, – отвечает верный секретарь, и лифт срывается с места.
Ускорение проходит через Хана. — Вы вообще волновались? Почему? Почему вы не отвечали?
— Я... – секретарь колеблется. — я не связывался с господином в течение двух дней. Последняя инструкция заключалась в том, чтобы прекратить все звонки и никого не впускать.
— Это было позавчера?
— Да, тогда, когда сэр получил вашу посылку, Инаят Хан.
— Ладно, – кивает в зеркало Хан, слякоть тает на очках. Он снимает очки с головы и протирает их рукавом полиэтиленовой пленки. — И больше ничего не пришло? В промежутке? Кто-нибудь из кооперативной полиции?
— Как я уже сказал, я ничего не слышал о господине.
— Правильно, да... – куб лифта бесшумно скользит вверх, к небу. Уши хотят закрыться от перепада давления. Хан сглатывает, ходит в лифте кругами, а затем останавливается лицом к двери с рюкзаком на груди.
— Мистер Хан, – внезапно потрескивает громкоговоритель.
— Да?
— Пожалуйста, убедитесь, что с господином все в порядке. Скажите ему, что я попросил связаться со мной.
— Что может с ним случиться? – лифт замедляется, руки поднимаются по бокам, как в невесомости. — Что может случиться с вашим господином? – переспрашивает он. Но секретарь не отвечает. Двери лифта открываются перед Ханом: «Тилль...» Луч света прорывается через зал на темный шестидесятый этаж. Ветер там воет, он порывисто колышет драпировки с витрин, словно это призраки. И снег метет. Таким образом, крупнейшая в мире частная коллекция памятных вещей об исчезновениях медленно погружается в снег.
Слышен стук обуви по линолеуму. Мужчина из внутреннего расследования проходит по ночному коридору больницы с чемоданом, прикованным к его руке цепью, свисающей с запястья. На лацкане крошечный отблеск, светло-голубой эмалевый значок на отвороте. Двое полицейских охраняют двери отделения интенсивной терапии. Один из них спит.
— Почему ты спишь? – наклоняется над ним следователь внутренних дел. — Я засланный агент Меска, а в этом чемодане взрывное устройство измеримое в пять килотонн – офицер открывает глаза и потирает их в недоумении, а напарник смотрит в ужасе. — Мы только что потеряли незаменимый стратегический ресурс в лице центральной больницы Мировы. Три тысячи граждан града погибли. Потому что ты не выполнил свою работу!
Офицер вскакивает и выпячивает грудь, его взгляд все еще сбит с толку. Внутренний следователь на этом не сдается. — Чего ты стоишь здесь? Есть ли какая-то разница, когда ты спишь стоя? Кто я? Где мое удостоверение? Почему я не предоставил гостевой бейдж больничного посещения?
Двойные металлические двери уходят за спину внутреннего следователя, он идет в темный зал, а офицеры в коридоре вздыхают с облегчением. Светящийся от медицинской аппаратуры куб, изолированный пленочными занавесками от внешнего куба комнаты, распахивается от пары проникающих рук. Мужчина заходит, поворачивается и застегивает полиэтиленовые шторы, возвращая привычную изоляцию: — Мачеек, мне нужно, чтобы ты позвонил своим друзьям. Мне нужно, чтобы ты вызвал их. Сейчас.
В изголовье кровати стоит морфиновая капельница, морфин капает. Это плохой знак, должно быть, питание системы управления инфузией давно отключилось. Сокрушенный агент смотрит в окно, идет густой снег: — Вам нечего мне дать.
— Я не обязан ничего вам давать.
— Я знаю, что ты говоришь. «Не рапортовать...». Ты ведь и о расследовании ничего не знаешь. Ты дух, призрак. Такие, как ты, умеют только преследовать.
Обычно это безработные граждане, которые развлекают себя всевозможными уловками духов и призраков, которые просачиваются в государственный аппарат и плетут против него паутину лжи. — Подобные нам, Мачеек. Подобные нам агенты в полиции сотрудничества. Целью полиции сотрудничества не является расследование. Целью полиции сотрудничества является сохранение мира в его прежнем виде.
Мачеек отворачивается от окна: — Этот твой мир в том виде, в каком он был до сих пор, –это торфяная куча.
— Да ну! – внутренний следователь симулирует удивление. — Этакая философия. Значит тебе нравится план Сен-Миро для человечества?
— Единственный нигилист здесь-это ты, дух.
— Получается вам не нравится Сен-Миро и его план для человечества? – черты лица внутреннего следователя обостряются, он подходит к кровати в зеленоватом сиянии кардиомонитора. — Но тебе по душе еще более ненормальные вещи? Или ты не знаешь, в какой компании зависает твой друг? Твой ненормальный друг. Я тоже не знал. Какое у них хобби, чем они занимаются...
Мачеек поднимается, повязка на плече краснеет от напряжения. — Хан? Хан, гений. Ты не сможешь остановить его.
— Да, – пожимает плечами внутренний следователь, — Он знает, что делает. В отличии от тебя. Я бы позвонил ему прямо сейчас.
Этой уступки таким людям, как Мачеек, достаточно. — Конечно, не знаю. Перестань спрашивать. Лучше будет обратиться к Морфу. Я не дотягиваюсь. – он падает, к счастью, на больничную подушку, приступы смеха причиняют ему боль, и хохот заканчивается.
— Я думаю, с тебя достаточно наркотиков.
— Наркотики... – ехидничает Мачеек.
Внутренний следователь смотрит на него с презрением. Внизу на больничной койке лежит потное мужское тело, голая верхняя часть тела кровоточит, выделяет пот. — Значит, тебе здесь нравится, да? Ты доволен своей участью, Кончаловский?
Тереша укачивает в растворе морфина. Темные волны омывают его, хлопья снега падают в воду. Он источает холод. Шанс! Детские руки позади держат его на плаву. Крошечные сильные руки... он солдат любви. — Да, – отвечает он, наблюдая, как сердечная зеленая точка подпрыгивает на кардиомониторе. Успокаивающе, ритмично. — Здесь все в порядке. Говорят, что я больше не смогу нормально ходить, но знаешь что? Я никуда не собирался. Ненавижу эту страну. Я ненавижу Граад. Ненавижу кооперативную полицию и Моралинтерн. Для меня это все инструменты, да я сам никчемный инструмент. Я знаю, что... почему я здесь? Кто меня сдал. Не сотрясай воздух, я не идиот. Я знаю, что моя работа сделана.
Допрос продолжается в тусклом светло-зеленом освещение.
— Хан? Что он получил за меня? Что ты ему дал?
— Почему ты спишь? – наклоняется над ним следователь внутренних дел. — Я засланный агент Меска, а в этом чемодане взрывное устройство измеримое в пять килотонн – офицер открывает глаза и потирает их в недоумении, а напарник смотрит в ужасе. — Мы только что потеряли незаменимый стратегический ресурс в лице центральной больницы Мировы. Три тысячи граждан града погибли. Потому что ты не выполнил свою работу!
Офицер вскакивает и выпячивает грудь, его взгляд все еще сбит с толку. Внутренний следователь на этом не сдается. — Чего ты стоишь здесь? Есть ли какая-то разница, когда ты спишь стоя? Кто я? Где мое удостоверение? Почему я не предоставил гостевой бейдж больничного посещения?
Двойные металлические двери уходят за спину внутреннего следователя, он идет в темный зал, а офицеры в коридоре вздыхают с облегчением. Светящийся от медицинской аппаратуры куб, изолированный пленочными занавесками от внешнего куба комнаты, распахивается от пары проникающих рук. Мужчина заходит, поворачивается и застегивает полиэтиленовые шторы, возвращая привычную изоляцию: — Мачеек, мне нужно, чтобы ты позвонил своим друзьям. Мне нужно, чтобы ты вызвал их. Сейчас.
В изголовье кровати стоит морфиновая капельница, морфин капает. Это плохой знак, должно быть, питание системы управления инфузией давно отключилось. Сокрушенный агент смотрит в окно, идет густой снег: — Вам нечего мне дать.
— Я не обязан ничего вам давать.
— Я знаю, что ты говоришь. «Не рапортовать...». Ты ведь и о расследовании ничего не знаешь. Ты дух, призрак. Такие, как ты, умеют только преследовать.
Обычно это безработные граждане, которые развлекают себя всевозможными уловками духов и призраков, которые просачиваются в государственный аппарат и плетут против него паутину лжи. — Подобные нам, Мачеек. Подобные нам агенты в полиции сотрудничества. Целью полиции сотрудничества не является расследование. Целью полиции сотрудничества является сохранение мира в его прежнем виде.
