Меря, история и культура

Как и почти все архаические народы, финно-угры относятся к охотничьим и рыболовным трофеям как к чему-то сакральному, поэтому все действия, связанные с добычей, у них строго регламентированы. Ее обозначают эвфемизмами, особенно это касается медведя: лопари называют его «лесным владыкой», «старцем гор», «мудрецом», «священным зверем», «псом Божьим», остяки – «меховым человеком», «обитателем диких земель», финны – «медовой лапой», «большим лесом» и т. д. Считается, что услышав свое настоящее имя, зверь может осерчать. На охоте и на медвежьих праздниках даже названия его отдельных частей и охотничьего снаряжения заменяются другими словами. Подобным образом ливы, выходя в море, предпочитают именовать свои рыболовные снасти тайными словами.

До сих пор у финно-угорских народов охоту и рыбалку можно вести только чистыми руками и орудиями, для чего снаряжение обычно окуривают дымом, а охотники прыгают через костер, умываются или обливаются водой. Все финно-угры и, в частности, зыряне, полагают, что охота – занятие «чистое», и звери даются только «чистым» людям [Nalimov, s. 5, 11]. Остяки считают, что заниматься грязной работой (например, мыть полы или стирать одежду, причем даже людям, оставшимся дома) в день обнаружения охотниками медвежьей берлоги нельзя [Karjalainen 1914, s. 83]. Самоеды не охотятся, не ловят рыбу и даже не преодолевают реку, если в деревне кто-то умер, а во время охоты и рыбалки избегают связей с женщинами.

В. В. Седов выдвинул гипотезу о славянской основе мери в результате миграции в VI–VII вв. нового населения из Средней Европы, обусловившей значительные изменения всей этнической карты будущей древнерусской территории (Седов, 1999 а, с. 97–100; 1999 б, с. 147–158). Однако при всей важности фактов, положенных в основу предложенной концепции, нужно помнить, что летопись отрицает славянство мери, относя её к «иним языцам».

О веси более ничего не известно, а меря в событиях начальной русской истории отмечена как участник походов Олега на Смоленск и Киев, затем на Константинополь и, наравне со словенами и кривичами, получила «устав» Олега (или Игоря) о данях (ПВЛ, 1996, с. 14, 16; НПЛ, с. 107). После 907 г. этноним со страниц летописи исчезает.

Эта книга – попытка осветить современное состояние изучения основных центров ранней Залесской земли и происходивших в IX–X вв. процессов интеграции их в единую политическую систему Древней Руси. Авторы рассматривают развитие главных очагов расселения и центров политической власти между Окой и Волгой в период от первого появления этнонима «русь» в средневековых текстах до конца княжения Владимира Святославича, когда формирование территории нового государства, в основном, завершилось.

Чирковская культура представляет собой переходную генерацию от форм и традиций ряда культур ранней Бронзы к формам и традициям поздней Бронзы Волго-Вятского региона и Средней Волги. Основные составляющие культуры – поздне-волосовские, балановские и урало-сибирские (суб-сейминские) традиции. Названа по деревне Чирки в Марий Эл. Выявлено более 40 её памятников.

Основные памятники расположены в Марий Эл, а так же в нижегородском Поветлужье, на Вятке и в Чувашии: Галанкина гора, Кубашевское, Чирковское, Оленья Гора, Васильсурское, Сомовское, Юринское, Ройский Шихан, Макарьевское, Чутайские городища, Лобань, Заячий городок и Атрать. Керамика чирковского типа обнаружена так же в Сейминском могильнике, в Зуево-Ключевском комплексе и среди предметов Галичского клада.

Некоторые считают, что увлечение отечественных историков, лингвистов, художников XIX века мерянской темой – это некая «кабинетная» фантазия, дань моде на родную старину. Но мы помним, что гуманитарные науки волей – неволей отражают общественный «заказ», т.е. потребность общества в освещении той или иной темы. Не будь такой потребности – записи диалектных слов так и остались бы в науке любопытным казусом, не более. Однако, в действительности, интерес к истории и наследию народа Меря на протяжении XIX века только рос. И это не случайно.

