Андрей Авдей

Когда создал Господь Адама и Еву, то надеялся, что детища Его будут наслаждаться жизнью в райском саду. Но не тут-то было.

Ева затосковала уже на третий день. И скучной ей, и тоскливо, да и вообще:

— Ты меня не любишь!

(готовится к выкладке)

Доживи до заката

Мать

Василиса

«… у меня всё хорошо…»

И Аз воздам

Мама

Иванушка и Златовласка

Одно для двоих

Тётя Шура

Как родных сыновей

Бабы

Бабуля

Иван да Марья

Исповедь

Моя мама

Берегиня и воин

Руки

Мотылёк

Берегини

День рождения

Доля

— Отходим! К болоту!
         Сергей махнул рукой и повернулся к дороге, прикрывая отступление огнем. Партизаны, отстреливаясь, один за другим скрывались в непролазной чаще.
— Собаки, слышишь? – тяжело дыша, рядом упал Василий. — Догонят, всем хана, лейтенант.
— Уходи, я прикрою, — прицелившись, он дал очередь по неосмотрительно выскочившим гитлеровцам, один со стоном рухнул.
— А ты? — Партизан резко вскочил и, метнув гранату, рухнул за дерево.
— За меня не беспокойся, — не отрываясь от дороги, прохрипел Сергей. — Это приказ, старшина, встретимся у болота. Ждите полчаса, не больше. Если не вернусь – уводи группу. Командиру передай, что попали в засаду, немцы ждали.
— Значит, кто-то предал, — скривился Василий и протянул лейтенанту два магазина. — Держи, удачи тебе, командир.
         На минуту стрельба прекратилась. Раздавались только отрывистые команды, изредка прерываемые злобным лаем.
«Кто же сдал? — Сергей осторожно отполз к поваленному дубу. — Свои ведь, только свои знали».
         Оглянувшись, он увидел, что его группа благополучно растворилась среди огромных деревьев. Теперь нужно продержаться минут двадцать, не больше, чтобы партизаны успели выйти к болоту. А там уже никакие собаки не страшны. Да и немцы не сунутся. Размышления лейтенанта были прерваны злобным рычанием: оскалившись, на него неслись две овчарки.
«Вот, значит, как...» — Сергей аккуратно прицелился и выстрелил.
         В ответ на надрывные вой и скулеж умирающих псов раздалась беспорядочная стрельба.
«Если они решили, что здесь вся группа, то не пойдут, жить всем хочется, — усмехнулся партизан. — Замолчали опять, интересно, что задумали?».
         В ответ раздался глухой «пум». Через секунду справа ухнул взрыв.
«Миномет, значит, ошибки нет – ждали и были готовы», — прижавшись к земле, лейтенант стал быстро отползать вглубь леса.
Пум!
         Скатившись в засыпанную хвоей и листьями ямку, Сергей выдохнул: над головой просвистел рой осколков.
Пум! Это позади.
«Наугад лупят», — отстраненно отметил лейтенант.
Пум! Пум! Пум!
         Взрывы неожиданно прекратились и, повинуясь отрывистым командам, немцы цепью двинулись вперед. Стараясь не выдать себя, лейтенант перекатился в сторону огромной, посеченной осколками ели. Взяв на мушку гитлеровца, Сергей дал короткую очередь и, перекатившись в сторону, еще одну.
         Немцы залегли, поливая градом пуль старую ель и все вокруг: сыпалась сорванная кора, взлетали потревоженные прошлогодние листья, падали срезанные ветки.
Пум! Слева.
Пум! Сзади.
Пум!
         Что-то больно ударило в плечо, в голове загудел колокол.
Пум!
         Левый рукав был вспорот и залит кровью.
Пум!
         Со стоном лейтенант рванулся вправо и рухнул в свежую воронку. Казалось, пули и осколки летят сплошной пеленой, сшибая все на своем пути: кусты, тоненькие деревца, потревоженный ягодник и даже прошлогоднюю листву.
«Пум... пум!
         В резко наступившей тишине слышались только собачий лай и крики гитлеровцев. Они приближались.
«Вот и все, отвоевался ты, лейтенант», — усмехнулся Сергей и достал гранату. Осторожно приподняв голову, он тут же спрятался. Метров сто, не больше.
         Просвистела очередь. Скорее, не прицельно, а просто так, для собственного спокойствия. Затем вторая, третья, но выстрелы почему-то ушли вправо. Казалось, что гитлеровцы кого-то заметили. И этот кто-то, словно дразня, лихо уворачивался от щедро посылаемой смерти.
«Наши»? — не поверил лейтенант.
— А то, — в воронку с сопением прыгнула девушка. Улыбнувшись, она подмигнула Сергею: — Что ж это вы, товарищ лейтенант, прохлаждаетесь, ваша группа давно у болота. Пора уходить.
— Не могу, я ранен. — Партизан внимательно посмотрел на неожиданную гостью.