Мачеек отворачивается от окна: — Этот твой мир в том виде, в каком он был до сих пор, –это торфяная куча.
— Да ну! – внутренний следователь симулирует удивление. — Этакая философия. Значит тебе нравится план Сен-Миро для человечества?
— Единственный нигилист здесь-это ты, дух.
— Получается вам не нравится Сен-Миро и его план для человечества? – черты лица внутреннего следователя обостряются, он подходит к кровати в зеленоватом сиянии кардиомонитора. — Но тебе по душе еще более ненормальные вещи? Или ты не знаешь, в какой компании зависает твой друг? Твой ненормальный друг. Я тоже не знал. Какое у них хобби, чем они занимаются...
Мачеек поднимается, повязка на плече краснеет от напряжения. — Хан? Хан, гений. Ты не сможешь остановить его.
— Да, – пожимает плечами внутренний следователь, — Он знает, что делает. В отличии от тебя. Я бы позвонил ему прямо сейчас.
Этой уступки таким людям, как Мачеек, достаточно. — Конечно, не знаю. Перестань спрашивать. Лучше будет обратиться к Морфу. Я не дотягиваюсь. – он падает, к счастью, на больничную подушку, приступы смеха причиняют ему боль, и хохот заканчивается.
— Я думаю, с тебя достаточно наркотиков.
— Наркотики... – ехидничает Мачеек.
Внутренний следователь смотрит на него с презрением. Внизу на больничной койке лежит потное мужское тело, голая верхняя часть тела кровоточит, выделяет пот. — Значит, тебе здесь нравится, да? Ты доволен своей участью, Кончаловский?
Тереша укачивает в растворе морфина. Темные волны омывают его, хлопья снега падают в воду. Он источает холод. Шанс! Детские руки позади держат его на плаву. Крошечные сильные руки... он солдат любви. — Да, – отвечает он, наблюдая, как сердечная зеленая точка подпрыгивает на кардиомониторе. Успокаивающе, ритмично. — Здесь все в порядке. Говорят, что я больше не смогу нормально ходить, но знаешь что? Я никуда не собирался. Ненавижу эту страну. Я ненавижу Граад. Ненавижу кооперативную полицию и Моралинтерн. Для меня это все инструменты, да я сам никчемный инструмент. Я знаю, что... почему я здесь? Кто меня сдал. Не сотрясай воздух, я не идиот. Я знаю, что моя работа сделана.
Допрос продолжается в тусклом светло-зеленом освещение.
— Хан? Что он получил за меня? Что ты ему дал?
Слышен вой ветра, отпечатки кроссовок убегают в снегу, на крыше. Ведущий мировой эксперт по исчезновению осторожно шагает, снежинки танцуют в фокусе. И там, за ними, он в очки из диаматериала. Стальные, темные глаза смотрят прямо, хлопья прилипают к очкам. Мужчина медленно приседает, прислушиваясь в шуршании полиэтиленовой куртки. Рука тянется, он что-то подбирает.
Ветер утихает вокруг, драпировка безжизненно опускаются. Темная ткань снова принимает формы витрин, Инаят Хан в центре, на одном колене, держит человеческий череп. Он смотрит глубоко в черный глазницы. Шестьдесят тысяч реалов разбросаны далеко отсюда, в пустыне Эрг, куда герой эпоса отправился просить у бога аудиенции. Где было вырыто шестьдесят тысяч глубоких ям. Напрасно. Хан дует, и снег летит с глазниц Рамута Карзая, его подбородок сжат, а рот нем. Копье сломано, саван укутан.
— Мистер Амбарцумян!
Хан поднимается. Оборванный временем флаг расходится рябью, будучи натянутым веревками на стене. Это потрясающе, он в цветах триколора Иилмараа. Поднимается порыв ветра, и шарф такого же цвета развевается на шее мужчины, шапка на голове тех же цветов. — Амбарцумян! – Хан идет, проводя рукой по стеклянной витрине. Из-под снежного покрова появляется древко копья, с наконечником в старинной ржавчине. — Нам нужно поговорить!
Зловещая тень шапки с кисточками смещается на рабочий стол, там развеваются бумаги, ступенчатая пирамида интеркома закопана в снегу. Рука в длинной тени, вытянутой из света луча лифта, внезапно вздрагивает, как чудовище. Слышен тяжелый стон: «Ух!» Череп разлетается на тысячу осколков, ударившись об интерком.
— Где мои вещи?! Где они?!
Мужчина пробирается сквозь снег, переворачивая витрины на своем пути. Стекла разбиваются. — Я не люблю, когда мои вещи теряются! Мне это даже на толику не нравится! – он останавливается, две руки на красном дереве, единственным движением он сметает со стола бумажно-канцелярские принадлежности. — Откуда мне теперь узнать, куда ты ее отправил? – он осматривается вокруг. — Мы договорились?! Разве не об этом шел разговор? Вы получаете корабль, вы выступаете посредником, каждый получает свое. Где мое?! – кричит он, ряды окон от пола до потолка цепляются краем глаза. Среднее, самое большое из стекол разбито изнутри, треугольники осколков стекла направлены наружу, снег врывается внутрь. Мирова светится золотым светом. В подвешенном состоянии перед большом окном блестит перевернутая витрина. Оголенные провода, выключатель.
Хан поворачивается, срывается с места, бумажная живопись отстает позади него. На торцевой стене, над столом. Там на влажной от снега бумаги, медленно расходится волнами Гон-Цзу в акварельной технике: драконьи усы черной медузы на ребристых парусах, радуга за камышом. Скоро его не станет, но все еще можно разглядеть, как Гон-Цзу раздает персики, которые даруют бессмертие его людей: один для вас, один для вас и один для вас. Но Хан на это не обращает внимания.
Хан копает, ветер свистит в ушах. Он поднимает свои руки. Небольшая витрина показывается в снегу, мужчина переворачивает ее, вытаскивает из нее бумаги. Дорогие бумаги. Папка с вымпелом кооперативной полиции, рентгеновский снимок чьих-то зубов, фотография с удостоверением личности вылетает из папки на ветер. Синеватая татуировка, невозможное воспоминание на костяшках пальцев: 5, 12, 13, 14. Хан ловит фотографию, набивает рюкзак на груди вместе с остальными уликами. С разрешением на проезд в Кукушкино, Граад, Самарскую области, с фальшивыми документами Народной Республики. Последние сверху, перевернутый пятиугольник напечатан на белой паспортной обложке.
В нижней части витрины сияет главный приз – Родионова впадина. Рот Хана распахивается, он протягивает руку. Перфорированный темно-синий металлический лист поет, как пила между пальцами, свет города просвечивает сквозь тысячи точек. После точек идет легенда карты, почерком Вороникина. Хан читает, а звездное небо сияет на его смуглом лице.
Ветер утихает вокруг, драпировка безжизненно опускаются. Темная ткань снова принимает формы витрин, Инаят Хан в центре, на одном колене, держит человеческий череп. Он смотрит глубоко в черный глазницы. Шестьдесят тысяч реалов разбросаны далеко отсюда, в пустыне Эрг, куда герой эпоса отправился просить у бога аудиенции. Где было вырыто шестьдесят тысяч глубоких ям. Напрасно. Хан дует, и снег летит с глазниц Рамута Карзая, его подбородок сжат, а рот нем. Копье сломано, саван укутан.
— Мистер Амбарцумян!
Хан поднимается. Оборванный временем флаг расходится рябью, будучи натянутым веревками на стене. Это потрясающе, он в цветах триколора Иилмараа. Поднимается порыв ветра, и шарф такого же цвета развевается на шее мужчины, шапка на голове тех же цветов. — Амбарцумян! – Хан идет, проводя рукой по стеклянной витрине. Из-под снежного покрова появляется древко копья, с наконечником в старинной ржавчине. — Нам нужно поговорить!
Зловещая тень шапки с кисточками смещается на рабочий стол, там развеваются бумаги, ступенчатая пирамида интеркома закопана в снегу. Рука в длинной тени, вытянутой из света луча лифта, внезапно вздрагивает, как чудовище. Слышен тяжелый стон: «Ух!» Череп разлетается на тысячу осколков, ударившись об интерком.
— Где мои вещи?! Где они?!
