Смерть. Барт

Ролан Барт (1915-1980) является одним из наиболее известных французских структуралистов и постструктуралистов. Барт закончил филологический факультет Сорбонны, был одним из основателей Античной театральной труппы университета. Затем увлечение Барта театром перерастет в знакомство с немецким коммунистическим драматургом Бертольтом Брехтом, оказавшем на него большое влияние. «[Брехт] продолжает и поныне оставаться для меня актуальным. Это был марксист, размышлявший об эффектах знака: редкий случай», — писал Барт в 1971 году.

Как уже видно из представленной цитаты, Барт с молодых лет был марксистом. Важно, что марксизм не просто факт биографии Барта, а интенция его работ. Барт стремился «марксизировать экзистенциализм», освободив письмо как третье «измерение» текста. Здесь явственно ощущается отсылка к третьему сословию. Первые два — это язык и стиль автора. Письму же (что под ним имеется в виду см. далее) была предписана роль пролетариата, который должен быть освобожден.

Выражая данный освободительный посыл, Ролан Барт написал свое знаменитое эссе «Смерть автора» (1967 год). По существу, это манифест постмодерна, включающий в себя емкое изложение истории европейской философской мысли. Я предлагаю прочесть этот манифест Барта именно как манифест. Не как развернутое доказательство, не как философский трактат, а как манифест, в котором сжато излагаются основные положения, уже имевшие место быть в дискурсе.

Цитата (здесь и далее перевод С. Н. Зенкина): «Бальзак в новелле "Сарразин" пишет такую фразу, говоря о переодетом женщиной кастрате: "То была истинная женщина, со всеми ее внезапными страхами, необъяснимыми причудами, инстинктивными тревогами, беспричинными дерзостями, задорными выходками и пленительной тонкостью чувств". Кто говорит так? Может быть, герой новеллы, старающийся не замечать под обличьем женщины кастрата? Или Бальзак-индивид, рассуждающий о женщине на основании своего личного опыта? Или Бальзак-писатель, исповедующий "литературные" представления о женской натуре? Или же это общечеловеческая мудрость? А может быть, романтическая психология? Узнать это нам никогда не удастся, по той причине, что в письме как раз и уничтожается всякое понятие о голосе, об источнике».

Барт начинает свое эссе с провокации, отсылающей к теме гомосексуализма и смены гендерных ролей (в 1967 году, когда было опубликовано эссе, это была именно провокация, а не обыденное высказывание, как сегодня). Но провокативный заход лишь иллюстрация основной темы, которая заключается в том, что «в письме как раз и уничтожается всякое понятие о голосе, об источнике».

Цитата: «Письмо — та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего».

Письмо — это область, в которой нет субъекта (и, соответственно, объекта). Таким образом, освобождение «третьего сословия» в лице письма подразумевает обрушение субъекта и объекта.

Цитата: «Очевидно, так было всегда: если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой, — то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо».

Письмо без субъекта и объекта было всегда. То есть субъекта и объекта не было никогда. Любая парадигма подразумевает тезисы «всегда» и «никогда». Модерн, приходя на смену премодерну, сообщил нам, что «Бога не было никогда», а были лишь суеверия и т. п. Парадигма перепрашивает под себя всю историю человечества.

Цитата: «Однако в разное время это явление ощущалось по-разному. Так, в первобытных обществах рассказыванием занимается не простой человек, а специальный медиатор — шаман или сказитель; можно восхищаться разве что его "перформацией" (то есть мастерством в обращении с повествовательным кодом), но никак не "гением"».

В премодерне «шаманы» путем работы с кодом определяли сознание подопечных им людей. То есть создавали миф, в котором жило человечество. «Шаман» — это автор.

Цитата: «Фигура автора принадлежит новому времени; по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя (благодаря английскому эмпиризму, французскому рационализму и принципу личной веры, утвержденному Реформацией) достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, "человеческой личности"».

Индивид есть продукт модерна. То, что мы понимаем под «человеческой личностью» — продукт модерна. При этом индивид убежден, что он был всегда (см. про перепрошивку модерном трактовки всей человеческой истории) и по большому счету убежден, что он будет всегда.

