«Слово пацана». Это больно

Сериал «Слово пацана» стал событием прошедшего года, чему во многом способствовала дискуссия вокруг него. Сказано о сериале много и я предлагаю рассмотреть это «много» как феномен, что существенно интереснее самого сериала.

Сначала нужно определиться с тем, что такое «Казанский феномен», которому посвящен сериал и вокруг которого в существенной степени построена дискуссия. Автор книги «Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970 — 2010-х», на которой основан сериал, Роберт Гараев пишет, что зарождение уличных группировок в Казани началось в конце 60-х — начале 70-х. В то же время, Гараев простраивает связь между казанскими группировками и исторически существовавшей в России традицией массовых кулачных боев деревня на деревню, район на район.

Гараев приводит фрагмент из книги Сергея Аксакова «Собирание бабочек» (1859 год), посвященный кулачным боям в Казани. Цитата: «Бои эти доходили иногда до ожесточения, и, конечно, к обыкновенной горячности бойцов примешивалось чувство национальности. Бой, который видел я, происходил, однако, в должных границах и по правилам, которые нарушались только тогда, когда случалось одолевать татарам. Бойцы, выстроившись в две стены, одна против другой, на порядочном расстоянии, долго стояли в бездействии, и только одни мальчишки выскакивали с обеих сторон на нейтральную середину и бились между собою, подстрекаемые насмешками или похвалами взрослых; наконец, вышел вперед известный боец Абдулка, и сейчас явился перед ним также известный боец Никита; татарин полетел с ног и вместо него вырос другой. Между тем в нескольких местах начали биться попарно разные бойцы. Удача была сначала равная: падали татары, падали и русские. Вставая, кто держался за бок, кто за скулу, а иных и уносили. Вдруг с страшным криком татары бросились стеной на стену — и завязалась ужасная, вполне рукопашная драка; но татары держались недолго, скоро попятили их назад, и они побежали. Русские преследовали их до берегов Кабана и с торжеством воротились».

Многовековая традиция кулачных боев между своими и чужими, где «свой — чужой» определяется по месту жительства и в отдельных случаях по этнической принадлежности, но тогда речь идет об этнически однородных населенных пунктах и районах. В Казани исторически дрались русские районы против татарских районов.

Всплеск уличных драк в советское время Гараев связывает с массовым переселением в Казань сельских жителей. И приводит ссылки на ряд соответствующих публикаций.

Наталия Федорова, кандидат исторических наук, доцент КФУ пишет:

«Когда в 1968 году колхозникам дали паспорта, произошла массовая миграция из сельской местности. Следовательно, городской социум маргинализировался. Первое поколение мигрантов всегда старается приспособиться к новым условиям, вписаться в них, не выдав себя. Второе уже считает себя здесь своим, но на генетическом уровне несет старые привычки, ценности. Дележ территорий, контроль за своей землей — типичная сельская, крестьянская ментальность. Кулачные бои — тоже».

Александр Салагаев, доктор социологических наук, профессор кафедры истории и социологии КГТУ, и Александр Шашкин, кандидат социологических наук, старший научный сотрудник сектора девиантного поведения Института социологии РАН, в своей работе «Делинквентные группировки в современной России: история возникновения и теоретические подходы к исследованию» (2004 год) пишут:

«Потребность в рабочей силе стала причиной массовой миграции сельского населения в большие города. Многие из участников «великих строек XX века» сохранили сельские нормы, ценности и традиции, перенеся их в трансформированном виде в урбанизированную среду. Одной из таких традиций были драки «деревня на деревню», в которых принимала участие большая часть мужского населения. Второе поколение мигрантов «адаптировало» данную традицию к городским условиям. Переселение бывших сельских жителей из бараков в новостройки, произошедшее в 1960–1970-х годах в связи с масштабным «типовым жилищным строительством», привело к тому, что молодые жители дворов или «коробок» начали защищать свою территорию, устраивать драки «стенка на стенку», «улица на улицу» и т. п. Пик таких драк пришелся на начало 1980-х; в эти годы практически каждый юноша, живший в одном из домов «коробки», должен был принимать участие в массовых драках под угрозой исключения из подросткового соседского сообщества. Аналогичным образом, мужчины, не принимавшие участия в сельских драках, считались слабыми и немужественными (исключение составляли лишь тяжело больные мужчины и те, кто обладал особым статусом в молодежной среде, например, гармонисты)».