Мужчина пробирается сквозь снег, переворачивая витрины на своем пути. Стекла разбиваются. — Я не люблю, когда мои вещи теряются! Мне это даже на толику не нравится! – он останавливается, две руки на красном дереве, единственным движением он сметает со стола бумажно-канцелярские принадлежности. — Откуда мне теперь узнать, куда ты ее отправил? – он осматривается вокруг. — Мы договорились?! Разве не об этом шел разговор? Вы получаете корабль, вы выступаете посредником, каждый получает свое. Где мое?! – кричит он, ряды окон от пола до потолка цепляются краем глаза. Среднее, самое большое из стекол разбито изнутри, треугольники осколков стекла направлены наружу, снег врывается внутрь. Мирова светится золотым светом. В подвешенном состоянии перед большом окном блестит перевернутая витрина. Оголенные провода, выключатель.
Хан поворачивается, срывается с места, бумажная живопись отстает позади него. На торцевой стене, над столом. Там на влажной от снега бумаги, медленно расходится волнами Гон-Цзу в акварельной технике: драконьи усы черной медузы на ребристых парусах, радуга за камышом. Скоро его не станет, но все еще можно разглядеть, как Гон-Цзу раздает персики, которые даруют бессмертие его людей: один для вас, один для вас и один для вас. Но Хан на это не обращает внимания.
Хан копает, ветер свистит в ушах. Он поднимает свои руки. Небольшая витрина показывается в снегу, мужчина переворачивает ее, вытаскивает из нее бумаги. Дорогие бумаги. Папка с вымпелом кооперативной полиции, рентгеновский снимок чьих-то зубов, фотография с удостоверением личности вылетает из папки на ветер. Синеватая татуировка, невозможное воспоминание на костяшках пальцев: 5, 12, 13, 14. Хан ловит фотографию, набивает рюкзак на груди вместе с остальными уликами. С разрешением на проезд в Кукушкино, Граад, Самарскую области, с фальшивыми документами Народной Республики. Последние сверху, перевернутый пятиугольник напечатан на белой паспортной обложке.
В нижней части витрины сияет главный приз – Родионова впадина. Рот Хана распахивается, он протягивает руку. Перфорированный темно-синий металлический лист поет, как пила между пальцами, свет города просвечивает сквозь тысячи точек. После точек идет легенда карты, почерком Вороникина. Хан читает, а звездное небо сияет на его смуглом лице.
Мачеек грустно улыбается. — Было ли это хорошо?
Внутренний следователь не отвечает, телефон-чемодан открывается на коленях Тереша. Внутри загорается свет, записная книжка агента с голубем на обложке соскальзывает с клавиш, мелькает в отблеске фотобумага. Незнакомец.
— Это должно было быть что-то действительно хорошее. – мужчина задумывается на мгновение. — Теперь у вас есть гражданин Ваасы, чьи отъезды вы не можете контролировать, не так ли? Вы ничего не можете сделать с ним, он коллаборационист... но он переиграл тебя. Ты и сам не знал, что ты ему дал!
— Это не было хорошо, Мачеек, – ворчит внутренний следователь, — Я ошибался! Я ошибался гораздо больше, чем вы думаете, и вам это не понравится. Твой подозреваемый – жертва. – он берет блокнот. — Как вы думаете, почему ваши дела не афишируются? Ты же видел их, Мачеек! Давай поговорим об этом. Или больше не хочешь? Не хочешь говорить о Диреке Трентмеллере? Теперь уже не смешно? – внутренний следователь кладет руку на хмурый лоб мужчины. — Эти вещи произошли, вы видели их своими глазами. А теперь их не было. Как это возможно?
— Это не имеет никакого отношения. – Тереш задыхается, зрачки покрывают его разноцветные радужки. — Ты сам так сказал. Сейчас важен только план Хана.
План Хана – вершина ненормальности. Родионова впадина! Психически больные коммунисты, черт возьми, умирают, а вы все живете в пустом мире. Вы думаете о подобных пустышках, вы имеете дело с ними... Вам нравятся всевозможные объекты, да? У меня тоже есть. Это пришло ко мне сегодня, из Ваасы. Мне его пересылали пять раз с телефаксом. – мужчина сердито качает головой. — Другой не было, все время приходила только эта. Позволь мне показать тебе одну фотографию, Мачеек, потому что ты не сможешь вести себя как взрослый человек, и ты, кажется, заботишься о своих друзьях даже после своей великой жертвы. – он достает фотобумагу из блокнота. — Это единственное из активов Дирека Трентмеллера, которое подтверждает вашу историю. Он сам раскрылся в своей тьме. Ты тоже видел это на своей машине. Дата откровения – 29 август 52 г. Два дня спустя он отправил его вместе с негативом в фотолабораторию Ваасы. «Негатив не испорчен, откровение то же самое». Через месяц центральная фотолаборатория подтверждает последующий запрос: «Негатив не испорчен, откровение то же самое». Zeul подтверждает, что в объективе нет дефектов, и Trigat делает триста пробных снимков с помощью камеры. Никаких отклонений нет. Этот человек изучал устройство шесть лет, пока не началось ухудшение памяти. Я думаю, он бы исследовал его всю жизнь. Как и ты.
Тереш держит фотобумагу с неровными краями, датой и штампами на обороте. 29 август 52 г.
— Поверни!
Пот оставляет пятно на бумаге. Фотолабораторные штампы. «Zeul». «Trigat».
— Ты не в силах смотреть, да? Не пытайся. Никто не должен заниматься такими вещами. О них нужно забыть. Но Мачеек, мне очень жаль. Мне нужно, чтобы ты позвонил своим друзьям. Ты должен это сделать.
Свет скользит по поверхности фотографии в виде отблеска, когда Тереш поворачивает ее. Там желтый летний день, застывший на месте. Дождевая туча движется к скале, перед кустами шиповника их трое, маленькие, с победными улыбками на лицах. Хан рассказывает о персиках и Гон-Цзу, он сам с Джеспером смотрит перед собой с пляжным зонтиком в руке. Трое мальчиков держат пляжные зонтики ни перед чем.
— Что это? – точка сердца на кардиомониторе замирает.
— Это то, куда идут ваши друзья. Это ваша Родионова впадина.
— Вы их ретушировали... – Тереш переворачивает фотопленку, в панике, как будто ищет их на повороте. — Зачем ты это делаешь? Почему ты так со мной поступаешь?!
— Мы ничего не делаем. Не существует духов и призраков, наркоман. Мы друзья человечества. Когда уже ты поймешь? Нет людей, которые смогли бы это отретушировать. Вы просто не хотите об этом думать. Вы никому не нужны. Это правда. Остановимся на этом. – мужчина из внутреннего расследования поднимает трубку и нажимает на кнопку повторного набора. Сигнал вызова. Тереш отворачивается, но внутренний следователь хватает его за подбородок: — Не отступайся! Ты совершал не только плохие поступки. Ты исправил их обоих: Хирда и Трентмеллера. Ты вырвал этот ужас из их голов. Мы почти на месте.
Из трубки доносится женский голос: — Отель «Интерграад»...
Фотография выпадает из пальцев Тереша: — Но это невозможно!
— Это невозможно, – вздыхает ангел смерти, — С самого начала мир, какой он есть сейчас, eневозможен. Мы не изучаем эти дела, мы не умираем в них. Мы соглашаемся. Мы забываем. Мы ждем, и мы защищены.
— Отель «Интерграад», слушаю.
— Пожалуйста, соедините меня с номером люкс 4001.
Внутренний следователь не отвечает, телефон-чемодан открывается на коленях Тереша. Внутри загорается свет, записная книжка агента с голубем на обложке соскальзывает с клавиш, мелькает в отблеске фотобумага. Незнакомец.
— Это должно было быть что-то действительно хорошее. – мужчина задумывается на мгновение. — Теперь у вас есть гражданин Ваасы, чьи отъезды вы не можете контролировать, не так ли? Вы ничего не можете сделать с ним, он коллаборационист... но он переиграл тебя. Ты и сам не знал, что ты ему дал!
— Это не было хорошо, Мачеек, – ворчит внутренний следователь, — Я ошибался! Я ошибался гораздо больше, чем вы думаете, и вам это не понравится. Твой подозреваемый – жертва. – он берет блокнот. — Как вы думаете, почему ваши дела не афишируются? Ты же видел их, Мачеек! Давай поговорим об этом. Или больше не хочешь? Не хочешь говорить о Диреке Трентмеллере? Теперь уже не смешно? – внутренний следователь кладет руку на хмурый лоб мужчины. — Эти вещи произошли, вы видели их своими глазами. А теперь их не было. Как это возможно?