Цитата: «Логично поэтому, что в области литературы "личность" автора получила наибольшее признание в позитивизме, который подытоживал и доводил до конца идеологию капитализма».

Наибольшее признание личности представляет собой «доведенную до конца идеологию» капитализма. То есть финальное воплощение индивида — это буржуа.

Цитата: «Автор и поныне царит в учебниках истории литературы, в биографиях писателей, в журнальных интервью и в сознании самих литераторов, пытающихся соединить свою личность и творчество в форме интимного дневника. В средостении того образа литературы, что бытует в нашей культуре, безраздельно царит автор, его личность, история его жизни, его вкусы и страсти; для критики обычно и по сей день все творчество Бодлера — в его житейской несостоятельности, все творчество Ван Гога — в его душевной болезни, все творчество Чайковского — в его пороке; объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке, как будто в конечном счете сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз "исповедуется" голос одного и того же человека — автора».

Барт пишет, что в восприятии литературы продолжает царить автор, хотя там его нет. Автора — нет.

Цитата: «Хотя власть Автора все еще очень сильна (новая критика зачастую лишь укрепляла ее), несомненно и то, что некоторые писатели уже давно пытались ее поколебать. Во Франции первым был, вероятно, [французский «проклятый поэт» Стефан] Малларме, в полной мере увидевший и предвидевший необходимость поставить сам язык на место того, кто считался его владельцем. Малларме полагает — и это совпадает с нашим нынешним представлением, — что говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть изначально обезличенная деятельность (эту обезличенность ни в коем случае нельзя путать с выхолащивающей объективностью писателя-реалиста), позволяющая добиться того, что уже не "я", а сам язык действует, "перформирует"; суть всей поэтики Малларме в том, чтобы устранить автора, заменив его письмом, — а это значит, как мы увидим, восстановить в правах читателя».

Освобождение письма требует смерти автора, в условиях которой «сам язык действует». То есть теперь не «шаман» кодирует своего «читателя», а язык как таковой становится открытым источником кода, что позволяет «восстановить в правах читателя». Таким образом, мы получаем формулу: смерть автора = освобождение читателя.

Далее Барт описывает предуготовление к смерти автора усилиями различных авторов. Данное противоречие обусловлено тем, что выход за рамки индивида описывают и предуготовляют индивиды на языке индивидов. Барт пытается отчасти выйти из положения, путем написания слова «Автор» с большой буквы, давая понять, что речь идет о явлении. Для обозначения же автора Барт вводит термин «скриптор», тем самым подчеркивая, что автор — не Автор.

Фундаментально в данном тексте говорится, что возможность высказывания уже содержится в языке, т. е. в языке всё уже сказано, и потому любое слово лишь цитата.

Цитата: «[Французский поэт и философ Поль] Валери, связанный по рукам и ногам психологической теорией "я", немало смягчил идеи Малларме; однако в силу своего классического вкуса он обратился к урокам риторики, и потому беспрестанно подвергал Автора сомнению и осмеянию, подчеркивал чисто языковой и как бы "непреднамеренный", "нечаянный" характер его деятельности и во всех своих прозаических книгах требовал признать, что суть литературы — в слове, всякие же ссылки на душевную жизнь писателя — не более чем суеверие. Даже [французский писатель Марсель] Пруст, при всем видимом психологизме его так называемого анализа души, открыто ставил своей задачей предельно усложнить — за счет бесконечного углубления в подробности — отношения между писателем и его персонажами».

Барт подчеркивает, что возможность письма (герой романа берется за написание романа и на этом роман заканчивается) включает в себя всё, что может быть написано.

Цитата: «Избрав рассказчиком не того, кто нечто повидал и пережил, даже не того, кто пишет, а того, кто собирается писать (молодой человек в его романе — а впрочем, сколько ему лет и кто он, собственно, такой? — хочет писать, но не может начать, и роман заканчивается как раз тогда, когда письмо наконец делается возможным), Пруст тем самым создал эпопею современного письма. Он совершил коренной переворот: вместо того чтобы описать в романе свою жизнь, как это часто говорят, он самую свою жизнь сделал литературным произведением по образцу своей книги, и нам очевидно, что не [главный герой романа «В поисках утраченного времени», прим. АМ] Шарлю списан с [французского философа и писателя первой половины XVIII века] Монтескью, а, наоборот, Монтескью в своих реально-исторических поступках представляет собой лишь фрагмент, сколок, нечто производное от Шарлю».