         Девушка лет двадцати, явно из местных. Русые косы, присыпанные землей и ярко-синие смеющиеся глаза.
— Ты кто?
— Алеся, — улыбнулась девушка. — Да вы лежите. Я сейчас.
         Не обращая внимания на свист пуль и приближающиеся крики, она что-то достала из висевшей на плече сумки.
— Уходи, дуреха.
— Так, что тут у нас... — Алеся склонилась над раной. — Ничего, до свадьбы заживет. Или вы женаты?
— Слышишь, уходи! — Лейтенант попытался оттолкнуть девушку, но с удивлением почувствовал, что не может пошевелиться.
— Не волнуйтесь, все будет хорошо. А гранату я уберу, она меня отвлекает.
— Немцы идут, слышишь? – сделал последнюю попытку Сергей.
— Пусть идут, – колдуя над раной, невозмутимо ответила Алеся. — Лежите спокойно, их встретит отряд Гаюновича.
— Кого? — переспросил Сергей.
         Вместо ответа он услышал треск падающих деревьев, крики ужаса и грохот. Земля вздрогнула.
— А вот и они, — улыбнулась девушка.
         И, аккуратно накладывая повязку, Алеся повторила:
— Я из отряда Гаюновича, это мой дедушка.
— Никогда не слышал, — удивился лейтенант.
— Значит, плохо слушали, — рассмеялась Алеся, откинув русую косу за спину. — Как сейчас, не болит?
         Сергей попробовал пошевелить раненой рукой.
— Нет, — он улыбнулся. — Ты до войны кем работала?
— Я животных лечила. Они меня любят, я – их.
— Ветеринар, значит, — кивнул Сергей и, прислушавшись, добавил: — Что-то замолчали.
— Некому стрелять, — добродушно раздалось сверху, — поднимайтесь.
— Это дедушка! — Синие глаза блеснули.
         Выбравшись из воронки, лейтенант увидел, как седой дед обнимает прильнувшую к нему девушку.
— Здравствуйте, спасибо вам за помощь, — протянул руку Сергей.
— Доброго здоровья, — ответив крепким пожатием, улыбнулся Гаюнович. — Как ты, герой?
— Спасибо, еще повоюю, — улыбнулся партизан. — Ваша Алеся просто волшебница, ей после войны обязательно в медицинский надо, будет врачом от Бога.
— Она у меня не только врач. — Дед подмигнул внучке. — И на все руки мастерица. Кстати, возьми, трофеи.
         Старик протянул часы и планшет:
— Офицер немецкий очень просил тебе передать, так меня уговаривал, на коленях стоял. Возьми, говорит, это для партизанского командира. Специально для него собирал карты и документы. А часы — в подарок, настоящие, швейцарские. Клялся и божился, что они ему без надобности. Грех было не уважить.
— Вы его... — начал было партизан.
— Отпустил, конечно, — улыбнулся старик. — Молодой еще, пусть живет. Правда, поседел он чего-то. А уж как бежал, как бежал — только пятки сверкали.
         Сергей рассмеялся:
— Умеете вы уговаривать.
— Конечно, — согласилась Алеся. — Дедушка все может, и уговорить, и наказать, и…
— Цыц, — беззлобно остановил старик, — ну, хватит молоть языками, идти пора.
         Подняв раненого, Гаюнович и Алеся медленно двинулись в сторону болота.
— Давно партизаните? — через некоторое время спросил Сергей.
— С лета сорок первого, — охотно ответил дед. — Как немец пришел. Поначалу окруженцев выводили и беженцев, а потом уж и воевать стали. А ты?
— И я с лета, — вздохнул лейтенант. — Получил назначение после училища, а до места так и не добрался. Эшелон разбомбили, чудом выжил. Вместе со старшиной — он из отпуска возвращался — вышли к какому-то местечку, а там немцы хозяйничают. Местные нас укрыли, а ночью вывели в лес.
— Значит, опытный, третий год партизанишь, — задумчиво протянул старик. — Что же тогда, как дети малые, в засаду попали?
— Предатель есть, — жестко ответил Сергей. — Кто-то сдал. Видели, как немцы минометом прошлись? Знали, что мы придем, и подготовились на совесть. Доберусь до отряда, найдем эту крысу обязательно.
— Не беспокойся. — Гаюнович переглянулся с Алесей. — Нет больше предателя, он себе приговор уже подписал.
— А мы его... — начала было девушка, но старик движением руки заставил ее замолчать.
         Посмотрев на деда с внучкой, лейтенант задал мучивший его вопрос:
— Скажите, а где ваша база?
— Неподалеку, мы только в пуще, дальше не уходим. Родной лес всегда и поможет, и защитит. Здесь каждый кустик, каждая травинка знакома.
— И нас все знают, — добавила Алеся.
— Я не знаю, — возразил партизан.
— Теперь знаете, — не согласилась девушка. — Устали?
— Есть немного.
— Отдохни чуток, — бережно усадив раненого возле сосны, дед отвел внучку в сторону.

