Карина Кикимора

Я не знаю, сколько длился этот разговор, до тех пор пока выпитые ковшики воды не дали о себе знать, пока мне не захотелось в туалет, да так сильно, что не было никаких сил терпеть.

Мой собеседник, променявший своё имя - Клет, на целый рассказ о том, что такое мороз, вышел, махнув рукой на то самое ведро без ручки, заперев за собой дверь на ключ. Он не обещал вернуться, не сказав, будем ли мы говорить ещё, просто вышел и затих с той стороны двери.

Не в силах больше ждать, я уселась на ведро и попыталась расслабиться, насколько это было возможно, сохраняя равновесие, чтобы края «туалета» не резали саднящую без конца кожу.

В голове вставали на места один за другим картинки реальности, в которой мне посчастливилось оказаться.

Этот мирок за железными воротами по словам Клета выглядел как негатив, как будто кто-то снимал на плёнку мой мир, а потом поставил на паузу и ничегошеньки не проявил.

Сначала я задавала наводящие вопросы, пытаясь простыми словами объяснять собеседнику, что такое печь, электричество, пиво и снег, а потом просто попросила рассказать историю:

«Я не могу срастить одно с другим, расскажи целиком с начала!», и он спросил «Тебе по жрецовым манускриптам, или по рассказам запертых в башнях психов?».

Мне было интересно всё.

И Клет приступил к рассказу.

Голубой свет был нигде и везде. Сколько не пытайся найти взглядом источник - его не было. Голубым не лилось из-под железной двери, не просвечивало доски пола, не сверкало на потолке. Не было ни светящихся грибов, мха, слизняков или личинок, которые могли люминисцировать.

Как можно видеть свет без источника? Ещё через пару минут мне начало приходить в голову, что это никакой не свет, а мои глаза. Ночью светло как днём, а в темноте камеры без единого окошка - всё как будто подсвечено. Очередной виток мутации меня или моего сознания.

Когда я продиралась через «стену дождя», было ощущение, будто мне заново натягивают тело на дух, даже не знаю как это описать ещё.

Будто бесплотная оболочка насильно обретала форму, это больно, ощущения не сравнить ни с чем, но если бы с меня сдирали кожу и мясо, царапали череп слой за слоем, я уверена, было бы похоже.

Всё ещё саднило, словно воспалён каждый сантиметр тела и снаружи и внутри, рот ужасно болел от верёвки, а рёбра от ударов. Волосы свисали какой-то влажной массой, словно вымоченные в слизи, при этом голубом свете они выглядели такими же голубыми, будто и не рыжая я вовсе, а белая, как альбинос.

В камере было невыносимо жарко, на полу ни единой подстилки, только грубо сколоченная лавка у дальней стены и ведро без ручки.

Надо было попытаться встать, но меня не отпускал хаос в голове, такое количество немыслимых вещей просто в ней не помещалось. Попытавшись хоть немного пошевелиться я поняла, что не хочу. Просто не хочу, чтобы движение происходило дальше, не хочу снова быть для неизвестных людей каким-то уродом, не хочу валяться в темнице, грязная, голая, в крови. Не хочу думать про глаза, про волосы, не хочу испытывать боль, чувствовать жару, впивающиеся в рёбра горячие сухие доски.

В ушах звенело, будто я проснулась после очень тяжело перегруженной алкоголем ночи, лёгкие обжигало воздухом, он не казался холодным или прозрачным, он был похож на вязкую раскалённую жидкость, как только что свареный кисель со вкусом крови.

Крик неизвестной мне женщины буквально воткнулся в виски толстой кривой проволокой и провернулся там с явным усилием.

Я зажмурилась.

- Стражник, держи ублюдка! - снова послышалось откуда-то сзади.

- Маа не рейнджер, Олия, Маа - страж. Я переправил Ключницу, вам ещё за это платить придётся, мои силы стоят дорого. - готова поклясться, я слышала пренебрежение в шершавом голосе своего убийцы.

- Легион тебя побери, стражник, я не взяла с собой даже верёвки! - с этим громким возмущением голос становился ближе, но я не могла пошевелиться, просто сидела и смотрела на свой обезображенный труп.

Меня дёрнуло назад с какой-то озлобленной силой, женщина, которую стражник назвал Олией, схватила мои волосы и посмотрела прямо в глаза.

- Ох, да она просто вылитая! - выплюнула та мне в лицо.

У Олии было красивое лицо, хоть и искривлённое злобой, тонкие черты, складывающиеся в изогнутый тонкий рот, чуть загнутый книзу нос, делающий её похожей на рассерженную птицу, чёрные прямые волосы, разметавшиеся по плечам и груди от стремительного движения. Она была одета в какое-то простое серое платье, закрывающее грудь и руки, длиною в пол, без символов или узоров.

- Надо же было ей явиться под звёзды в самый канун Пограничья...

- Ничего в наших мирах, Олия, не происходит случайно, - услышала я шелест Маа.

Вы бы испугались, если бы увидели в вязкой темноте, в которой не видно совсем ничего, очевидно живые глаза? Не задавала бы этот вопрос, если бы не задумалась сама, бояться ли.