Герой Пруста Шарлю писал через столетия после Монтескью. Но продемонстрированная им возможность письма (возможность письма как герой, как акцент) изначально включает в себя Монтескью и потому предшествует ему.

Барт описывает, как философия и лингвистика готовили автора к смерти.

Цитата: «Последним в этом ряду наших предшественников стоит Сюрреализм; он, конечно, не мог признать за языком суверенные права, поскольку язык есть система, меж тем как целью этого движения было. в духе романтизма, непосредственное разрушение всяких кодов (цель иллюзорная, ибо разрушить код невозможно, его можно только "обыграть"); зато сюрреализм постоянно призывал к резкому нарушению смысловых ожиданий (пресловутые "перебивы смысла"), он требовал, чтобы рука записывала как можно скорее то, о чем даже не подозревает голова (автоматическое письмо), он принимал в принципе и реально практиковал групповое письмо — всем этим он внес свой вклад в дело десакрализации образа Автора. Наконец, уже за рамками литературы как таковой (впрочем, ныне подобные разграничения уже изживают себя) ценнейшее орудие для анализа и разрушения фигуры Автора дала современная лингвистика, показавшая, что высказывание как таковое — пустой процесс и превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих. С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь тот, кто пишет, так же как "я" всего лишь тот, кто говорит "я"; язык знает "субъекта", но не "личность", и этого субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не содержащего вне его, хватает, чтобы "вместить" в себя весь язык, чтобы исчерпать все его возможности».

Если субъект есть только в языке, то вне языка его нет. Соответственно, нет вне языка и объекта. А что есть вне языка? Как будто бы ничего.

Цитата: «Удаление Автора (вслед за Брехтом здесь можно говорить о настоящем "очуждении" — Автор делается меньше ростом, как фигурка в самой глубине литературной "сцены") — это не просто исторический факт или эффект письма: им до основания преображается весь современный текст, или, что то же самое, ныне текст создается и читается таким образом, что автор на всех его уровнях устраняется. Иной стала, прежде всего, временная перспектива. Для тех, кто верит в Автора, он всегда мыслится в прошлом по отношению к его книге; книга и автор сами собой располагаются на общей оси, ориентированной между до и после; считается, что Автор вынашивает книгу, то есть предшествует ей, мыслит, страдает, живет для нее, он так же предшествует своему произведению, как отец сыну. Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом [указывающим на субъект, прим. АМ]; остается только одно время — время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас. Как следствие (или причина) этого смысл глагола писать должен отныне состоять не в том, чтобы нечто фиксировать, изображать, "рисовать" (как выражались Классики), а в том, что лингвисты вслед за философами Оксфордской школы именуют перформативом — есть такая редкая глагольная форма, употребляемая исключительно в первом лице настоящего времени, в которой акт высказывания не заключает в себе иного содержания (иного высказывания), кроме самого этого акта: например, Сим объявляю в устах царя или Пою в устах древнейшего поэта. Следовательно, современный скриптор, покончив с Автором, не может более полагать, согласно патетическим воззрениям своих предшественников, что рука его не поспевает за мыслью или страстью и что коли так, то он, принимая сей удел, должен сам подчеркивать это отставание и без конца "отделывать" форму своего произведения; наоборот, его рука, утратив всякую связь с голосом, совершает чисто начертательный (а не выразительный) жест и очерчивает некое знаковое поле, не имеющее исходной точки, — во всяком случае, оно исходит только из языка как такового, а он неустанно ставит под сомнение всякое представление об исходной точке».

Субъекта, стоящего за текстом — нет. Исходной точки — нет. Всё конституируется в пределах языка. Вновь возникает вопрос, что в таком случае есть за пределами языка?