— Хозяин-батюшка, сударь-домовой, меня полюби да пожалуй. Мое добро береги, мою скотину береги. Мое угощение прими. — Пожилая женщина, низко поклонившись, поставила в закуток тарелку, на которой лежало нехитрое угощение.
— Что ты бормочешь, Василиса, — кряхтя, поднялся с лавки Игнат.
— Хозяина задобрить хочу, — ответила женщина. — В доме что-то неладное творится, не заметил?
— Да вижу, — вздохнул старик. — Всю ночь то чугунки гремели, то заслонка хлопала. Может, просто озорничает?
— Никогда такого не было. Ну вот!
— Что еще?
— Не режет, я ж тебя просила наточить. – Василиса повернулась к мужу.
— Вечером еще наточил,— усмехнулся Игнат.
         Вместо ответа женщина протянула нож.
         Старик несколько секунд с недоумением смотрел на тупое лезвие:
— Вчера еще как бритва был. Что за чертовщина?
— Кто знает... Только не к добру это, сердцем чую,— прошептала женщина и подошла к двери. — Я к Ивановне на минуту.
— Мурзика не видала? — Игнат набросил на плечи старый китель и взял кисет.
— В хате не было, может, на чердаке?
— А чтоб тебя! — Мужчина озадаченно смотрел на перемешанный с каким-то мусором табак. — Я с тобой, у Никифора самосада возьму.
         Старики подошли к двери и собрались уже выходить, как раздался звон: возле печи валялись осколки разбитой тарелки и нехитрое угощение.
— Что ж это творится-то?! — перекрестилась Василиса.