Я собирался подвести к тому, что «Казанский феномен» представляет собой проявление премодернистских структур общества в городских условиях. Но, как выяснилось, этот тезис уже является общим местом в академических исследованиях данного явления (см. цитаты выше). Массовая миграция из деревни в город в первой половине и в середине ХХ века представляет собой советскую модернизацию. Первые поколения выходцев из деревни сохраняли «следы» традиционного общества, в частности, воспроизводили идентификацию «свой — чужой» (на смену конфликту деревень пришел конфликт районов и улиц), имели иное восприятие насилия и другие черты, ставшие предпосылками для возникновения уличных группировок.

Но в конечном итоге модернизация взяла свое и довершила свое дело превращения человека в индивида.

Андрей Быстрицкий, ныне член Ученого совета НИУ ВШЭ, в своей статье «Urbs et orbis. Городская цивилизация в России» (1994 год) пишет: «И все же криминальные группировки казанских подростков просуществовали очень недолго. Городская экстерриториальность все-таки взяла свое».

Гараев выделяет следующие этапы становления преступности в Казани:

— конец 1960-х — начало 1980-х: «Появление первых протогруппировок. Трансформация дворовых компаний в уличные территориальные группировки».

— 1982–1992 годы: «Дележ асфальта и завоевание авторитета. <…> появление свободного предпринимательства и кооперативщиков, а с ними и рэкета, первых больших денег. Группировки постепенно встают на экономические рельсы».

— 1992–1999 годы: «Силовой бизнес трансформируется: крышевание и рэкет из платы за безопасность развиваются до более сложных форм <…> где вы и ваш «коммерс» — уже совладельцы и партнеры».

— 1999–2010 годы: «Разгром группировок и длительные сроки для их лидеров, с одной стороны, и сращивание криминальных, политических и бизнес-элит — с другой. Бывшие бандиты пытаются вымарать себя из полицейских баз данных, а на улице стараются не жестить».

— 2010-е годы: «Современные группировки — уже не совсем ОПГ в привычном понимании, а часть «силовой» бизнес-системы города, работающей в полулегальной зоне».

Менялась структура общества, менялась и структура организованной преступности. Последние выплески переходного периода от традиционного общества к современному (к буржуазии) пришлись на 90-е. В нулевые годы переход был завершен для основной части страны, но не для всей. На смену интернациональным группировкам и «гопникам» в городах пришли кавказцы, явившие собой следующую волну переселения из традиционного общества в город, со всеми вытекающими. Сегодня наиболее на слуху условно третья волна в лице выходцев из Средней Азии.

Здесь явным образом напрашивается параллель, которую к моему удивлению провел Роберт Гараев. Свою книгу «Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970 — 2010-х» Гараев начинает с цитаты из книги Пьера Паоло Пазолини «Шпана».

Герои «Шпаны» — обитатели окраин жизни Рима, маргиналы (люмпен-пролетариат, говоря марксистским языком) — главные герои творчества Пазолини, который мучительно стремился выйти за рамку буржуазной жизни, нащупать иную жизнь, иную эстетику, иную культуру и иного человека. В этой логике Пазолини постоянно экспериментирует с эросом и иначе нарушает табу. Его шпана ворует, убивает без зазрения совести, садистски издевается над людьми, будучи несовершеннолетней занимается гомосексуальной проституцией, являет прочий Содом и Гоморру. Никакого просвета там нет. Герои Пазолини грешат и гибнут, не имея шансов на иную судьбу, за одним исключением — капитулировать перед буржуазией и раствориться в ней, потеряв себя (что делает главный герой).

«Шпана» стала крупным событием культурной жизни Италии в 1955 году (правильный год издания — 1955) и подверглась шквалу критики. Правительство христианских демократов во главе с Антонио Сеньи осудило «порнографический характер» романа. Итальянская коммунистическая партия (ИКП) обвинила произведение Пазолини в «искусственности, отсутствии положительных героев и, особенно, отсутствии перспективы». Пазолини судили за написание нарушающего общественную мораль романа, но в итоге оправдали.

Помимо вала критики и буквального совпадения ее содержания, «Шпану» со «Словом пацана» (нужно отметить, что сериал глубоко пуританский на фоне перверсий романа) роднит главное — центральная тема завершения транзита городского социума, избывающего оставшиеся следы традиционного общества и окончательно превращающегося в буржуазное.

