Рэп как политика идентичности и мигрантский вопрос

Я уже писал про такие составляющие карго-культуры, как материальная (расцвела в советский период), лингвистическая (пиджин рашн) и концептуально-дискурсивная (косплей западных идеологий, политических движений и т.п.). Однако и массовый завоз мигрантов, как бы цинично это ни звучало, можно рассматривать как биологическое карго. Такое биокарго само подвергается воздействию карго-культуры с последующей инкорпорацией в её смысловое поле через затягивание в политику идентичности. 

Как говорилось в первой части, глобальный западный масскульт стал неотделим от политики идентичности, а репрезентация политики идентичности меньшинств проникла в любой вид массовой культуры: видеоигры, комиксы, кинематограф, поп-музыку. По сути массовая культура есть одновременно и хранилище, и конструктор идентичностей. Неудивительно, что все эти тенденции нашли отражение в таком широком спектре современной популярной музыки как рэп.

Рэп в США с момента его возникновения в середине 1970-х–начале 1980-х годов довольно быстро политизировался и стал, говоря языком советских музыкальных агиток, выразителем протеста чёрной молодёжи. В позднесоветской и раннепостсоветской России быстро апроприировались и приживались развлекательные формы жанра – взять Мальчишник (ср. 2 Live Crew и Beastie Boys) или Богдана Титомира (ср. MC Hammer). Высказывания на политические и социальные темы тоже стали появляться: от запрещённой ныне в РФ песни «Секс-контроль» Мальчишника до их же «Голосуй, или проиграешь» (в рамках президентской кампании Ельцина 1996 года).

Власть в РФ и отдельные политические партии стали активно обращаться к рэперам для продвижения собственной повестки: взять хоть клип на песню «Надежда на завтра» Bad B. Альянса 2000 года, проспонсированный партией «Яблоко» (или их же совместка 1999 года с Титомиром – «Война»), до относительно недавнего клипа Тимати и Гуфа, прославляющего собянинскую Москву и вскоре удалённого после рекордного количества дизлайков.

Админ телеграм-канала @ITYunvrs напомнил о клипе рэпера Fardi на песню «СНГ» (2020):

Любопытная карго-тактика создания «черной» идентичности в СНГ по канонам афроамериканской гетто-культуры (мой внутренний геополитик шепчет из розетки, что возможно вслед за ужесточением миграционной политики и усилением контроля за диаспорами власти среднеазиатских республик начнут продавливать свои интересы через медиаполе, но это не точно).

Вообще создание общемигрантской идентичности и продвижение её среди целевой аудитории посредством масскульт-продукции – идея не новая. Пусть сам клип за полтора года не собрал и 150 тысяч просмотров, а новый привязанный к ковёр-моменту клип на песню «Свой/Чужой» за 12 дней собрал всего 1700 просмотров. Было ещё минимум несколько фардиобразных рэп-гомункулов, чьи клички я не запомнил. (К слову, слепленная по образу и подобию M.I.A. Манижа стоит в этом ряду особняком).

На первый взгляд, это простая история: есть мигранты, превосходящее большинство которых – мусульмане-сунниты. Казалось бы, не политика идентичности, а одно удовольствие, но есть один нюанс.

Раз в России делаются попытки апроприации каких-то американских форм политики идентичности меньшинств, давайте посмотрим, в чём состоит отличие российских реалий от американских? Во-первых, исторический опыт угнетения: предки мигрантов не были рабами у русских/в России. Обоснованно или нет (вынесем эту дискуссию за скобки), но параллели с рабством в США проводятся с крепостничеством в самой России, а не завоеванием Средней Азии Российской Империей. Я уже не говорю про ужасы трансатлантического перехода – из свободных африканцев в чёрных рабов в Новом Свете. Небелые мигранты в США всегда могут заземлить свой страггл в опыте угнетения афроамериканцев, своих цветных собратьев в рамках собирательной зонтичной POC-идентичности (People of Color). В России же им придётся солидаризироваться с жертвами красного террора или – из недавнего прошлого – русскими беженцами после развала Союза из этих самых среднеазиатских республик, что невозможно по понятным причинам.