***

— В чугунок с кашей золы кто-то насыпал, — жаловалась подруге Ивановна, — всю ночь посуда гремела, а под утро стул упал. Я грешным делом подумала, что Хозяин озорничает, поставила ему угощение, а тарелка возьми и упади.
— И наш, видать, обиду затаил. Никифор мой с утра поднялся, все ноги в синяках, поддержала соседку старуха. — Страшно дома оставаться, а ну как упадет что на голову. Мы как выходили, дверь кто-то изнутри потянул.
— Выгоняет? – тихо спросила Ивановна и, посмотрев в сторону, неожиданно закричала. — Рыжий! Ты что делаешь, гад!
         Пес на секунду замер, подняв порванное ухо, а затем вновь принялся остервенело рыть яму.
— Рыжий, я кому говорю. Сейчас возьму палку и…
— Погоди, — остановила подругу Василиса, — давно он так?
— С утра, — вздохнула Ивановна. — Его прогонишь, отбежит и опять за свое. Никифор говорил, что с утра Мурзик ваш из будки вылазил.
— Не может быть такого, — рассмеялась Василиса. — Он к собаке в жизни не подойдет.
— И я так подумала, мало ли что моему с пьяных глаз привиделось. С утра, поди, где-то уже принял.
— Дура баба, — бросил самокрутку Никифор, — не пил я.
         Игнат только хмыкнул, успокаивая друга.
— Ты еще скажи, что Мурзик с Рыжим беседы вел, о здоровье справлялся, о делах, — съязвила Ивановна.
— Сама посмотри, — неожиданно зло ответил муж.
— Батюшки-светы, — прошептала Василиса.
         Подруга только молча перекрестилась, глядя как неизвестно откуда вынырнувший серый кот с белым пятном на голове бесстрашно уткнулся мордочкой в пса, который, позабыв о вековой вражде, казалось, что-то внимательно слушал.
— Мурзик, — тихо позвал Игнат, — иди ко мне, кыс-кыс-кыс.
         Не обратив внимания на хозяина, кот сиганул через плетень и через минуту стоял во дворе напротив, где к нему тут же подбежал соседский пес.
— Что творится, а? – шепнул Никифор.
— Неладное. — Женщины переглянулись. — Может…
         Их разговор был прерван жутким воем. Собаки подняли морды вверх и одновременно завыли так, что на головах зашевелились волосы.
         Перепуганные жители выбегали на улицу, не понимая, что происходит: псы рвали цепи, скулили и выли, не подпуская к себе хозяев. Встревожено закудахтали куры, где-то тоскливо замычала корова.
         И только Мурзик, сидя на заборе, внимательно смотрел Игнату прямо в глаза. Старику на минуту показалось, что он видит плачущую Василису, разбитые окна хаты, в которых отражались багровые лучи заходящего солнца, и себя, лежащего навзничь у крыльца.
— Пойдем, — он повернулся к жене, — собираться.
— Ты что задумал? — удивилась Василиса.
— Уходить надо, и остальным передайте. — Он повернулся к Никифору. — Не дадут нам здесь жизни. Мне когда-то еще дед рассказывал, что домовые могут заставить собак рыть ямы и выть. Это значит, что выгоняют нас из домов. В лесу переждем. Даст бог, все уляжется.
— Рехнулся, дом бросить? – запричитала Ивановна.
— В старом бору есть родник. Ничего, всей деревней не страшно, — улыбнулся Игнат и повернулся к забору.
         Ему показалось, что Мурзик одобрительно кивнул.

— Не буду пудриться, белиться,
Не буду кудри завивать,
Ой, Дуся, ой, Маруся,
Не буду кудри завивать.

         В хате пахло свежим хлебом и молоком. Пристроившись у окна, пожилая женщина что-то вязала, тихо напевая:

— Ой, Дуся, ой, Маруся,
Не буду кудри завивать...

         Изредка она смотрела на внука, отбивающего такт босыми ногами. Мальчишка лет восьми, уписывая ломоть хлеба с молоком, пытался подпевать.
— Прожуй сначала, — улыбнулась женщина и повернулась к мужу, — и ты туда же.
         Старик, подмигнув, начал отстукивать ладонями по столу, хрипло затянув:
— Не буду с милым я знакома
Не буду милым называть.
Ой, Дуся, ой, Маруся,
Не буду милым называть.