Спустя тринадцать лет в своей статье «Апология» (1968 год) Пазолини констатирует, что вся Италия вместе с оставшейся в живых шпаной растворилась в буржуазии. Цитата: «Для молодого человека сегодня всё иначе: ему гораздо сложнее смотреть на буржуазию объективно, глазами другого социального класса. Поскольку буржуазия торжествует, она обуржуазивает также рабочих и бывших колониальных крестьян. Короче говоря, через неокапитализм буржуазия становится человеческим состоянием. Те, кто от рождения следуют в русле этой энтропии, не могут быть, метафизически, вне ее. Всё кончено. Вот почему я провоцирую молодёжь. Это, возможно, последнее поколение, которое видит рабочих и крестьян. Следующее поколение будет видеть вокруг себя одну только буржуазную энтропию».

Пустота, поглотившая коммунизм и фашизм: https://boosty.to/friend_ru/posts/e3db803b-4346-4e10-9f01-01bf1dea7a5b

Важно, что буржуазная энтропия охватывает всё общество, не только город, но в конечном итоге и деревню. Наглядно об этом писал американский историк Кристофер Лэш в своей работе «Восстание элит: и предательство демократии» (1994 год).

Цитата: «Конфликт между городом и сельской местностью, эксплуатировавшийся демагогами-нативистами, которые изображали город клоакой всех зол, по большей части был кажущимся. Лучшие умы всегда понимали, что город и сельская местность дополняют друг друга и что здоровый баланс между ними является важной предпосылкой благого общества. Лишь когда город стал мегаполисом — после Второй мировой войны, — этот баланс нарушился. Само различие между городом и сельской местностью стало бессмысленным, когда основная форма поселения перестала быть городской или сельской, ещё того меньше синтезом их обеих, став разбросанной бесформенной конгломерацией без четко определяемых границ, публичного пространства, и собственного лица».

«Восстание элит: и предательство демократии». Кристофер Лэш: https://boosty.to/friend_ru/posts/047f4949-8c50-4f5b-bab6-6f7e0fb5641a

Описанные Пазолини и Лэшем процессы завершились в СССР позже чем в США и Италии, но они имели место быть и пришли к своему «органическому» финалу, в результате чего и в нашей стране воцарилась буржуазная энтропия.

Какое это имеет отношение к сериалу «Слово пацана»? Прямое. Возврат уличных группировок образца «Казанского феномена» невозможен постольку, поскольку невозможно вернуться из настоящего фазового перехода от модерна к постмодерну в прошлый переход от премодерна к модерну. Можно снять 100 сериалов про следы премодерна в нашем недавнем прошлом, но это их не вернет.

Значит ли это, что организованное уличное насилие невозможно как таковое? Конечно, нет. Вернемся к «Казанскому феномену», помимо фундамента в лице не до конца порвавшей с традиционным обществом молодежью, у него были и слишком заметные черты конструирования.

Обратите внимание на советский документальный фильм «А у вас во дворе» (1987 год), где в описании танцев казанских группировщиков говорятся точные слова: «Это уже не танец, — ритуал».

Танцы группировщиков в кругу (иногда в строю) с синхронными ритмическими движениями действительно напоминают ритуал, своего рода сакральный воинский танец (точнее конструкт такого танца). Это всё придумали и синхронно внедрили повсюду сами дети?

В качестве заметки на полях отмечу, что к советскому докфильму «А у вас во дворе» можно предъявить всё те же претензии, что и к «Слову пацана». Там нет положительных героев (КАСКАД показан совсем неоднозначно, комсомол критически, ветераны войны как герои прошлого, уже неспособные повлиять на современную жизнь), не показан выход, а сами группировщики показаны как живые люди со всеми их грехами и со своей правдой. Работает там только вступительная речь мальчика, но он жертва, а не герой.

Вернемся к вопросу сконструированности «Казанского феномена». Как отмечает Гараев и ряд других исследователей, включая непосредственных участников событий, казанские группировки отличались:

— многоэтажной структурой, напоминающей гибрид пионерской организации и воровского мира;

— железной дисциплиной;

— применением инициатических и иных ритуальных практик;

— жестким запретом на курение, употребление алкоголя и наркотиков;

— последовательным интернационализмом. Несмотря на вековую традицию драк русских против татар в Казани, в основе группировок не было этнической составляющей, они были глубоко интернациональны;

— своего рода патриотизмом: неприятие Запада и западных явлений, готовность силой бороться против них.

Могло ли всё это сложиться стихийно? Причем стихийно-однотипно у всех группировок Казани? На мой взгляд, ответ очевиден. Казанские группировки были целенаправленно созданы, как конструкт, основанный на органических предпосылках.