— Это не имеет никакого отношения. – Тереш задыхается, зрачки покрывают его разноцветные радужки. — Ты сам так сказал. Сейчас важен только план Хана.
План Хана – вершина ненормальности. Родионова впадина! Психически больные коммунисты, черт возьми, умирают, а вы все живете в пустом мире. Вы думаете о подобных пустышках, вы имеете дело с ними... Вам нравятся всевозможные объекты, да? У меня тоже есть. Это пришло ко мне сегодня, из Ваасы. Мне его пересылали пять раз с телефаксом. – мужчина сердито качает головой. — Другой не было, все время приходила только эта. Позволь мне показать тебе одну фотографию, Мачеек, потому что ты не сможешь вести себя как взрослый человек, и ты, кажется, заботишься о своих друзьях даже после своей великой жертвы. – он достает фотобумагу из блокнота. — Это единственное из активов Дирека Трентмеллера, которое подтверждает вашу историю. Он сам раскрылся в своей тьме. Ты тоже видел это на своей машине. Дата откровения – 29 август 52 г. Два дня спустя он отправил его вместе с негативом в фотолабораторию Ваасы. «Негатив не испорчен, откровение то же самое». Через месяц центральная фотолаборатория подтверждает последующий запрос: «Негатив не испорчен, откровение то же самое». Zeul подтверждает, что в объективе нет дефектов, и Trigat делает триста пробных снимков с помощью камеры. Никаких отклонений нет. Этот человек изучал устройство шесть лет, пока не началось ухудшение памяти. Я думаю, он бы исследовал его всю жизнь. Как и ты.
Тереш держит фотобумагу с неровными краями, датой и штампами на обороте. 29 август 52 г.
— Поверни!
Пот оставляет пятно на бумаге. Фотолабораторные штампы. «Zeul». «Trigat».
— Ты не в силах смотреть, да? Не пытайся. Никто не должен заниматься такими вещами. О них нужно забыть. Но Мачеек, мне очень жаль. Мне нужно, чтобы ты позвонил своим друзьям. Ты должен это сделать.
Свет скользит по поверхности фотографии в виде отблеска, когда Тереш поворачивает ее. Там желтый летний день, застывший на месте. Дождевая туча движется к скале, перед кустами шиповника их трое, маленькие, с победными улыбками на лицах. Хан рассказывает о персиках и Гон-Цзу, он сам с Джеспером смотрит перед собой с пляжным зонтиком в руке. Трое мальчиков держат пляжные зонтики ни перед чем.
— Что это? – точка сердца на кардиомониторе замирает.
— Это то, куда идут ваши друзья. Это ваша Родионова впадина.
— Вы их ретушировали... – Тереш переворачивает фотопленку, в панике, как будто ищет их на повороте. — Зачем ты это делаешь? Почему ты так со мной поступаешь?!
— Мы ничего не делаем. Не существует духов и призраков, наркоман. Мы друзья человечества. Когда уже ты поймешь? Нет людей, которые смогли бы это отретушировать. Вы просто не хотите об этом думать. Вы никому не нужны. Это правда. Остановимся на этом. – мужчина из внутреннего расследования поднимает трубку и нажимает на кнопку повторного набора. Сигнал вызова. Тереш отворачивается, но внутренний следователь хватает его за подбородок: — Не отступайся! Ты совершал не только плохие поступки. Ты исправил их обоих: Хирда и Трентмеллера. Ты вырвал этот ужас из их голов. Мы почти на месте.
Из трубки доносится женский голос: — Отель «Интерграад»...
Фотография выпадает из пальцев Тереша: — Но это невозможно!
— Это невозможно, – вздыхает ангел смерти, — С самого начала мир, какой он есть сейчас, eневозможен. Мы не изучаем эти дела, мы не умираем в них. Мы соглашаемся. Мы забываем. Мы ждем, и мы защищены.
— Отель «Интерграад», слушаю.
— Пожалуйста, соедините меня с номером люкс 4001.
— Измаил.
— Ты меня слышишь?
Голос Хана доносится до интеркома на столе. Верный секретарь стоит перед кабельной приставкой, тысячи металлических вилок проходят через аналоговые разъемы. Входные гнезда мерцают. У него розовая рубашка в воротнике пиджака, «щелк-щелк», молодой человек меняет провода на столе, со своим привычным мастерством: — Я, слушаю.
— Ваш господин прыгнул насмерть. Надеюсь, вы понимаете, что я мог бы не говорить этого. Я мог бы просто так выйти из здания. Я надеюсь, что вы поймете это и вызовете власти только через десять минут. Сэр хотел бы, чтобы все прошло так. Чтобы меня не остановили, чтобы расследование не тратило мое время, – так диктует Хан, обдуваемый сквозным ветром. — Времени у меня нет. Вы меня понимаете? Скажите, что вы понимаете меня и сделаете именно так.
Из динамика зиккурата где-то на отдалении раздается прерывистый гул, похожий на плач.
— Я должен убедиться, что вы понимаете, – повторяет он, громкоговоритель шипит, — ... десять минут...
— Хорошо.
Хан поворачивается и смотрит. Простор сияет под ногами. В него бросился человек, который боялся, что мир исчезает, но сам Хан уже давно ничего не боится. Впереди Ноо, и мысли бегут глубоко за очками и глазными яблоками. Организованная, стратегическая. Это масштабная спасательная операция, теперь он полностью погружен в нее, не осталось ни одной мысли. Его все еще называют Ханом, но на самом деле он – усовершенствованный тактический гид в двадцатилетней позиционной войне, адаптивный маневр, автором и исполнителем которого является он сам – тиран любви, тотальное мировоззрение на службе у одного человека. Есть и другие, но остановить его невозможно. Кошмары посещают его, но в последнее время он даже не помнит их имен, путается возраст. Перед тем, как уснуть, он смотрит на нее, а не на лицо кенгуру забвения. Страх – мнемонический тур. Но еще есть куда страшнее, ночные междугородние звонки из впадины: «Ты знаешь, кто я. Жирдяй, я не твоя игрушка. Оставь нас!» Как он плакал, когда просыпался, но этого больше не произойдет. Контрмеры были предприняты, он знает, что было. И помнит. Навсегда.
Сейчас, мужчина стоит у разбитого окна шестидесятого этажа здания, с его плеч развевается бирюзово-оранжево-фиолетовая плащаница. Он супергерой. Девочки, он придет вам на помощь.
Он идет с набитым рюкзаком по заснеженному полу, спускается этажом ниже по пожарной лестнице. Там он меняет частный лифт резидента на общегостевой. Он спускается на девятнадцать этажей вниз, вместе с вечерним бизнесменом и его сопровождающими, выказывает улыбку, спускается на сороковой и стирает ее с лица. На полчаса раньше, чем электронщик сломал двери лифта внизу, и на сорок пять минут раньше, чем Хан выходит со стоянки на заснеженную улицу, он входит в арендованный номер от имени друга, не снимая обуви.
В коридоре темно, Хан не зажигает свет. Он знает, что это значит. Трехтысячные гладкошерстные замшевые туфли, свалены на полке для обуви, бежевое полупальто Perseus Black, усеянное брызгами крови, висит на стойке – для Джеспера оно стало слишком болезненным.
В пустых комнатах раздается звонок телефона. Мужчина входит в спальню, постель уложена, воздух свежий, посреди комнаты на белом кубе стола чернеет ступенчатая пирамида. Она сложена из угольно-черных денег. Хан расстегивает рюкзак на животе, оборачивает плащаницу вокруг спортивной сумки и начинает складывать пачки денег себе в куколку под холодный звон. Сто, тысяча, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч реалов. Восемьсот тысяч реалов. Под всем, как в гробнице, покоится служебное оружие Тереша. Никель блестит при слабом освещении, он все это надевает, а затем поднимается.
Хан смотрит на телефон на пустом столе, красный свет гаснет и загорается вместе со звонком. На мгновение это прекращается, проходит полминуты, затем начинается снова. Мужчина кладет руку на трубку, думает. Пальцы потеют. Он поднимает трубку и кладет ее обратно на вилку. Затем снова поднимает, на этот раз к уху. Темно-желтые пальцы двигаются по кнопкам. По окончании шестнадцатизначной серии нажатий из трубы доносится тишина, затем прерывистый сигнал вызова, сигнал в другой мир. И когда на другой стороне наконец поднимается трубка, серость заполняет всю комнату. Соединение. Словно далекий океан. Едва слышный голос в его волнах: — Алло?
— Мама, я больше не вернусь домой.
— Ты меня слышишь?