Катастрофические события Смуты начала XVII века размыли прежний русско-мерянский по виду культурный пейзаж Верхневолжья. Многие устремились прочь из старых разорённых городов и сёл – за Волгу: на Унжу, Керженец, Ветлугу, Вятку… Суздальский диалект со множеством мерянских терминов ушёл «в подполье», став тайным языком офеней – торговцев-ходебщиков. Всё реже стали встречаться вторые / третьи имена-прозвища мерянского происхождения, ранее характерные для значительной массы населения Верхневолжья. Гонения на старообрядцев и все их культурные проявления в конце XVII века ещё более подкосили пост-мерянский пласт культуры на Верхневолжье. Впрочем, в глухих старообрядческих углах по Унже, Керженцу, Ветлуге, Сухоне, Двине, Вятке и Каме ряд консервативных в своих культурных пристрастиях групп продолжали нести в себе элементы мерянской традиции.

В XVIII веке большинство населения Верхневолжья было низведено до положения рабов, гня спину на всё более многочисленную дворянскую прослойку. Но люди не отчаивались, и искали возможности дополнительного заработка. Многие уходили на различные «отхожие» промыслы: плотники, пимокаты и т.п. Другим перспективным тогда направлением стало изготовление тканей и сукна на продажу.

Понять загробную жизнь позволяет похоронная обрядность. Лопари снабжают мертвых провизией и различными орудиями, «чтобы они могли утолить голод, порыбачить или наколоть дров, как делали это, когда жили на земле» [Харузин 1890, c. 324]. У черемисов умершие возделывают и засевают на том свете поля, разводят скот, охотятся, ловят рыбу, держат пчел, женятся и ездят друг к другу в гости. Как и при жизни, покойники страдают от холода и голода [Holmberg 1914, s. 12]. Чтобы защитить мертвых от мороза, вогулы, согревшись у костра, оставляют им несколько поленьев [Karjalainen 1918, s. 124].

Но даже на том свете существует смерть: мордва и черемисы верили, что покойники, пробыв некоторое время в преисподней, могут умереть вторично [Paasonen 5, p. 843; Смирнов 1889, c. 117–121].

Все финно-угры полагают, что в загробном мире есть жизнь. В одной вогульской песне говорится: «Мертвые уходят в землю», а в фольклоре остяков есть такие слова: «Мы приходим к морю, которым правит человек подземного мира»[Karjalainen 1918, s. 123]. Преисподняя ничем не отличается от мира живых, только в ней всё наоборот. Лопари полагают, что мертвецы там ходят, упираясь подошвами в наши ступни. По словам самоедов, реки и ручьи в загробном мире текут в обратную сторону, деревья растут корнями вверх, солнце встает на западе и садится на востоке.

Кроме поминок в честь одного умершего отмечаются и общие, посвященные всем покойным членам семьи. Черемисы называют их «свечными», потому что на них (как и на всяких поминках) зажигают восковые свечи. Поволжские финны устраивают поминовения весной на Пасху и осенью по завершении полевых работ. Общие поминки семья справляет либо в своем кругу, либо несколько родственных семей собираются у главы самой большой из них. Если деревня состоит только из родственников, то они возносят моления в память умерших сообща. В настоящее время поминки проводятся в семье, но традиция общих поминовений сохраняется.

Общие и частные поминки очень схожи. Умершим ставят по восковой свече и приносят в жертву мясо и напитки, забытым родственникам ставят одну свечу на всех. Вотяки крошат хлеб и наливают кумышку в корыто для мертвецов со словами:

В ряде мест прощальную трапезу до сих пор проводят утром следующего дня. Если поминки затягиваются на сутки, семья следит, чтобы «покойники» не скучали и не «ушли» голодными. Для развлечения умерших родственников вотяки, помимо прочего, «выводят» их на прогулку. Рядом с каждым участником пиршества «находится» покойник его возраста, бывший при жизни ему очень дорогим, поэтому его нужно развлекать и угощать. У вотяков чем веселее живой, тем радостнее его умерший друг, чем лучше живой накормлен, тем сытнее усопший. Поэтому на поминках люди много едят и пьют. Также во время поминок нельзя работать – покойник обидится, что его заставляют трудиться. В это время нельзя спать, ибо умерший проспит момент возвращения к себе, в то время как других усопших отвезут на кладбище [Holmberg 1914–1915, s. 32–33].