Одним из экспериментальных полигонов по тем или иным причинам была выбрана Казань. Далее «Казанский феномен» разными путями масштабировался на всю страну.

Кто это мог сделать? Криминальные структуры? Но тогда возникает вопрос, кто создал криминальные структуры (воровской мир) как систему, которая зародилась в 30-е годы. И как это вяжется с отказом казанским группировок становится частью системы «синих» (частью воровского мира). Или, может быть, это сделало ЦРУ? Но куда тогда смотрело КГБ. Теории, согласно которым уличной преступностью в СССР могли прямо управлять иностранные спецслужбы, — абсурдны.

Сделать подобное могли только структуры, обладающие соответствующей властью и соответствующей компетенцией. Наиболее явным во всех отношениях кандидатом на эту роль является КГБ. Тот, кто отвечает за безопасность, может проводить в сфере своей ответственности подобные эксперименты. Но любой такой «эксперимент» нельзя провести мимо политической системы, он должен быть обоснован. В качестве такого обоснования, например, мог быть выдвинут тезис о необходимости опеки пассионарной молодежи, создания неформальной силовой структуры, способной от лица общества давать отпор западным веяниям, включая подавление уличных акций враждебных элементов. То есть в конечном итоге ради обеспечения безопасности государства. Отсюда интернационализм, жесткая дисциплина со сложной системой иерархии и специфический патриотизм (неприятие Запада).

Подобное было свойственно не только «Казанскому феномену», чуть позже зарождаются, например, любера, имеющие с казанскими группировками ряд общих черт.

Чтобы проделать всё это нужно было соединить возможности КГБ с определенным интеллектуальным потенциалом. Речь не о конкретных людях (ими могли быть и сотрудники), а о подходе. Конструирование идентичности, с одной стороны, существует столько, сколько существует человечество. С другой стороны, в подобных массовых экспериментах по конструированию человеческих сообществ и человеческой личности чувствуется что-то, выходящее за рамки модерна. Слишком нарочито искусственный, «технично» работающий с имеющимися предпосылками, использующий ритуалы (сакрализацию) именно как технику подход напоминает постмодернистское прочтение человека.

Здесь я хочу выдвинуть смелую гипотезу, подробное рассмотрение которой требует отдельных публикаций. Советский Союз оказался в уникальной по сравнению с Западом ситуации. Если на Западе модернизация была завершена за n веков и, достигнув своих пределов, «органично» перешла в постмодерн. То СССР изначально, на уровне заявки, шел своим путем, намереваясь перепрыгнуть буржуазную стадию и сразу оказаться в коммунизме (выйти за рамку модерна иным путем). Провал этой заявки на практике означал, что советская модернизация производила индивида, который являл собой протобуржуазию, стремящуюся стать буржуазией.

Данный процесс модернизации носил очевидно догоняющий характер по отношению к Западу. То есть когда Запад завершил свою модернизацию и начал погружаться в постмодерн, Советский Союз еще вовсю модернизировался. Что означает парадигмальную разницу между нашими обществами. Но! Интеллектуальная верхушка СССР, уж вполне модернизированная, не могла не знать, что такое постмодерн. Она с ним соприкасалась, она с ним работала. Под постмодерном в данном случае я понимаю не некий внешний вирус, а новое знание о человеке, которое было доступно советской гуманитарной элите и было ею усвоено. Познавая же человека, советская гуманитарная элита не могла не иметь искушения и даже «научной» необходимости испробовать это знание на практике — провести эксперимент. Он и проводился.

Такой огромный, через ступень, парадигмальный разрыв между обществом и интеллектуальной элитой крайне опасен и порождает в головах элиты принцип «трудно быть Богом» (но приходится). Его последствия мы видим.

Вернемся к вопросу: возможно ли сегодня организованное уличное насилие как таковое? Конечно, возможно. Но уже не с опорой «на следы деревни в городе», а иначе, как конструкт, работающий с индивидом. Есть ряд примеров таких конструктов: ультрас, антифа, правые движения и т. д. В их основе лежит запрос мальчика на маскулинность — на становление в качестве мужчины. Если такая ролевая модель, назовем ее метафорически «модель волка», не находит своего воплощения в нормативных рамках социума, то она находит его «сбоку». Где именно находится «бок» ей укажут «добрые люди».

Если бы этой проблемы не было в СССР, то не было бы и массовой подростковой преступности и в целом преступность была бы совсем не та. Но проблема была, о неприкаянности советских волков гениально сказал Высоцкий в своей «Баллада о детстве» (1975 год).