Голос Хана доносится до интеркома на столе. Верный секретарь стоит перед кабельной приставкой, тысячи металлических вилок проходят через аналоговые разъемы. Входные гнезда мерцают. У него розовая рубашка в воротнике пиджака, «щелк-щелк», молодой человек меняет провода на столе, со своим привычным мастерством: — Я, слушаю.
— Ваш господин прыгнул насмерть. Надеюсь, вы понимаете, что я мог бы не говорить этого. Я мог бы просто так выйти из здания. Я надеюсь, что вы поймете это и вызовете власти только через десять минут. Сэр хотел бы, чтобы все прошло так. Чтобы меня не остановили, чтобы расследование не тратило мое время, – так диктует Хан, обдуваемый сквозным ветром. — Времени у меня нет. Вы меня понимаете? Скажите, что вы понимаете меня и сделаете именно так.
Из динамика зиккурата где-то на отдалении раздается прерывистый гул, похожий на плач.
— Я должен убедиться, что вы понимаете, – повторяет он, громкоговоритель шипит, — ... десять минут...
— Хорошо.
Хан поворачивается и смотрит. Простор сияет под ногами. В него бросился человек, который боялся, что мир исчезает, но сам Хан уже давно ничего не боится. Впереди Ноо, и мысли бегут глубоко за очками и глазными яблоками. Организованная, стратегическая. Это масштабная спасательная операция, теперь он полностью погружен в нее, не осталось ни одной мысли. Его все еще называют Ханом, но на самом деле он – усовершенствованный тактический гид в двадцатилетней позиционной войне, адаптивный маневр, автором и исполнителем которого является он сам – тиран любви, тотальное мировоззрение на службе у одного человека. Есть и другие, но остановить его невозможно. Кошмары посещают его, но в последнее время он даже не помнит их имен, путается возраст. Перед тем, как уснуть, он смотрит на нее, а не на лицо кенгуру забвения. Страх – мнемонический тур. Но еще есть куда страшнее, ночные междугородние звонки из впадины: «Ты знаешь, кто я. Жирдяй, я не твоя игрушка. Оставь нас!» Как он плакал, когда просыпался, но этого больше не произойдет. Контрмеры были предприняты, он знает, что было. И помнит. Навсегда.
Сейчас, мужчина стоит у разбитого окна шестидесятого этажа здания, с его плеч развевается бирюзово-оранжево-фиолетовая плащаница. Он супергерой. Девочки, он придет вам на помощь.
Он идет с набитым рюкзаком по заснеженному полу, спускается этажом ниже по пожарной лестнице. Там он меняет частный лифт резидента на общегостевой. Он спускается на девятнадцать этажей вниз, вместе с вечерним бизнесменом и его сопровождающими, выказывает улыбку, спускается на сороковой и стирает ее с лица. На полчаса раньше, чем электронщик сломал двери лифта внизу, и на сорок пять минут раньше, чем Хан выходит со стоянки на заснеженную улицу, он входит в арендованный номер от имени друга, не снимая обуви.
В коридоре темно, Хан не зажигает свет. Он знает, что это значит. Трехтысячные гладкошерстные замшевые туфли, свалены на полке для обуви, бежевое полупальто Perseus Black, усеянное брызгами крови, висит на стойке – для Джеспера оно стало слишком болезненным.
В пустых комнатах раздается звонок телефона. Мужчина входит в спальню, постель уложена, воздух свежий, посреди комнаты на белом кубе стола чернеет ступенчатая пирамида. Она сложена из угольно-черных денег. Хан расстегивает рюкзак на животе, оборачивает плащаницу вокруг спортивной сумки и начинает складывать пачки денег себе в куколку под холодный звон. Сто, тысяча, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч реалов. Восемьсот тысяч реалов. Под всем, как в гробнице, покоится служебное оружие Тереша. Никель блестит при слабом освещении, он все это надевает, а затем поднимается.
Хан смотрит на телефон на пустом столе, красный свет гаснет и загорается вместе со звонком. На мгновение это прекращается, проходит полминуты, затем начинается снова. Мужчина кладет руку на трубку, думает. Пальцы потеют. Он поднимает трубку и кладет ее обратно на вилку. Затем снова поднимает, на этот раз к уху. Темно-желтые пальцы двигаются по кнопкам. По окончании шестнадцатизначной серии нажатий из трубы доносится тишина, затем прерывистый сигнал вызова, сигнал в другой мир. И когда на другой стороне наконец поднимается трубка, серость заполняет всю комнату. Соединение. Словно далекий океан. Едва слышный голос в его волнах: — Алло?
— Мама, я больше не вернусь домой.
Два месяца спустя, в четырех тысячах километров к северу, на другой стороне джикуутской резервации.
Тайга бывшего Северо-Восточного Граада простирается до изгиба горизонта, на неизмеримом расстоянии серебристая серость. Восемьсот миллионов гектаров моря деревьев колышутся на ветрах перед ней. Мир. Снежная пятнистая россыпь равнины вдыхает кислород в атмосферу зимнего вечера. Даже коренным народам здесь запрещено посещение. Эти ледяные кубические тонны выдыхаются всем Граадом, это его легкие – легкие Граада. Гидрометеорологический заповедник, кислородный парк. Дымчато-серая мотокарета стоит на лесной дороге, у большого поля, огни салона внутри приглушены. Свинцово-кислотный аккумулятор медленно разряжается. Стеклянные купола фар гаснут в сумерках конца декабря. Из бака мазута машины вьется шланг насоса, тридцатичетырехлетний мужчина держит в руках пустую канистру. Белоснежный салон перед ним пахнет топливом, с него капает на белые сиденья, белые кожаные покрытия рулевого устройства и панель приборов.
Он тянет спичку по терке, она гаснет от холода между красными пальцами, ветер задувает. Мужчина прикрывается ладонью, чиркает второй, первая ничего не дала. На второй мотокарета загорается. Загорается одинокая свеча посреди тусклого мира. Белая кожа при горении трескается до черного цвета, с нее отслаиваются угольные хлопья, они взмывают. На заднем сиденье загорается белый дорожный чемодан. Там его паспорт сворачивается, как умирающий паук, когда свистит его обложка, письма Малин парят в воздухе, как легкий пепел. И все остальные памятные вещи, которые еще никуда не пропали. Рисунок загорается перед его глазами, родимые пятна на спине Анн исчезают. На лице мужчины пылает жар, он закрывает глаза. Точки танцуют там какое-то мгновение; и слезы глаз, точный цвет которых вы больше не можете сказать; лицо, которое больше не приходит в голову. Один поцелуй с дочерью учителя, в сумерках леса, который язык не помнит, но без которого он сам был бы немыслим. Все уходит.
Бывший дизайнер интерьеров давит на палец, натирает кровоточащие десны порошком и бросает оставшиеся назальные конфетки в горящий моторный отсек. Они сверкает, когда загораются. Затем он набирает обороты и перепрыгивает через ледяное русло реки. Внизу изо льда торчит пучок камыша, а на дальнем плане извивается лесная дорога. Впереди раскинулся луг дымянки, над лугом льется дождь. И пилообразная стена из елей позади, зигзагообразные грезы. С веток деревьев на ветру слетают снежинки, вместе они
как свадебные ленты.
Он идет, прядь светлых волос развевается у него на лбу, его глаза влажные от ветра и светло-голубые. На нем по этому случаю белоснежное полупальто, на ногах туфли из белой замши; по углам воротника пальто серебряные якоря, морской мотив. Его силуэт светится в сумерках, стройный, как доска для серфинга, в сумке через плечо грохочут бутылки с водой. Никто не знает, куда он идет. Никто не знает, где он – крошечная светящаяся точка на огромном морозном поле. А по ту сторону поля ждет лесная граница, полный кислорода полумрак под деревьями, это призыв ко всей сознательной жизни. Он входит, колючая земля пружинит под подошвой, ветер утихает, и колокола там не звенят. Ни одного голоса. Так лучше, так правильно.
Обгоревшая мотокарета остается на обочине дороги.
Тайга бывшего Северо-Восточного Граада простирается до изгиба горизонта, на неизмеримом расстоянии серебристая серость. Восемьсот миллионов гектаров моря деревьев колышутся на ветрах перед ней. Мир. Снежная пятнистая россыпь равнины вдыхает кислород в атмосферу зимнего вечера. Даже коренным народам здесь запрещено посещение. Эти ледяные кубические тонны выдыхаются всем Граадом, это его легкие – легкие Граада. Гидрометеорологический заповедник, кислородный парк. Дымчато-серая мотокарета стоит на лесной дороге, у большого поля, огни салона внутри приглушены. Свинцово-кислотный аккумулятор медленно разряжается. Стеклянные купола фар гаснут в сумерках конца декабря. Из бака мазута машины вьется шланг насоса, тридцатичетырехлетний мужчина держит в руках пустую канистру. Белоснежный салон перед ним пахнет топливом, с него капает на белые сиденья, белые кожаные покрытия рулевого устройства и панель приборов.