Цитата: «Ныне мы знаем, что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл ("сообщение" Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Писатель подобен Бувару и Пекюше [героям одноименного незавершенного романа Флобера, прим. АМ], этим вечным переписчикам, великим и смешным одновременно, глубокая комичность которых как раз и знаменует собой истину письма; он может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые; в его власти только смешивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно следовало бы знать, что внутренняя "сущность", которую он намерен "передать", есть не что иное, как уже готовый словарь, где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до бесконечности. Так случилось, если взять яркий пример, с юным [английским писателем] Томасом де Квинси; он, по словам Бодлера, настолько преуспел в изучении греческого, что, желая передать на этом мертвом языке сугубо современные мысли и образы, "создал себе и в любой момент держал наготове собственный словарь, намного больше и сложнее тех, основой которых служит заурядное прилежание в чисто литературных переводах" ("Искусственный рай"). Скриптор, пришедший на смену Автору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки».

Развернутое изгнание теологии (Автора) из текста в том же 1967 году осуществит Деррида («О грамматологии»). Барт лишь обозначает суть такого изгнания. Если каждый «текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников», то он целиком состоит из цитат без первоисточника. Каждая цитата и каждый культурный контекст указывают на иную цитату и иной культурный контекст. И так без конца. Нет исходной точки. Нет автора. Нет Бога. Всё есть и всё уже было только в языке.

Цитата: «Жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности».

Барт подчеркивает вторичность того, что мы привычно называем реальностью, по отношению к языку. Это означает, что автономной реальности нет. Есть только вторичность, подражающая книге, то есть вытекающая из языка, конституируемая языком.

Цитата: «Коль скоро Автор устранен, то совершенно напрасным становятся и всякие притязания на "расшифровку" текста. Присвоить тексту Автора — это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо. Такой взгляд вполне устраивает критику, которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в произведении Автора (или же различные его ипостаси, такие как общество, история, душа, свобода): если Автор найден, значит, текст, "объяснен", критик одержал победу. Не удивительно поэтому, что царствование Автора исторически было и царствованием Критика, а также и то, что ныне одновременно с Автором оказалась поколебленной и критика (хотя бы даже и новая). Действительно, в многомерном письме все приходится распутывать, но расшифровывать нечего; структуру можно прослеживать, "протягивать" (как подтягивают спущенную петлю на чулке) [из многих значений глагола filer здесь обыгрывается по крайней мере три: "следить"; "тянуть", "подтягивать" (о петле на чулке); "плести", "вплетать" (в тексте: une metaphore filee — сквозная метафора). — Прим. перев.] во всех ее повторах и на всех ее уровнях, однако невозможно достичь дна; пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва;».

Текст можно бесконечно распутывать, но нельзя расшифровать. Поскольку, повторюсь, у него нет исходной точки, нет стоящего за ним высшего смысла, нет метафизической предопределенности. Есть только текст.

Цитата: «Письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла. Тем самым литература (отныне правильнее было бы говорить письмо), отказываясь признавать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-нибудь "тайну", то есть окончательный смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности, так как не останавливать течение смысла — значит в конечном счете отвергнуть самого бога и все его ипостаси — рациональный порядок, науку, закон».

Весь мир как текст означает, что за пределами текста нет мира. За пределами текста нет ничего или как будто бы ничего. Констатация мира как текста означает низложение «самого бога и все его ипостаси — рациональный порядок, науку, закон». То есть премодерн и модерн ликвидируются вместе, как репрессивный аппарат.

Таким образом, мы возвращаемся к изначально поставленному вопросу.

Смерть Бога ведет к рождению индивида.

Смерть субъекта (автора, индивида) ведет к рождению читателя.

Цитата: «Вернемся к бальзаковской фразе. Ее не говорит никто (то есть никакое "лицо"): если у нее есть источник и голос, то не в письме, а в чтении. Нам поможет это понять одна весьма точная аналогия. В исследованиях последнего времени (Ж.-П. Вернан) демонстрируется основополагающая двусмысленность греческой трагедии: текст ее соткан из двузначных слов, которые каждое из действующих лиц понимает односторонне (в этом постоянном недоразумении и заключается "трагическое"); однако есть и некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности, слышащий как бы даже глухоту действующих лиц, что говорят перед ним; этот "некто" — читатель (или, в данном случае, слушатель)».