Исторический фонд географических названий рязанской территории бассейна Оки (среднее Поочье) включает в себя мощный пласт неславянской топонимии. Исторические, этнографические и лингвистические данные позволяют уверенно говорить о финно-угорском происхождении части этих топонимов, другая часть более или менее надежно связывается с балтийским языковым материалом [см.: финно-угры и балты..., 67, 97; Топоров, 1997в, 325].

Однако многие топонимы не поддаются объяснению ввиду того, что их история связана с неизвестными сегодня древними языками и диалектами, бытовавшими на территории Восточно-европейской равнины. К ним могут быть отнесены языки мери, муромы, мещеры и других народов, названия которых не сохранились. Многие древние топонимы в процессе вхождения в русскую языковую систему и дальнейшего функционирования в ней подверглись значительной фонетической перестройке.

После похорон о покойниках нужно заботиться, иначе они разгневаются, вернутся и станут беспокоить живых. Умерших, часто посещающих свои семьи, эстонцы называют кодукяйя («посетителями дома»), – обычно при жизни отличавшиеся порядочностью, рачительностью и строгостью. Их редко увидишь, но временами они издают шум и даже могут ударить своих детей, если те не устроили подобающих поминок [Holzmayer, s. 81–82; Varonen, s. 34–35].

Поминки бывают либо общими – памяти всех умерших родственников, либо частными – в честь одного сродника.

Последний вариант, кажется, более архаичен. Первые поминки в честь члена семьи проводятся в день его похорон. Миссионер Лундиус рассказывает об употреблении шведскими лопарями на похоронах особого «поминального пива». Предварительно они макали в него пальцы и потом размазывали его по лицу. Опьянев, поминающие начинали расхваливать покойника, говоря, каким умным и сильным, хорошим охотником, мужем и отцом, могучим шаманом и т. д. он был [Nicolai, s. 34–40].

Обычай размазывать спиртное по лицу существует и у норвежских лопарей: согласно Рандульфу, перед тем, как идти на Вечерю Господню, они брали стакан пива или самогона и, смочив им три пальца, осеняли крестным знаменьем лоб, а иногда наносили на грудь этими пальцами три точки – по одной каждым, тем самым ограждая себя от умерших родственников [Qvigstad 1903, s. 56–57].

В археологии и ранней истории лесной полосы Восточной Европы выделяется особый период, ознаменованный яркой вспышкой металлообработки и развитием форм металлических орудий. Едва ли в истории народов Бронзового века северной Евразии возможно отыскать культурный феномен столь же яркий и самобытный, как Сеймино-Турбинский. С ним связаны судьбоносные инновации в металлургии и металлообработке на большей части континента. Производство изделий из бронзы в их обществе стало доступно многим. По сути, они стали зачинателями не одной какой-то культуры или этноса, а целой цивилизации на севере Евразии. Формы их оружия достигли совершенства и даже изящества. Упор на коневодство в сочетании с превосходством в вооружении позволили сеймино-турбинцам доминировать среди окрестных племён Алтая. А затем, в союзе с ними, распространить своё влияние из Сибири в Поволжье и даже до Финляндии и Прибалтики. Отдельные группы сейминцев вступали в союзы с индо-европейскими вождествами и участвовали в их походах на юг Европы. В одной из двух «царских» усыпальниц в Микенах вождей сопровождает сейминское оружие. На восток сеймино-турбинское влияние распространилось до Маньчжурии и центральных областей Китая.

В обычаях и верованиях, связанных со смертью, у финно-угорских народов имеется немало общего.

Главные обряды обусловлены стремлением облегчить последний путь умерших и отделить живых от мертвых, поскольку покойники стараются найти попутчиков для перехода в иной мир.

Как только человек испускал последний вздох, финны открывали дымоходы, а в Русской Карелии, где печных труб не было, трижды приподнимали доски крыши, чтобы душа покойного побыстрее улетела. Эстонцы в этом случае отворяли двери. Если в момент смерти человека поднимался ветер, его называли «ветром мертвецов» [Häyhä, s. 16; Varonen, s. 57; Wiedemann, s. 309]. Пермские народы верили, что кончина шамана приводит к буре (Фонд В. П. Налимова в архиве Финно-угорского общества Финляндии.).