Он тянет спичку по терке, она гаснет от холода между красными пальцами, ветер задувает. Мужчина прикрывается ладонью, чиркает второй, первая ничего не дала. На второй мотокарета загорается. Загорается одинокая свеча посреди тусклого мира. Белая кожа при горении трескается до черного цвета, с нее отслаиваются угольные хлопья, они взмывают. На заднем сиденье загорается белый дорожный чемодан. Там его паспорт сворачивается, как умирающий паук, когда свистит его обложка, письма Малин парят в воздухе, как легкий пепел. И все остальные памятные вещи, которые еще никуда не пропали. Рисунок загорается перед его глазами, родимые пятна на спине Анн исчезают. На лице мужчины пылает жар, он закрывает глаза. Точки танцуют там какое-то мгновение; и слезы глаз, точный цвет которых вы больше не можете сказать; лицо, которое больше не приходит в голову. Один поцелуй с дочерью учителя, в сумерках леса, который язык не помнит, но без которого он сам был бы немыслим. Все уходит.
Бывший дизайнер интерьеров давит на палец, натирает кровоточащие десны порошком и бросает оставшиеся назальные конфетки в горящий моторный отсек. Они сверкает, когда загораются. Затем он набирает обороты и перепрыгивает через ледяное русло реки. Внизу изо льда торчит пучок камыша, а на дальнем плане извивается лесная дорога. Впереди раскинулся луг дымянки, над лугом льется дождь. И пилообразная стена из елей позади, зигзагообразные грезы. С веток деревьев на ветру слетают снежинки, вместе они
как свадебные ленты.
Он идет, прядь светлых волос развевается у него на лбу, его глаза влажные от ветра и светло-голубые. На нем по этому случаю белоснежное полупальто, на ногах туфли из белой замши; по углам воротника пальто серебряные якоря, морской мотив. Его силуэт светится в сумерках, стройный, как доска для серфинга, в сумке через плечо грохочут бутылки с водой. Никто не знает, куда он идет. Никто не знает, где он – крошечная светящаяся точка на огромном морозном поле. А по ту сторону поля ждет лесная граница, полный кислорода полумрак под деревьями, это призыв ко всей сознательной жизни. Он входит, колючая земля пружинит под подошвой, ветер утихает, и колокола там не звенят. Ни одного голоса. Так лучше, так правильно.
Обгоревшая мотокарета остается на обочине дороги.
Месяц спустя, в шести тысячах километрах к югу.
Поезд метро гудит в подземном туннеле. Вагоны пусты по ночам, слышен стальной визг. Хан прислоняется к двери с рюкзаком на спине. Он смотрит вниз на извилистую линию вагонов в повороте, на стальной змеевик ночного метро. Там сидит несколько человек при свете огней в экономном режиме. В государстве Граада запрещено выходить на улицу в военное время ночью и без специального разрешения. Однажды ночью, офицеры пришли избить его дубинками на вокзале, но теперь Хан тоже прикупил такую. Теперь он спит на скамейках на вокзале и за столиками в кафе, которые открыты по ночам, он избегает отелей. У людей есть привычка теряться там.
Желтый свет промышленности пронизывает стекло, а за окном поезд метро выходит из туннеля, поднимается на мост. Внизу чернеет низовье Переменной Веера, сверху и спереди Радуга, на берегах реки возвышаются гигантские цилиндры газовых цистерн, выстраиваются в ряды прожектора огородной плантации. И гидроэлектростанция. Это Полифабрикат, тиранополь, постмегаполис, предпоследний этап развития человеческого поселения. Та часть, куда приехал Хан, когда-то была Ленкой, столицей Зимска. Здесь родился Франтишек Ваппер. И Тереш Мачеек, но к тому времени опухоль уже давно проглотила Ленку. Ученые Граада прогнозируют, что в ближайшие десять лет Полифабрикат с Мировой и ее окраинами срастутся, образуя последнюю из стадий развития человеческого поселения, часть геосферы, ставшую непригодной для жизни, зону экологической катастрофы – некрополь. Такого не случится, серость подметет под себя этот участок земли задолго до него.
На горизонте, над заливом, черные корпуса крейсеров Граада дрейфуют на северо-запад, а стаи эсминцев высыпаются из их чрева словно споры. Это резервные силы. Сегодня вечером военно-морской флот Меска вторгся на изолу Граада, родную изолу. Холодная Земля в Катле также не сообщает хороших вестей. Рокировка приближается к северному плато. Тридцать пять миллионов человек слушают новости войны по телерадиовещанию, за окном поезда, в Полифабрикате. Все они гойко. Только один не слушает, он и так знает, что будет. Этот человек нигилист, и именно за ним пришел Хан.
На остановке он выходит из дверей, застегивает куртку на молнию. Платформа пуста и тиха, прохлада поздней южной зимы. Тополя шелестят на ветру, с веток деревьев падает промышленная зола. Мужчина спускается по грохочущей лестнице на уровень улицы, на половине пути он идет между обветшалым лачугами. Над ними возвышается хранилище отходов, непобедимый памятник, его серебряные цилиндры сияют в лучах прожекторов
мощностью в пять тысяч ватт. Сама улица плохо освещена, по обеим сторонам дороги стоят деревянные дома, лед трещит под ногами в лужах грязи. Нет никакого дорожного покрытия.
Хан останавливается перед одной обветшалой двухэтажной лачугой. Деревянный фасад здания скрипит на ветру, угрожая обрушиться на него в любой момент. Он проверяет адрес, написанный ручкой на тыльной стороне руки, а затем поднимается по лестнице, в темноту кошачьей прихожей, пропахшей аммиаком. Спичка загорается, танцуют две огненные струны в выпуклой оправе очков Хана, он ищет квартиру номер три.
С другой стороны двери подходит старик в трусах, кожа на груди свисает и словно забальзамирована. Когда-то он был молод и обаятелен своим экстремальным мировоззрением, высмеивал все и вся и спокойно относился к тем мелочам, которые сбивают обычного человека с толку. Эта клоунада в сочетании с чувством социальной вины, присущее северной женщине, принесла гойко самое большое счастье в его жизни – мать Зиги. Однако брак оказался для нее фарсом. Более того, она не брала на себя дисциплинарной ответственности по усмотрению отца-нигилиста Зиги. Отец не подвергал Зиги дисциплинарной ответственности, он заботился о нем. Достаточно, чтобы оставить мальчика в Ваасе. Сам нигилист в обносках вернулся в Полифабрикат, поднимал штангу, сохранил здоровье дожить до ста лет, как настоящий нигилист; подслащивал каждый мерзкий час, зная, что впереди еще много.
Все это и так понятно Хану из папки у него в рюкзаке. Он хочет знать, что произошло, когда Зиги пришел за своим отцом в Граад через три года после исчезновения девочек. Что случилось между Зиги и девочками, что осталось от него. Дряблый гойко ведет его на кухню, посреди немытой посуды. Хан ставит бутылку водки с сотней реалов на вощанку, немощный гойко откручивает пробку, наливает рюмки до краев, аж по среднему и указательному пальцами.
— Не то, чтобы я собирался доставлять ему неприятности, не поймите меня неправильно, – смотрит Хан на заполненную рюмку перед собой. — Все так, как я говорил по телефону, но... – он задумывается на мгновение, а затем опрокидывает водку себе в горло.
— Мальчик знает, кто я. Я нигилист. – старик хлопает рюмкой по столу, — Приходите посмотреть, как могучий нигилист сталкивается со смертью, сегодня вечером в восемь часов, в общественном центре. Смерть велика, и ужасна, но... но нигилиста нет... кем он был? – он подносит палец ко рту и пытается вспомнить. Но дух не восстанавливается, настроение портится, а тело обвисает с плеч. — Скоро наступит конец, так какая разница, – старик кивает в дверь: — Все так, как он оставил.
Папки бумаг нависают над стенами, как башни. Тень хана стоит перед дверью, между стопками, свет кухни светит сзади. Затем, когда мужчина тянет одну из тетрадей, остальная часть стопки начинает рушиться на него. Он обращается за помощью к отцу Зиги, прижимая плечом качающуюся у стены шаткую башню. — Отпусти, – кашляет он, — Все одно и то же. Одна и та же история.