— Эх-ма! — Внук прыгнул с лавки и пошел вприсядку.
         Старики с улыбкой переглянулись:
— Ой, Дуся, ой, Маруся,
Не буду милым называть.
— Ай, — взвизгнув, мальчишка в два прыжка оказался на печи. — Змея!
         Не обращая внимания на мелькнувшие босые ноги, по полу деловито полз огромный уж.
— Пришел, — улыбнулась женщина. — Иван, налей молока.
— Бабуля, вы его кормить собрались, а если ужалит? – подал голос внук.
— Сашка, не бойся, — рассмеялся старик. — Он не ядовитый, слезай.
         Но ребенок, глядя на змею, лишь отрицательно покачал головой:
— Дед, может, выбросишь его, а?
— Кто ж царя выбрасывать будет? — Женщина снова склонилась над вязанием. — Если уж поселился в доме, значит, достаток придут и здоровье. Не след такого дорогого гостя из дому гнать.
— А почему ты его царем называешь? – Ребенок уже с интересом смотрел на ужа.
— По легенде ему подчиняются все змеи. Видишь желтые пятнышки на голове? Это царская корона. Когда Ной плыл на ковчеге, мышь прогрызла дыру, и в ковчег хлынула вода. Уж это заметил и заткнул течь своей головой, за что ему был дарован золотой венец.
— Уж не пустит других змей к своему дому, а тот, кто причинит ему зло, будет наказан, — добавил Иван. — Если хозяевам дома грозит опасность, он засвистит. На этот свист сползаются все змеи, и тогда обидчику не позавидуешь. Слезай, не бойся.
         Решившись, Сашка сполз с печи и, аккуратно обойдя невозмутимого ужа, сел рядом с дедом:
— А чего не уходит?
— Песню ждет, — хмыкнул старик. — Твоя бабушка как запоет, ноги сами в пляс идут. Вот и гостю нравится, смотри. Петровна!
         Женщина улыбнулась и запела:
— Девяносто песен знаю,
В один вечер все спою.
Ой, Дуся, ой, Маруся
Ой, в один вечер все спою.
         Сашка, как завороженный, смотрел на ужа, который, подняв голову, казалось, двигал ею в такт песни.
— Он танцует? — шепнул ребенок.
         Дед только кивнул, подпевая жене:
— Ой, Дуся, ой, Маруся
Ой, в один вечер все спою.
         Сашка несмело подошел к печи и присел перед ужом. Тот, казалось, ничуть не смутившись, продолжал двигать головой.
— В каждой песне по три слова,
Дорогой, тебя люблю!
Ой, Дуся, ой, Маруся,
Ой, дорогой, тебя люблю!
         Ребенок протянул вперед ладошку. Уж на мгновение замер, высунув язык, и продолжил свой удивительный танец.
— Ой, Дуся, ой, Маруся,
Ой, дорогой, тебя люблю!
— Распелись! — Дверь с грохотом распахнулась.
— Сашка, быстро на печь, — шепнула женщина, глядя на ввалившегося в хату полицая.
         Воспользовавшись тем, что визитер что-то кричал в открытую дверь, ребенок вскарабкался наверх. На секунду свесив голову вниз, он увидел, что возле тарелки с молоком уже никого не было.
— Спрячься, — шепнул дед.
— Я смотрю, при новой власти вам хорошо живется. — Полицай хлопнул дверью и бесцеремонно уселся за стол. — Молоко на полу стоит, песни поете.
— Зачем пришел, Ефим? — Женщина отложила вязание в сторону.
— По делу, Петровна, по делу, — ощерился гость. — Ревизия продовольствия для нужд доблестной германской армии. Сами отдадите или мы поищем? Скотина есть?
— Какая скотина, — хмыкнул Иван. — Коза и две курицы. В прошлый раз все забрали, неужто запамятовал? Хотя молодой ты еще и память у тебя короткая.
— Посмейся мне тут, — Ефим поднялся. — Значит так, пойдем во двор. Там и разберемся... А, чтоб тебя!
         Полицай испуганно отпрыгнул в сторону, глядя на неизвестно откуда появившегося ужа. Змей поднял голову и открыл пасть, высунул раздвоенный язык.
— Я тебя сейчас! — Полицай сорвал автомат с плеча.
— Не трогай! — Сашка спрыгнул с печи и, подбежав к Ефиму, схватил ужа. – Его нельзя убивать.
— Тебя, сопляк, не спросил. — Полицай взял мальчишку за шиворот и, распахнув дверь, вышвырнул на улицу. — Там вам самое место. А ну, выходим, быстро!

