Чердак с видом на горы

Стоило на горизонте появиться первой лучистой полоске, как Тээр остановилась, бросив свою поклажу. Следом на ней встал Ураг и остановил ящеров. 

Кот продолжал идти, погруженный в свои мысли, и Шонхору пришлось похлопать его по плечу.

– Новый день, – тихо произнес он. – Первый день.

Тээр молча смотрела на розовеющую полоску восхода. От ночного ветра у нее разрумянились щеки, а веки немного припухли, будто по пути она украдкой плакала. Золотистый свет добавлял красок, разжигал яркие огни в глазах, каждую растрепанную волосинку охватил сиянием, запутался в меховой опушке и хлынул сплошным потоком по закутанной в теплые одежды фигурке. 

Взошло солнце. Спохватившись, Тээр отвела глаза и полезла в поясную сумку, вполголоса причитая. Ураг рядом с ней переступил с ноги на ногу, тихо вздохнул, но не посмел отвести глаза от первых лучей.

– Всю ночь поют песни и жгут костры, – невесомо заговорил Шонхор. Краем глаза Кот видел его освещенный золотым и розовым острый профиль над своим левым плечом. – Старое сжигают. Мы сожгли, а те… оставили. Но мало проводить, надо еще и встретить. Новое солнце любые слова услышит, молитвы донесет. Небесного дракона хорошо бы задобрить молоком, он все одно что кошка, молоко любит, только нет его у нас. Иначе дождей мало будет, а там и до засухи недалеко.

Распутав узлы, Тээр выудила крошечную металлическую чашечку с витиеватым узором, торопливо всунула ее в руки Урагу и достала кожаный мешочек. Теперь, когда снег закончился, им в дорогу пришлось и водой запастись, залив ее в кожаный мешок и подвесив на ящера, но тот мешок был простым и большим. В руках Тээр же оказался совсем крошечный, из тщательно выделанной кожи, покрытый выпуклыми узорами – в него едва вошло бы больше двух горстей воды. С трепетом развязав завязки, девушка вытащила плотно притертую пробку и плеснула что-то белое в чашку, едва ли покрыв дно.

Чем ближе подбирались сумерки, тем меньше смысла содержали беседы с девушками. Достопочтенный путешественник Пан Гуан, многократно извинившись, покинул постоялый двор, взяв с Ши Мина клятву вызывать его в любое время. Пан Цянь с непроницаемо-равнодушным лицом шепнул, что отец не выносит заключения в четырех стенах, даже если это стены родного дома, но любимая супруга с годами обрела крутой нрав и составила четкий график, по которому Пан Гуан обязан не менее пяти месяцев в году проводить с семьей. 

Свою мать Пан Цянь любил непритворно: говоря о ней, он по-особенному смягчал свой тон, сам того не замечая, а равнодушные глаза становились теплыми. Ши Мин и с ней давно был знаком, но долгое время не мог связать в своих мыслях нежную прекрасную госпожу с этим длинным и сухим человеком, оказавшимся ее сыном. С юных лет она отшивала наряды для императорских наложниц, мимоходом покоряя мужские сердца. Жертвами ее красоты становились и слуги, и чиновники всех мастей, и даже министры: спасало лишь то, что императорских наложниц было много, и новые наряды они требовали едва ли не ежедневно. Девушка работала днями и ночами, редко покидая стены гарема. Доподлинно неизвестно, чем же ее покорил невысокий круглотелый торговец, однажды доставивший ткани во дворец; выйдя оценить качество ткани, юная госпожа вдобавок получила предложение стать его супругой и согласилась спустя несколько мгновений.

Однако каким таким образом боги слепили Пан Цяня из жизнерадостного торговца-путешественника и крошечной изящной госпожи, Ши Мин не мог понять до сих пор. Не знай он доподлинно историю их любви, точно решил бы, что ребенка подбросили или купили в дальней деревне.

Попрощавшись и передав пожелания здоровья супруге, Ши Мин вместе с целителем и приунывшим Фан Сы заперлись в отдельной комнате, временно определив ее в кабинет. Слуги тем временем торопливо затягивали плотной тканью оконные проемы, спеша спасти перепуганных девушек от приближающейся ночи.

– Если мы честно расскажем императору обо всем, что здесь услышали, нас с вами снимут с должностей, – мрачно предрек Пан Цянь и уселся на стул, чинно сложив руки на коленях. – А потом отправит меня лечить свиней на границе с Фенву. Вас, очевидно, увольнение не слишком расстроит.