— В каком смысле? – Хан делает шаг назад, клетчатые записные книжки стекают по полу, на каждой обложке написаны возрасты девушек в небрежном почерке Зиги. Пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
— Одна и та же история, ну! – старый гойко поворачивается спиной к Хану, садится за кухонный стол. — Странная история. Для всех нас это довольно странная история, и теперь у нее счастливый конец... – Хан начинает упаковывать тетради в спортивную сумку. Затем, стоя перед дверью с выпуклой сумкой через плечо, дряхлый гойко продолжает смотреть в маленькое окно на кухне. — Знаете, они хотят утопить этот мир в серости. Меск. По радио говорят, что будут ясли. Что мы все сидим, с разинутыми ртами. И они смотрят, чтобы мы не подавились своими языками и кормят нас. Фиаско, это уже не нигилизм, это фарс, я его видел, это карантин белковых тел Ломоносова! Они хотят сделать из всей земли уезд Ломоносова.
Хан постукивает по коврику носком ботинка. — Ну, тогда, не знаю, надо начинать...
— Разве он не разочаровывает, этот Сен-Миро, но ты знаешь, юноша?
Старик смотрит на Хана с глазными, блестящими от водки, черными, как у лошади: — Я думаю, что это еще не все...
Поезд метро гудит в подземном туннеле. Вагоны пусты по ночам, слышен стальной визг. Хан прислоняется к двери с рюкзаком на спине. Он смотрит вниз на извилистую линию вагонов в повороте, на стальной змеевик ночного метро. Там сидит несколько человек при свете огней в экономном режиме. В государстве Граада запрещено выходить на улицу в военное время ночью и без специального разрешения. Однажды ночью, офицеры пришли избить его дубинками на вокзале, но теперь Хан тоже прикупил такую. Теперь он спит на скамейках на вокзале и за столиками в кафе, которые открыты по ночам, он избегает отелей. У людей есть привычка теряться там.
Желтый свет промышленности пронизывает стекло, а за окном поезд метро выходит из туннеля, поднимается на мост. Внизу чернеет низовье Переменной Веера, сверху и спереди Радуга, на берегах реки возвышаются гигантские цилиндры газовых цистерн, выстраиваются в ряды прожектора огородной плантации. И гидроэлектростанция. Это Полифабрикат, тиранополь, постмегаполис, предпоследний этап развития человеческого поселения. Та часть, куда приехал Хан, когда-то была Ленкой, столицей Зимска. Здесь родился Франтишек Ваппер. И Тереш Мачеек, но к тому времени опухоль уже давно проглотила Ленку. Ученые Граада прогнозируют, что в ближайшие десять лет Полифабрикат с Мировой и ее окраинами срастутся, образуя последнюю из стадий развития человеческого поселения, часть геосферы, ставшую непригодной для жизни, зону экологической катастрофы – некрополь. Такого не случится, серость подметет под себя этот участок земли задолго до него.
На горизонте, над заливом, черные корпуса крейсеров Граада дрейфуют на северо-запад, а стаи эсминцев высыпаются из их чрева словно споры. Это резервные силы. Сегодня вечером военно-морской флот Меска вторгся на изолу Граада, родную изолу. Холодная Земля в Катле также не сообщает хороших вестей. Рокировка приближается к северному плато. Тридцать пять миллионов человек слушают новости войны по телерадиовещанию, за окном поезда, в Полифабрикате. Все они гойко. Только один не слушает, он и так знает, что будет. Этот человек нигилист, и именно за ним пришел Хан.
На остановке он выходит из дверей, застегивает куртку на молнию. Платформа пуста и тиха, прохлада поздней южной зимы. Тополя шелестят на ветру, с веток деревьев падает промышленная зола. Мужчина спускается по грохочущей лестнице на уровень улицы, на половине пути он идет между обветшалым лачугами. Над ними возвышается хранилище отходов, непобедимый памятник, его серебряные цилиндры сияют в лучах прожекторов
мощностью в пять тысяч ватт. Сама улица плохо освещена, по обеим сторонам дороги стоят деревянные дома, лед трещит под ногами в лужах грязи. Нет никакого дорожного покрытия.
Хан останавливается перед одной обветшалой двухэтажной лачугой. Деревянный фасад здания скрипит на ветру, угрожая обрушиться на него в любой момент. Он проверяет адрес, написанный ручкой на тыльной стороне руки, а затем поднимается по лестнице, в темноту кошачьей прихожей, пропахшей аммиаком. Спичка загорается, танцуют две огненные струны в выпуклой оправе очков Хана, он ищет квартиру номер три.
С другой стороны двери подходит старик в трусах, кожа на груди свисает и словно забальзамирована. Когда-то он был молод и обаятелен своим экстремальным мировоззрением, высмеивал все и вся и спокойно относился к тем мелочам, которые сбивают обычного человека с толку. Эта клоунада в сочетании с чувством социальной вины, присущее северной женщине, принесла гойко самое большое счастье в его жизни – мать Зиги. Однако брак оказался для нее фарсом. Более того, она не брала на себя дисциплинарной ответственности по усмотрению отца-нигилиста Зиги. Отец не подвергал Зиги дисциплинарной ответственности, он заботился о нем. Достаточно, чтобы оставить мальчика в Ваасе. Сам нигилист в обносках вернулся в Полифабрикат, поднимал штангу, сохранил здоровье дожить до ста лет, как настоящий нигилист; подслащивал каждый мерзкий час, зная, что впереди еще много.
Все это и так понятно Хану из папки у него в рюкзаке. Он хочет знать, что произошло, когда Зиги пришел за своим отцом в Граад через три года после исчезновения девочек. Что случилось между Зиги и девочками, что осталось от него. Дряблый гойко ведет его на кухню, посреди немытой посуды. Хан ставит бутылку водки с сотней реалов на вощанку, немощный гойко откручивает пробку, наливает рюмки до краев, аж по среднему и указательному пальцами.
— Не то, чтобы я собирался доставлять ему неприятности, не поймите меня неправильно, – смотрит Хан на заполненную рюмку перед собой. — Все так, как я говорил по телефону, но... – он задумывается на мгновение, а затем опрокидывает водку себе в горло.
— Мальчик знает, кто я. Я нигилист. – старик хлопает рюмкой по столу, — Приходите посмотреть, как могучий нигилист сталкивается со смертью, сегодня вечером в восемь часов, в общественном центре. Смерть велика, и ужасна, но... но нигилиста нет... кем он был? – он подносит палец ко рту и пытается вспомнить. Но дух не восстанавливается, настроение портится, а тело обвисает с плеч. — Скоро наступит конец, так какая разница, – старик кивает в дверь: — Все так, как он оставил.
Папки бумаг нависают над стенами, как башни. Тень хана стоит перед дверью, между стопками, свет кухни светит сзади. Затем, когда мужчина тянет одну из тетрадей, остальная часть стопки начинает рушиться на него. Он обращается за помощью к отцу Зиги, прижимая плечом качающуюся у стены шаткую башню. — Отпусти, – кашляет он, — Все одно и то же. Одна и та же история.
— В каком смысле? – Хан делает шаг назад, клетчатые записные книжки стекают по полу, на каждой обложке написаны возрасты девушек в небрежном почерке Зиги. Пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
— Одна и та же история, ну! – старый гойко поворачивается спиной к Хану, садится за кухонный стол. — Странная история. Для всех нас это довольно странная история, и теперь у нее счастливый конец... – Хан начинает упаковывать тетради в спортивную сумку. Затем, стоя перед дверью с выпуклой сумкой через плечо, дряхлый гойко продолжает смотреть в маленькое окно на кухне. — Знаете, они хотят утопить этот мир в серости. Меск. По радио говорят, что будут ясли. Что мы все сидим, с разинутыми ртами. И они смотрят, чтобы мы не подавились своими языками и кормят нас. Фиаско, это уже не нигилизм, это фарс, я его видел, это карантин белковых тел Ломоносова! Они хотят сделать из всей земли уезд Ломоносова.
Хан постукивает по коврику носком ботинка. — Ну, тогда, не знаю, надо начинать...
— Разве он не разочаровывает, этот Сен-Миро, но ты знаешь, юноша?
Старик смотрит на Хана с глазными, блестящими от водки, черными, как у лошади: — Я думаю, что это еще не все...