Рождается читатель. Герой эпохи постмодерна — это читатель. Есть искушение приравнять читателя к индивиду (я ведь читаю текст, значит, я — читатель) и с негодованием задаться вопросам, чем нам морочит голову Барт. Но Барт пишет не про привычный нам акт чтения, а про перепрошивку всего бытия.

Освобождение письма путем смерти автора означает, что больше нет Автора (Бога, разума), задающего обязательную форму и, соответственно, нет метанарратива. Есть полный доступ читателя к исходному коду и полная свобода читателя выводить из текста любые смыслы, стремительно и произвольно приходящие на смену друг другу. Осталось разобраться с тем, что такое читатель.

Цитата: «Так обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст».

«Читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии». Совершенно ясно, что читатель — это не человеческая личность, читатель — это не индивид. Что же тогда? На мой взгляд, ответ на этот вопрос дал основатель социологии Дюркгейм.

Напомню, как Дюркгейм соотносил социум и природу человека.

Дюркгейм: «Общие свойства человеческой природы участвуют в работе, итогом которой становится общественная жизнь. Но не они ее порождают, не они придают ей особую форму; они лишь делают ее возможной. Исходными причинами коллективных представлений, эмоций и устремлений являются не конкретные состояния индивидуальных сознаний, а условия, в которых складывается социальное тело в целом. Конечно, они могут реализоваться лишь в случае, если индивидуальные свойства не оказывают сопротивления. Но последние суть лишь бесформенное вещество, которое социальный фактор определяет и преобразует. Их вклад состоит исключительно в порождении предельно общих состояний, расплывчатых и потому податливых предрасположенностей, которые сами по себе, без помощи иных агентов, не могут принять конкретных и сложных форм, присущих социальным явлениям».

Вне социума (который по Барту является текстом) есть «лишь бесформенное вещество», которое «делает возможным» проявление формы (в пределе метанарратива). Читатель Барта — это бесформенное вещество, представляющее собой возможность проявления бытия (текста). Это моя гипотеза, я не приписываю ее ни Барту, ни Дюркгейму.

«Бесформенное вещество», представляющее собой возможность человека — это читатель. Читатель закабален формой, которую ему придает Автор (Бог, разум, субъект). Только смерть Автора освободит читателя от этой обусловленности.

Вместе со смертью индивида рождается читатель. Вместо человеческой личности на сцену выходит возможность человека, освобожденная от устойчивой формы и (внимание!) обретшая свободу конституировать свой собственный мир каждый миг. Больше нет мира как целостного, навязанного всем нарратива. Есть бесконечное множество интерпретаций, повторяемых бесконечное число раз. Читатель читает исходный код самостоятельно, т. е. самостоятельно и хаотично создает свои миры.

Смерть автора — это смерть индивида (отмена директивно создающей его формы). 

Это мир ризомы, хаотически выбрасывающей из себя ни к чему не обязывающие и ничего не значащие стебли (вертикали) смыслов, которые тут же исчезают. Барт: «Письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла».

Это мир, в котором массы по Бодрийяру вышли на сцену, освобожденные от какого-либо диктата идей и всё превратившие в хаотичное зрелище.

Это мир читателя.

Цитата: «Смехотворны поэтому попытки осуждать новейшее письмо во имя некоего гуманизма, лицемерно выставляющего себя поборником прав человека. Критике классического толка никогда не было дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот, кто пишет. Теперь нас более не обманут такого рода антифразисы, посредством которых почтенное общество с благородным негодованием вступается за того, кого на деле оно оттесняет, игнорирует, подавляет и уничтожает. Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть [в подлиннике обыгрывается второе значение глагола renverser "выворачивать наизнанку". — Прим. ред.] миф о нем — рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора».

Смешно осуждать смерть индивида с гуманистических позиций, пишет Барт. Ваш гуманизм держал возможность человека в клетке навязанных ей форм и только теперь она обретает свободу, подчеркивает Барт.

Во имя гуманизма был «убит Бог» — так свободу получил индивид. Но это еще лишь «некий гуманизм», так как читатель остается угнетенным формой, задаваемой ему Автором.

На следующем шаге во имя гуманизма должен быть «убит индивид», дает понять Барт, только так читатель обретет свободу. Такова всемирная революция «третьего сословия».