В Бездне не найти ни капли прохлады. Пламя обжигает кожу, ужасающие демонические чудовища преследуют по пятам, заставляя бежать все быстрее и быстрее, а руки опускаются от усталости. Ло Бинхэ давно позабыл, что такое отдых и страх, но внутри продолжал ощущать леденящий холод.

Последний удар, последнее предательство – разве есть странность в том, что ненавидящий его учитель столкнул его в пропасть? Разве стоит об этом грустить? Никто и никогда не показывал Ло Бинхэ доброго лица, не дарил тепла, кроме давно умершей приемной матери. Шэнь Цинцю – последний в этой череде зла, окончательная возможность попрощаться с человеческим миром. Раз уж люди так к нему относятся, стоило ли цепляться за слабую половину своей крови?

Шэнь Цинцю оставил на его теле шрам, и это правильно. Так Ло Бинхэ не сможет забыть, даже если изменится полностью.

От яростного гудения пламени звенело в ушах. Исчерпав свои силы, Ло Бинхэ находил приют в расщелинах и пещерках, безжалостно изгоняя ее обитателей, но сон его был тревожным.

Он становился все сильнее, но вместе с тем копил внутри усталость. Даже если в жилах его текла половина демонической крови, Бездна все равно оставалась опасной и неприветливой. Он привык к людям, а не к чудовищам; чудовища были честны. Они хотели победить Ло Бинхэ, убить или сожрать, но им и в голову не приходило притворяться хорошими.

Последние два дня – дни удавалось отсчитывать лишь по усталости и желанию поспать, – оказались на редкость спокойными. На вид эта часть Бездны никак не отличалась от остальных, и Ло Бинхэ надеялся, что чудовища здесь просто умерли от голода, а не истреблены каким-нибудь непобедимым гигантом. Он шел вперед без особой цели, напряженно прислушиваясь: в каменных лабиринтах слух оказался куда ценнее зрения. 

Его внимание привлек тихий шелест. Таких звуков он здесь не слышал, это было словно послание из прошлого; с таким же шорохом перекликались стебли бамбуковой рощи, где стояла хижина Шэнь Цинцю. Обогнув насыпь из растресканных огромных камней, Ло Бинхэ поднял голову и оцепенел.

У бокового входа никого не оказалось. Мастер этот вход предпочитал прочим – едва шагнув за порог, он оказался на первой ступени широкой каменной лестницы, уводящей в нижнюю часть помещений.

Назвать эти подземные этажи подвалом язык не поворачивался. Пока в верхней части суетились младшие помощники, шуршали бумаги да торопливо пробегали стражники, внизу царила беспросветная ледяная тишина. С поздней весны до середины осени холод заставлял дрожать, но во время зимы войти сюда без жаровни и теплого плаща означало на следующий же день свалиться с тяжелейшей лихорадкой.

И вряд ли причиной тому был один лишь холод.

Придерживая край одеяния, Мастер скользнул вниз по ступеням, не глядя под ноги. Этот путь он проделывал так часто, что мог спуститься с закрытыми глазами или в полной темноте, однако слугам было велено следить за лестницей со всем тщанием. Любая выемка или незамеченная вовремя трещина могли стать причиной скоропостижной гибели беспокойного министра, не привыкшего опускать глаза.

Юкай следовал позади безмолвной тенью. Оставаясь на пару ступеней выше, он казался насколько рослым, что подавлял одним своим присутствием. Огоньки ламп трепетали на сквозняке, освещая лестницу, но после солнечного дня этот свет казался полумраком. Оглянувшись на угнетающую фигуру Юкая, Мастер едва слышно вздохнул и ускорил шаг.

Если припомнить бога-основателя, то такие размеры вполне объяснимы, однако почему изрядно разбавленная кровь не могла быть милостива к потомкам и не сделала Юкая хоть каплю ниже, изящнее и миролюбивее? Видно, божественная кровь обладала особой крепостью. Стоило выпустить указ о допустимом росте для будущих императриц…

За лестницей пряталась небольшая комната с грудой небрежно сваленных теплых плащей. Все они оказались дешевыми и пахли не слишком приятно, но даже Мастер скрепя сердце надевал их перед длительными визитами. Наверняка его подбитый лисьим мехом плащ смотрелся бы чрезвычайно ярко посреди каменных темных стен и бледно-зеленых тел невинно убиенных, однако сам плащ только испортят брызги посмертных жидкостей и невидимые глазу, но заметные тонкому нюху запахи смерти.