Вагоны уходят перед Ханом, один за другим, туннель проглатывает поезд. Он сидит у окна, в давящей тишине, уши закладывает от перемены давления. Зеленые огни указывают на выходы, без них в вагоне был бы абсолютный мрак, стальное жужжание. Он берет фонарик, вставляет батарейки, мир на клетчатой бумаге появляется на его коленях из темноты. Хан сидит с блокнотом в правой рукой и читает.
Страница за страницей разворачивается блокнот перед ним, в свете фонарика. Каждая деталь запечатлена там, с вниманием аутичного человека, каждое слово и движение записано. Это не столько история, сколько технический рисунок, промышленная модель одного воспоминания. Руководство к доброжелательной силе будущего, с помощью которого оно могло бы собрать воедино затерянный мир Зигизмунта Берга. Вырезать, сложить, вставить. Траектория полета кирпича в зимнюю ночь, координаты окна гостиной. Знакомый
адрес, дом девочек в Ваасе, на остановке Фахлу. Лабиринты садового града видны на раскладывающейся карте, пунктирная линия указывает на убегающего мальчика.
Метеорологические детали в углу страницы. Давление и влажность воздуха. Восемнадцать градусов холода. На следующую ночь у Илюши Александра: диваны у стены, шестифазная драка под танцевальные шаги на полу. А далее – великая тьма. Одинокий голос звенит над ним, над мальчиком, над замками кожанки. — Ты, Зиги, самый плохой мальчик в школе. – у Хана плохое предчувствие, он вытирает очки платком, в желудке бурлит кислота. Это надвигающийся приступ ревности.
— А ты, черт побери, самая красивая девушка в школе.
Однако, переворачивая страницы, его не ждет знакомое имя девушки. Там лишь ждет его отсутствие. Его и окружающего мира больше нет, даты бегут по листам с Нового года, один или два раза в неделю, все реже и реже. До двадцать восьмого августа. Но сетки самих страниц пусты. Хан хватает следующую тетрадь со своего сиденья и листает ее, затем следующую, он вытаскивает остальные блокноты из своего рюкзака, во всех из них одна и та же история. Странная история.
Свет платформы пробегает по полу вагона. Он исходит из оконных рядов, одно окно за другим. Хан поднимает очки, и его очки загораются. Два светящихся иллюминатора, конечная остановка – он не понимает. Толстый идиот в голубом галстуке, где-то есть Зигизмунт Берг, который знает, что от его истории остались одни обложки. Магнитная лента шелестит, сердце кружится на пластиковом диске. И числа, у него тоже они есть, неотделимы от мира до самого конца. Они катапультируются, через глубокую серость, в своей стальную абрикосовой косточке к нему. Однако собственная память Хана в его голове искажена. Резервные копии исчезли, одна за другой, оставив его одного. Он не может этого выносить, но и без этого не может.
Сегодня вечером он засыпает в туалете на станции, в кубе с тонкими картонными стенами. Он прислонился к стене, дверь заперта. Тело покрыто трехцветной плащаницей, потрепанной временем. Бахрома подметает пол, когда мужчина поворачивается на бок, ворочаясь. Он не может уснуть, что-то неправильно. Что-то очень не так. «Расскажи, у тебя всегда такие потрясающие презентации. По истории и естествознанию...» Мужчина открывает глаза и смотрит в невыразительный комок своего лица, гладкие светлые волосы, стекающие на кафель. Ребенок лежит на полу, прямо напротив
него. Не дышит, не пахнет.
— Где ты? – низкая вибрация, невидимый спутник не отвечает. Хан берет себя в руки как может, но холод не покидает его костей. Он повторяет: — Я нахожусь на краю света. Я на краю света.
Страница за страницей разворачивается блокнот перед ним, в свете фонарика. Каждая деталь запечатлена там, с вниманием аутичного человека, каждое слово и движение записано. Это не столько история, сколько технический рисунок, промышленная модель одного воспоминания. Руководство к доброжелательной силе будущего, с помощью которого оно могло бы собрать воедино затерянный мир Зигизмунта Берга. Вырезать, сложить, вставить. Траектория полета кирпича в зимнюю ночь, координаты окна гостиной. Знакомый
адрес, дом девочек в Ваасе, на остановке Фахлу. Лабиринты садового града видны на раскладывающейся карте, пунктирная линия указывает на убегающего мальчика.
Метеорологические детали в углу страницы. Давление и влажность воздуха. Восемнадцать градусов холода. На следующую ночь у Илюши Александра: диваны у стены, шестифазная драка под танцевальные шаги на полу. А далее – великая тьма. Одинокий голос звенит над ним, над мальчиком, над замками кожанки. — Ты, Зиги, самый плохой мальчик в школе. – у Хана плохое предчувствие, он вытирает очки платком, в желудке бурлит кислота. Это надвигающийся приступ ревности.
— А ты, черт побери, самая красивая девушка в школе.
Однако, переворачивая страницы, его не ждет знакомое имя девушки. Там лишь ждет его отсутствие. Его и окружающего мира больше нет, даты бегут по листам с Нового года, один или два раза в неделю, все реже и реже. До двадцать восьмого августа. Но сетки самих страниц пусты. Хан хватает следующую тетрадь со своего сиденья и листает ее, затем следующую, он вытаскивает остальные блокноты из своего рюкзака, во всех из них одна и та же история. Странная история.
Свет платформы пробегает по полу вагона. Он исходит из оконных рядов, одно окно за другим. Хан поднимает очки, и его очки загораются. Два светящихся иллюминатора, конечная остановка – он не понимает. Толстый идиот в голубом галстуке, где-то есть Зигизмунт Берг, который знает, что от его истории остались одни обложки. Магнитная лента шелестит, сердце кружится на пластиковом диске. И числа, у него тоже они есть, неотделимы от мира до самого конца. Они катапультируются, через глубокую серость, в своей стальную абрикосовой косточке к нему. Однако собственная память Хана в его голове искажена. Резервные копии исчезли, одна за другой, оставив его одного. Он не может этого выносить, но и без этого не может.
Сегодня вечером он засыпает в туалете на станции, в кубе с тонкими картонными стенами. Он прислонился к стене, дверь заперта. Тело покрыто трехцветной плащаницей, потрепанной временем. Бахрома подметает пол, когда мужчина поворачивается на бок, ворочаясь. Он не может уснуть, что-то неправильно. Что-то очень не так. «Расскажи, у тебя всегда такие потрясающие презентации. По истории и естествознанию...» Мужчина открывает глаза и смотрит в невыразительный комок своего лица, гладкие светлые волосы, стекающие на кафель. Ребенок лежит на полу, прямо напротив
него. Не дышит, не пахнет.
— Где ты? – низкая вибрация, невидимый спутник не отвечает. Хан берет себя в руки как может, но холод не покидает его костей. Он повторяет: — Я нахожусь на краю света. Я на краю света.
Двадцать один год назад маленькие босые ноги спускаются по лестнице частного дома в садовом граде. Это ночь зимнего солнцестояния, и кровеносные сосуды проходят под полупрозрачной кожей. Каждый ноготь – малиново-красный драгоценный камень, пальцы ног сжимаются на прохладной ступеньке лестницы. Темно-зеленые глаза. Край ее ночной рубашки развевается вокруг ее голеней от сквозняка.
Вот, Малин спускается вниз, на ковер. В темной комнате светится разбитое окно. Занавес распухает, как парус, на полу валяется кирпич, а дверь в прихожую открыта. Сама она зеркало, отражение! Она – идеальная копия мира. Но что-то не так. Так было всегда. Лицо у нее безупречное, молодое, сверкающее чистотой. Это свет, который ошибается. Это сам мир.
Две молодые девушки шагают в темноте рядом с третьей. На конце самой старшей руки четвертая, крошечная, указывает на окно волшебной палочкой. Окно висит, как потрескавшаяся улыбка на рамах.
— Смотри, смотри! – говорит она: — Мир идет не так.
Вот, Малин спускается вниз, на ковер. В темной комнате светится разбитое окно. Занавес распухает, как парус, на полу валяется кирпич, а дверь в прихожую открыта. Сама она зеркало, отражение! Она – идеальная копия мира. Но что-то не так. Так было всегда. Лицо у нее безупречное, молодое, сверкающее чистотой. Это свет, который ошибается. Это сам мир.
Две молодые девушки шагают в темноте рядом с третьей. На конце самой старшей руки четвертая, крошечная, указывает на окно волшебной палочкой. Окно висит, как потрескавшаяся улыбка на рамах.
— Смотри, смотри! – говорит она: — Мир идет не так.