Я не знаю, сколько прошло времени с того момента, как я попала в этот двор, может быть два часа, а может, все четыре. Количество необъяснимого в моей голове сейчас и без того зашкаливало, да так, что появление этих глаз как будто отказывалось обрабатываться моей оперативкой, принимая их за угрозу.

Инстинкты вопили где-то из подсознания: “ночь! хищник! опасность!”, мозг ворчал: “глаза хищников отражают свет, а не воспроизводят его, источников света вокруг нет, это искусственные огни.”

Так или иначе, меня сковало как овечку, оставалось лишь заворожённо смотреть как это что-то приближается и пытаться это объяснить.

Через минуту я услышала дыхание. Шумное, как у лошади.

Мозг притих, остались только чувства: изнеможение, паника и растерянность.

Я перестала дышать, но понимала, что это не поможет, что меня чуют и идут не на картинку или звук, а на биение сердца.

Глаза приблизились на расстояние вытянутой руки, и теперь я могла рассмотреть их, убедиться, что они не отражают ничего, кроме собственного света, идущего изнутри, такого же тёплого, как камни, спасшие меня от обморожения. Существо стояло и смотрело на меня, не мигая, его дыхание звучало так глухо и шумно, как будто морду закрывала маска. Как вдруг…

- Как ты сюда попала, Ключница? - услышала я голос, который невозможно было определить ни как женский, ни как мужской, он как будто принадлежал предмету. Немного шипел, немного потрескивал и был тёплым, как будто немного шершавым, будто тяжёлый шерстяной плащ тащится по тропинке, усыпанной гравием.

Сквер кончился достаточно быстро.

Выход из него был неприметной калиткой, которую можно было принять за нехватку прутьев в кованом заборе.

Калитка вела на задрипанную узкую улочку с домишками XX века, парой старых ресторанов и продуктовых магазинов.

Она была и правда очень тихая, собственно по этому по ней я и планировала вернуться, дошуршав до канала, за которым через 10 минут неприятной широкой дороги стоял мой красивый многоквартирный дом. Другая дорога, ведущая к нему была одной из центральных городских, по которой вечно шёл такой гигантский поток людей, что воздуха хватало не всем, в основном тем, что повыше ростом. Я жила в небольшой, но очень красивой новой студии, беленькой, чистенькой и аккуратной, как мечта. Почти что в центре, да не совсем, чутка нырнув в зачаток промзоны, неподалёку от кладбища, отлично различаемого с 9го этажа.

Скромные у неё мечты, скажете вы, а я отвечу: для человека, у которого никогда не было ничегошеньки своего, эта квартирка без дыр в плинтусах, мокриц в туалете с кондиционером и большой кроватью - просто рай.

С детства слушая тычки в свою сторону, звучавшие примерно как “твоё будет место в гробу, так что закрой рот и делай, что говорят”, попрекаемая водой, которой моюсь, и местом для сна, я жила на задворках провинциального городка в районе с репутацией “наркоманского”. В подъезде дома, в котором я росла, кто-то с завидной регулярностью ссал в угол между первым и вторым этажом, а ещё там пили и курили, орали и сношались, не смотря на товарища милиционера, живущего на пятом.

Как только лупоглазая я понюхала как следует жизни и правды о том, что ни на кого нельзя надеяться, научилась пахать как конь, сразу уехала из этого болота, накопила денег на первый взнос, и купила себе микростудию в домике с охраняемой территорией и камерами в парадной. Са-ма. Маленькая гордая птичка по имени Клара с человечьими правами и возможностью мыться, сколько душе угодно, и спать там, где хочется.

Напиши что-нибудь…

Он раскрыл прямо на середине красивый мягкий ежедневник в дермантиновом перплёте, странички были нелинованные, цвета топлёного молока, протянул мне:

Напиши!

Подтолкнул ручку, обычную пластиковую голубую ручку, я писала такой экзамен по алгебре 20 лет назад, нам всем тогда выдали одинаковые ручки, чтобы учителя могли при проверке подмахнуть помарки, и помочь нам как можно лучше этот дурацкий экзамен сдать. Золотые люди…

Я смотрела на листочки как кошка на двери и не могла сгенерировать хоть сколько-нибудь внятных слов, чтобы просто написать “что-нибудь”. Первая мысль была, конечно же, “что-нибудь” и написать, и кто я тогда буду? И как далеко он закатит глаза, хоть и не покажет этого конечно же?

Госпади, что за банальщина, женщина, придумай что-то дерзкое, экстравагантное, интеллигентное, напиши цитату, крылатое выражение, строчку стиха!...

“Изподвыподверта”.

Я показала этим словом всё, что могла: свою брызжущую в разные стороны оригинальность, свои изящные завитки на буквах “з”, “д”, “р” и “в”, и конечно-же волну нат “т”, куда без неё, мы ведь люди творческие. К тому же русские. А русские творческие люди придумывают самые сложные для восприятия слова.

Он развернул ежедневник к себе, и начал смотреть на моё “изподвыподверта” так тщательно, будто вчитывался в научный труд немалой важности, и от этого становилось достаточно некомфортно. Особенно если учесть, что это было первое, мать его, свидание.

Первое свидание с этим любителем букв из дейтинга, первое свидание в этом году и ещё трёх предыдущих, первое моё свидание после того, как вышла из психушки.