Высоцкий поет о послевоенном СССР. Но помноженная на вакуум идентичности и кризис маскулинности как таковой, проблема отсутствия места в социуме для реализации волков есть и сегодня (отчасти она решается благодаря СВО).

Где во всей этой картине место для искусства и культуры? Миссией или одной из миссий художника является выявление противоречий и указание на них. Что делает больно обществу и побуждает его реагировать на явленный вызов. Реакция может быть самой разной, зачастую она задевает и самого художника.

Такую реакцию вызвало творчество Пазолини, которого порицали, судили, запрещали и восхваляли одновременно. Выше мы говорили о «Шпане», но есть и ряд других произведений свеого рода пиком которых является фильм «Республика Сало», смотреть который тяжело даже взрослым людям (не рекомендую делать это из праздного любопытства). Искать в «Республике Сало» просвет, положительных героев и т. п. — нелепо.

В чем наш ответ? Мы можем рассмотреть творчество через личность автора. И прийти к тому, что проблема не в социуме, а в Пазолини (содомских грехов которого не счесть) и заключить, что Пазолини через свои произведения говорил не о нас, а о себе. Закрыв на этом тему. Так можно. Но точно ли так нужно? Является ли такой ответ честным и полным, отвечает ли он на вызов или отрицает само существование вызова?

Другой пример «Крестный отец» (первая и вторая часть) Фрэнсиса Форда Копполы, который в определенном вдохнул новую жизнь в итальянскую мафию в США. Героями фильма является итальянская мафиозная семья, там не просто «нет просвета», просветом там является жизнь итальянской семьи волков. Созданный «Крестным отцом» образ вдохновил и «одухотворил» итальянскую мафию, стал культовыми для нее и для мафии вообще (включая позже развернувшуюся российскую). «Крестный отец» стал важной составляющей их идентичности. Вышедшая через шестнадцать лет третья часть с плохим концом для главного героя уже не могла этого отменить.

Как мы должны отнестись к «Крестному отцу»? Опасен ли он в качестве фильма, толкающего молодежь на мафиозный путь? Это всё тот же вопрос про путь волков.

В России есть ставшие культовыми фильмы «Брат» и «Брат 2». Я не являюсь их поклонником и не готов их хвалить. Но содержание не видеть нельзя. Главный герой «Брата» Данила Багров предстает в качестве не лишенного эмпатии и чувства справедливости человека, который в то же время холодно, без малейшего сомнения и без малейшего последующего переживания на этот счет убивает людей пачками. Особенно это проявлено в первой части, где Данила спокойной, без всякой рефлексии и без всякого переживания соглашается на роль киллера, просто потому, что «так надо».

Я не слышал массовых призывов запретить «Брата» в России, а про его культовость слышал множество раз. С началом СВО «Брата» вернули в кинотеатральный прокат.

Нет ли противоречия в реакциях одной и той же части социума на «Слово пацана» и «Брата»?

Наконец, Достоевский. Если мы применим к творчеству Достоевского всё тот же набор требований: показать просвет, «положительного героя, который смог», не романтизировать преступников и так далее, то мы неизбежно придем к необходимости его запрета. Всех, кто считает иначе, прошу показать просвет, например, в «Униженных и оскорбленных».

Достоевский гениально, как никто другой, показал бездну в человеке, а не просвет.

Требование показать положительных героев и выход из положения я предлагаю не в ругательном, а по-своему позитивном смысле назвать «охранительством», так как охранению в данном случае подлежит уклад жизни социума.

Если социум встает во внятную охранительскую позицию по отношению к тому или иному культурному явлению, то он тем самым защищает свою картину мира, в конечном итоге свою идентичность, которую осуждаемое культурное явление может разрушить (особенно если оно талантливо).

«Охранительство» может быть в своем праве. Например, христианское премодернистское общество в своем праве защищаться от разрушающей его пагубной культуры модерна. Такое сопротивление может продлить существование премодернистского общества (или ускорить его распад), но в конечном итоге оно всё равно не устоит, если не предъявит свой ответ на вызов.

Аналогично советское общество могло сказать свое твердое «нет» тем или иным культурным веяниям с Запада. Но оно этого не сделало. Если бы сделало, то, возможно, продлило бы свое существование.