Солнечные лучи нахально пробивались сквозь густые кроны деревьев, с усмешкой поглядывая на где-то неспешную, где-то торопливую лесную жизнь. Под деловитое журчание родника попискивали мыши, тихо гудели жуки, и чем-то недовольная белка сердито переругивалась с невозмутимо постукивающим по стволу дятлом.
         Все-таки хорошо в лесу. Спокойно. Даже если ты один, даже если не осталось сил доползти к роднику и, может быть, в последний раз напиться студеной воды.
         Иван улыбнулся. Не самое плохое место для встречи со смертью. Тем более что старуха уже давно напрашивалась на свидание. Ее злил этот солдат, непостижимым образом избегавший горячих осколков и дрожащих от нетерпения пуль. Казалось, вот же, сейчас, еще совсем чуть-чуть — костлявая рука в нетерпении швыряла полную горсть смертоносного железа и... опять мимо. В последнюю секунду Иван то нырял в воронку, то резко откатывался в сторону, то просто замирал, слившись с выгоревшей от солнца травой.
         Что это было: удача, защита свыше или просто невероятное стечение обстоятельств? Теперь неважно. Что время вышло, понимали оба: и солдат, и нетерпеливо хрустящая костяшками старуха. Оставалось просто ждать. Иван закрыл глаза и увидел себя босоногим пацаном, с интересом наблюдающим за крохотными цыплятами.

***

         — Дед, они такие маленькие. И пищат смешно.
         — Маленькие не значит беспомощные, — раздался скрипучий, похожий на треск веток, голос. — Приляг на траву.
         Иван послушно лег на спину и замер, широко раскинув руки.
         — Ой, — от неожиданности он рассмеялся.
         Цыплята, как по команде, столпились с правой стороны, стараясь плотнее прижаться к боку мальчика.
         — Дед, что они делают?
         Старик улыбнулся:
         — Чувствуют, что тебе очень больно в этом месте, согреть хотят и кровь...

***

         — …остановить!
         Иван громко застонал.
         — Очнулся, — пискнул тоненький голосок.
         Красноармеец на секунду открыл глаза и тут же зажмурился: на груди сидело небольшое, похожее на цыпленка существо. Потрогав крохотной ручкой лоб воина, оно свистнуло куда-то в сторону:
         — Что там?
         В ответ раздался многоголосый писк, изредка прерываемый треском сучьев. В голове зашумело и, уже теряя сознание, Иван услышал «вода»...