Во-вторых, при всём кажущемся вечным и незыблемым единстве чёрного сообщества США, для его формирования была проделана огромная работа по конструированию легитимирующей чёрной идентичности – выработке соответствующего дискурса, объяснявшего пленникам из разных племён Чёрного континента, что они теперь суть одно. Массовая культура, которая закрепляла этот нормативный образ (т.н. coon songs, изображения афроамериканцев в рекламе и кино, и т.п.) – лишь вишенка на торте гигантской дискурсивно-институциональной машины по скреплению общности и закреплению её положения в американском обществе. Люди, которых европейская и американская наука относила к черной расе, не мыслили себя в таких рамках, поскольку принадлежали к разным племенам и культурам, изначально не осознававшим себя как единое целое. По мере развития работорговли и плантационного хозяйства, черная общность сформировалась в США в (социальной) реальности – институт рабства оказался сильнейшим, пусть и негативным, сплачивающим фактором. Никаких параллелей такому в российской истории даже близко нет.

В-третьих, из сказанного выше очевидно, что не существует никакого жёсткого объединяющего наименования, слова-маркера, которое можно было бы потом реклеймить. Те же «чёрные» в российском бытовом дискурсе несопоставимы по обсценному потенциалу с n-word – для контраста приведу обратный пример: русский мат и англоругательства. Никакого м-слова попросту не существует. В связи с этим в очередной раз подчеркну, что американская расовая динамика напрямую непереводима на этнический постсоветский ландшафт. Наши «чёрные» там абсолютно белые – white aka Caucasian (я хорошо помню статьи в американских СМИ про белых террористов братьев Царнаевых). С российской категорией чёрных можно провести параллель с MENA. Бессмысленно подвязывать бытовые и/или оскорбительные наименования этнорегионального типа к расовому цензу в США.

Скрепляет Глобальный Барнаул отнюдь не расовая иерархия, которая везде своя, а политика идентичности или её политтехнологический косплей. Например, Кадыров двигает общекавказскую политику идентичности, в то время как Симоньян апроприирует народившуюся русскую политику идентичности. Всё это не про этничность или расу, даже в радикально конструктивистском ключе, а про политику идентичности в госпиар-разрезе (см. "Russian Woman" Манижи). При этом работа по деконструкции русскости ведётся не менее активно, чем в США деконструкция белизны (whiteness). С одной стороны, идёт перехват повестки гражданского национализма с его упором на русскую самоидентификацию, с другой – продолжение традиции советского сверхрасизма – прямой аналог американского правила одной капли крови (one-drop rule). (См. опять-таки Манижу с её «32 национальностями в её генотипе»; из Википедии это, кстати, убрали).
На пути СНГшной, общесреднеазиатской и уж тем более срездеазиатско-(за)кавказской политик идентичности стоит одно существенное препятствие. Если такие огромные финансовые, временные и когнитивные затраты потребовались для сплочения представителей в общем и целом исходно  комплиментарных африканских общностей, можно представить, какие потребуются для сплочения представителей срезнеазитатских и/или кавказских групп или враждующих объединений в рамках одной группы (тейпов, кланов и пр.). Тем более, у нас есть свой пример российской идентичности, продвигаемой в качестве общегражданской, который не работает как сплачивающий и уж тем более ассимилирующий механизм. На реификацию, поддержание в исходном состоянии обособленных, а не зонтичных, коллективных идентичностей работает со стороны российских властей официальная идеологема многонациональности, а также непосредственно этноклановые интересы, проявляющиеся в деятельности диаспор внутри РФ.

🌞 подпишитесь на Бусти – начиная с уровня младший карго-сотрудник, вы получаете доступ в чат, где можно предлагать темы для публикаций (все материалы Института также дублируются в закрытом телеграм-канале и во ВКонтакте);

🌞 задайте вопрос через AskMe;

🌞 отправьте донат по Юмани;

🌞 другие способы, включая крипту, доступны по ссылке.