Что мы хотим защитить от «Слова пацана» сегодня? Во-первых, мы хотим защитить светлую память о нашем советском прошлом. Как мы в этом случае соотносимся с тем, что СССР рухнул и наше советское прошлое обернулось нашим буржуазным настоящим? Если мы отказываемся даже от постановки такого вопроса по существу, то наша позиция может представляться консервативно-патриотической, но будущего она не имеет. Если же мы не отказываемся от такой поставки вопроса, то тогда для нас «Слово пацана» может быть материалом и поводом для такого разговора — для разговора о причинах распада СССР. А не для защиты светлой памяти перестроечного комсомола, где среди было немало честных и патриотических людей, но комсомол как целое всё с треском проиграл и сдал.

Во-вторых, мы хотим защитить свое сегодняшнее бытие от проникновения живых образов насилия, пусть оно и кончается плохо (главный герой «Слова пацана», встав на путь группировщика, свел с ума свою мать, младшую сестру «загнал» в детдом, а сам вместе с приятелями оказался в колонии). Но оставим в стороне содержание сериала, согласившись, что его содержание может быть считано подростками в опасном ключе. Видим ли мы другие, нередко куда большие опасности схожего рода?

Например, как мы оцениваем феномен огромной популярности ММА и поп-ММА, которые построены на насилии физическом и насилии моральном (грязные оскорбления оппонентов как часть шоу)? Единственными, кто на первом этапе отреагировал на данный вызов, оказалась часть старшего поколения кавказцев, в частности, чеченцев, которые какое-то время сдерживали участие своей молодежи в поп-ММА (классическое ММА было принято на Кавказе на ура и стало культовым). А наша реакция какая? Примерно никакая.

Как мы оцениваем не менее массовый феномен стендап юмора, который привносит в нашу жизнь американскую традицию шуток над матерью (десакрализацию образа матери), нормативизацию перверсий и другие западные веяния? Как мы реагируем на данный феномен? Примерно никак.

Если говорить о сериалах, то тренд на них всё также задал Запад (бум начался примерно в последние 15-20 лет). В крайне популярных в России западных сериалах с особой жестокостью льются реки крови, убивают детей, насилуют родственников, главные герои производят наркотики и торгуют ими, повсеместна самая дикая содомия… Всё это так или иначе перенимается российскими сериалами, массово являющими антисоциальные модели поведения как «правду жизни» (в духе «не мы такие, жизнь такая»). И? Какова наша реакция? Ее нет.

Про находящиеся де-факто в свободном доступе порнографию (наиболее популярный контент в сети) и сцены реального насилия в интернете говорить избыточно. Они давно (изначально) стали своего рода «естественным фоном» в глобальной сети.

В-третьих, мы хотим защитить наше представление о должном — построить благой социум, выстроив правильный контент и запретив неправильный.

Как в этом случае мы соотносимся с тем, что в СССР:

— сериалов и фильмов, романтизирующих криминал — не было;

— западных фильмов вне цензурной рамки — не было;

— советская цензура, решающая задачу показа советскому человеку только правильных, хороших произведений — была;

— казанские и другие массовые уличные преступные группировки — были.

Как мы это себе объясняем? Советский человек воспитывался на «Как закалялась сталь» и на великой русской классике. Что не помешало появлению «Казанского феномена».

Наконец, возникает следующий вопрос. Как именно мы хотим запретить сериал «Слово пацана»? Если бы он шел вечером по Первому каналу, то всё было бы понятно, сериал нужно было бы просто снять с эфира. Но его и так не показывают по ТВ. «Слово пацана» вышел с возрастным ограничением 18+ на платном онлайн-кинотеатре. Это максимально закрытый, с точки зрения интернета, продукт (нужно специально его найти и за доступ к нему нужно заплатить). Если же удалить сериал с онлайн-кинотеатра, то он останется на пиратских сайтах и торрентах, с которыми правообладатель сейчас борется, ограничивая свободное распространение своего сериала. «Слово пацана» невозможно толком удалить из сети. Мы же мыслим так, как будто живем в эпоху телевидения (в лучшем случае в нулевых, если не 80-90-х годах).

Никак не реагируя на перечисленные вызовы (список которых можно продолжить) и яростно порицая «консервативно-нравственный» (в сравнении со многими перечисленными) сериал «Слово пацана», мы манифестируем себя в качестве потерявшихся в пространстве людей и сообщаем, что нам больно. Мало сказать, что мы не знаем, что делать. Мы не хотим знать, не хотим понимать происходящее и твердо не собираемся предъявлять/воспринимать альтернативную культуру. Это больно.