Зажатые каменными джунглями, уткнувшиеся в новомодные гаджеты, мы совершаем ежедневные броски по неизменному пути работа — дом — работа. Трясясь в общественном транспорте и сигналя в надоевших пробках, мы видим только то, что впереди, забывая оглянуться или поднять голову вверх.
         Укрывшись в коконе собственных проблем и забот, мы отгородились от всего, что может нарушить привычный образ жизни. А ведь рядом с нами существует иной мир. Он переживает за нас и волнуется, радуется и страдает из-за наших ошибок. Он завораживает своей загадочностью и… болью.
         Он ждет, что мы снова научимся чувствовать его и понимать. Он просит о помощи. И помочь ему так просто. Достаточно вырваться из сияющих неоном мегаполисов и углубиться в лес, выбежать на нескошенный луг или присесть в заросшем овраге. И слушать... Внимательно слушать. Задорные пересвисты пернатой мелочи, деловитое жужжание тружениц-пчел, вечно серьезное шелестенье муравьев и… мелодию флейты.
         Кажется, будто она где-то рядом грустно подпевает летнему ветру, не замечая ничего вокруг. В ней есть какая-то вселенская усталость, словно музыкант, наперед зная, что зал будет пуст, обреченно выходит на сцену и, поклонившись равнодушным сиденьям, начинает играть. Каждый день, по одним и тем же нотам.
         Вы заметили? Звук усилился. Он приближается. Первый посетитель концертного зала. За столько лет! Мелодия становится все громче и громче, а звуки – пронзительнее. Музыкант счастлив, и сейчас он играет только для вас, не обращая внимания ни на что вокруг. От этого по телу побегут мурашки, и появится безумное желание заткнуть уши и бежать. Бежать без оглядки туда, где не будет слышно этого пронзительного плача.
         Останьтесь, ведь музыкант вас так долго ждал. Ему надо очень многое рассказать, возможно,  вы — его единственный шанс. Поверьте, он не сделает вам ничего плохого. Просто закройте глаза и откройте душу…

***

         …и вы увидите огромный, страшный смерч. Ослепляя первозданной чернотой, сквозь которую изредка прорываются языки пламени, он некогда медленно катился вперед, оставляя за собой мертвую, обугленную землю.
         Аура лютой ненависти и злобы вокруг него была такой, что осыпались листья на деревьях и плавились камни. Все живое в панике и ужасе бежало, ища спасения.
         Не дрогнули лишь люди. Торопливо обняв родителей и жен, детей и невест, они отважно шли навстречу смерчу. Сжимая в руках винтовки и гранаты, затаившись за пулеметами и пушками, дергая рычаги и штурвалы, они встали на пути черного кошмара. Зло хрипело, извивалось от боли и, словно омут, затягивало в себя храбрых безумцев. Но на их место приходили другие, а на место других – третьи.
         Бесконечный конвейер смерти крутился, менял направление, рычал и выл, оставляя после себя на истерзанной земле неподвижные холмики, над которыми скорбно кружились одинаковые бланки со словами «Убит, погиб, умер от ран, пал смертью храбрых...». Но люди не отступали.
         И смерч не выдержал. Переполнившись яростью и злостью, он взорвался, осветив небосклон огнями победных салютов, и разбросав вокруг сотни тысяч одинаковых бланков с одной и той же фразой «Пропал без вести».

— Ну что ты раскричался? Вот же неугомонный! Как только солнышко встает — сразу в крик. Мал поползень, а горласт.
         — Ладно, ладно, не обижайся, и тебя с добрым утром.
         Миновала ночь, и я обхожу свои владения, смотрю, что и как. Порядок всегда должен быть, лес – он ведь как дом, все в нем душу имеет – и деревце, и цветок, и травиночка. Для того я здесь и поставлен с давних времен: беречь, присматривать, помогать, а коль нужда – то и защитить.
         Ежели лихой человек в лес придет с мыслями недобрыми, то собью с дороги, запутаю и отправлю к другу своему – Болотнику, он любит таких по трясине гонять всю ночь, комарами воспитывать, только и слыхать, как ойкают, бедолаги.
         А уж под утро, как хозяин болотный натешится, то обратно в лес отпускает, а там и я дорожку покажу, чтобы шел отсель и не вертался боле. Добрых же людей не трогаю. Грибников, грешен, пугаю иногда, но не со зла, просто натура у меня такая, скучно бывает, вот и развлекаюсь по-стариковски.  Ну а детишек – тех мы всем лесом оберегаем: они ж малые еще да неразумные, смотришь на них – сердце радуется, пусть поиграют, здесь их души добром и любовью ко всему живому наполняются.
         По вечерам, как солнышко заходит, собираемся мы на полянке тайной лесной поговорить о новостях земных, о делишках наших. Кто мы? Знамо кто – духи лесные да полевые, болотные да небесные. Я, Леший, да Болотник с Водяным, Полевик иногда в гости заходит. Бывает, берегини навещают. Много нас, с давних пор мы рядом с людьми живем, разное повидали, многое знаем и помним. Многое помним...
Очень многое.
         И ежели ты, мил человек, придешь в лес мой с открытым сердцем и с помыслами чистыми, да захочешь узнать самую главную тайну, которую я храню, просто стань возле деревца, распахни душу свою и откроется тебе дорога. Поведу тебя по тропинке неприметной мимо старого дуба, через полянку цветущую прямо к сосенкам. И коль ты внимателен будешь, то увидишь – сосенки те смолою без малого до земли покрыты.
         Скрипом дерева привлеку внимание твое, повернешь ты направо, сделаешь шагов несколько и остановишься на краю овражка небольшого. И удивишься – весь лес звуками полнится: сороки трещат, шелестят муравьишки, натужно гудят шмели и барабанят дятлы, а здесь – тишина. В овражке том ни одна травиночка не шелохнется, ни одна букашка махонькая не пробежит.
         Присядешь, вниз посмотришь, а тут я знак подам – блеснет под ногами что-то, ты листву раздвинешь и возьмешь петлицу потускневшую с двумя зелеными треугольниками. А рядышком гильзу заметишь от оружия иноземного. Тогда задумаешься ты, сильно задумаешься. Послушаешь тишину лесную. Еще раз на сосенки посмотришь внимательно и поймешь, что не живица это пахучая, а слезы леса, мои слезы, это плач наш, в смоле застывший. Да, мил человек, это воспоминания, которые я храню уже много лет и которые только что открыл тебе.
         Закрой глаза и вспомни вместе со мной…
         Была большая и страшная война. В ту пору лето жарким выдалось, поля уродили знатно, сады скрипели от яблок и груш, а мой лес был полон грибов да ягод. Но некому их было собирать, не заходили грибники, не забегали детишки малые. Только солдаты в гости наведывались. Они шли каждый день, грязные, уставшие, в крови, они шли и шли, по одному, по двое, группами, искали спасения от жаркого солнца, от смерти, искали хоть минутку отдыха. Они шли, не останавливаясь, иногда падали, иногда засыпали прямо посреди дороги.
         В лесу я дал наказ строгий – воинов без нужды не беспокоить, помогать им всячески. Сам показывал, где родничок с водицей бьет, какой тропкой тайной к трясинам пройти, а там уже Болотник проводил бойцов сквозь топи гибельные. Берегли мы их от силы вражеской, как могли, берегли. Ни один ратник не умер и не пропал во владениях моих, ни один не утонул в болоте комарином, всех спасли.
         Потом долго никто к нам не заходил. Стихло все. Но однажды утром… Лес наполнился грохотом, лязгом и дымом. Два вражьих бронетранспортера, набитых чужими солдатами, а между ними – десяток наших бойцов, связанных друг с другом веревками. Они все были в крови, босые, измученные и избитые. И все молодые. Совсем еще пацанята. А головы седые.
         Остановились у дуба старого. Высыпали из машин своих вороги иноземные и автоматами погнали пленных через полянку цветущую прямо к овражку, прямо к сосенкам. Старшим средь наших, видать, был боец с двумя зелеными треугольниками на петлицах. Со смехом вражины его первого и поставили у края, гавкая что-то радостно на языке своем непонятном. И остальных солдатиков рядом выстроили.
         Они молча смотрели на палачей и улыбались. Не было страха в их глазах, не просили они сохранить жизни свои молодые. Они смотрели, как победители, прямо в глаза убивцам, и не плакали. А я плакал, и сосенки заплакали вслед за мной.
         Офицер махнул рукой, поднялись винтовки. Я закричал. Закричал так, что поднялся ветер, зашумел лес, и застонала землица, прощаясь с сынами своими геройскими. А они молча смотрели в глаза смерти и улыбались. Только боец с зелеными треугольниками на петлицах тихо прошептал: «Прощайте, мужики».
         И прогремел залп.