[ словно феникс: глава 9 ]

***

Во время Зимнего банкета Кевин думал, что ничего не сможет заставить его испытывать более сильный страх, чем встреча с Тэцуджи и Рико, — но уже после Нового года ему приходится выяснить, что кое-что на это всё-таки способно. 

Нил возвращается из Эвермора, и Кевина окутывает леденящий ужас, с которым не сравнится, пожалуй, ничто: они все дружно вваливаются в квартиру Ваймака, чтобы навестить Нила, который пока что остается там, потому что о нём заботится Эбби, — и Кевин замирает на пороге комнаты позади всех, не в силах пошевелиться. 

Сколько бы времени ни прошло, эти воспоминания всё равно будут болезненно яркими, будут мерцать вспышками, от которых начинает тошнить.

Первым шокирующим осознанием для Кевина оказывается цвет волос Нила — теперь это Натаниэль, и Кевин, конечно, плохо помнит ту сцену в дальних помещениях стадиона, отдаленно лишь в носу стоит металлический запах крови, но вот рыжие волосы, напоминающие догорающий костёр, запомнились ему, наверное, на всю жизнь. А теперь эти волосы — снова перед ним, и взгляд Кевина первым делом падает на скулу под левым глазом Нила: пластырь. Кевин готов поспорить, что под этим пластырем — цифра, которую Нил ненавидит. 

Кевин более чем понимает эту ненависть. Впрочем, даже если на его скуле была бы набита цифра один, он все равно бы ее ненавидел, потому что он наверняка остался бы вторым, даже — номинально — будучи первым номером. 

И было бы проще, если бы в Ниле Кевин увидел себя — но его никогда не трогали так, чтобы оставались заметные следы, основное насилие в его сторону было через мысли и манипуляции, попытки проникнуть в его голову. 

Было бы проще, — но Кевин видит в нём Жана. 

Те же километры бинтов, те же швы, то же осунувшееся лицо. Усталость, скопившаяся за две недели, потеплевший цвет лица на контрасте с волосами, сумрак в глазах. Кевин знает этот взгляд: боль и ужас от всего пережитого, отчаяние, мысли о том, как всё это забыть. На Ниле он наверняка отыгрывался за всё хорошее, а после того, как увидел Кевина в декабре…

Кевина передергивает. Дрожь ползет по телу, и он не хочет об этом думать, но мысли о Жане настойчиво лезут в голову. Он смотрит на Нила, на Элисон, которая садится рядом с ним и с тревогой осматривает его лицо, на Мэтта, который стоит рядом, положив ладонь Нилу на плечо. Кевин смотрит на Нила, но видит черно-красные стены, слышит голос, эхом отдающийся от высоких потолков стадиона, чувствует запах пропитанной кровью и потом формы Жана. Чувствует в руках дрожь — такую же, как в те дни, когда помогал ему эту форму стягивать с тела, и она, прилипшая к коже из-за кровоточащих ссадин и пота, причиняла ему боль, от которой Жан втягивал воздух сквозь зубы и сосредоточенно жмурился. 

И одна мысль не дает Кевину покоя больше всего. Нил здесь, выбрался, смог выдержать две недели ада и пламени на живую, — Нил здесь, но как там Жан? 

Кевин правда так сильно из-за этого тревожится, что хочет в то же мгновение набрать Жану и обрывать его телефон до тех пор, пока он не ответит и не скажет, что у него всё в порядке. Конечно, это будет ложью — но если он ответит и сможет это произнести, значит, Кевин действительно позволит себе выдохнуть хотя бы на время. 

Но он этого не делает, потому что всё ещё пытается заставить себя отступить. Это бессмысленно и глупо, у Кевина не получается, он уже который месяц проваливается с треском, потому что не удаляет переписку с Жаном, ведь на неё можно почти бесстыдно подрочить ночью в одиночестве, вновь и вновь перечитывая сообщения Жана о том, как он мечтает снять с Кевина его идиотскую оранжевую форму, «которая, кстати, вообще ему не идёт», а потом обхватить ладонью его член и не прекращать движений до тех пор, пока Кевин не будет стонать его имя на каждом вдохе. О, да. Кевин и понятия не имел, что у его Жана есть такая сторона, но он узнает это сейчас, и ему определенно нравится. 

Кевин ведь правда пытался сопротивляться поначалу: удалил номер Жана, убеждал себя в том, что ему пора прийти в себя, вспомнить свое место и вспомнить, что он сделал, и прекратить наконец пользоваться добротой Жана, — но удаление номера не сильно помогло, потому что Жан, как выяснилось, его номер не удалил. И в следующий раз написал первым. А силы воли Кевина не хватило бы на то, чтобы игнорировать Жана Моро. Так что он ответил, удалил диалог, а тот продолжил писать. И Кевин сдался. 

Сейчас он не удаляет даже старые сообщения, потому что любит перечитывать их, — да и номер телефона Жана он давно заучил наизусть. И всё-таки он не будет ему звонить — не хочет мешать, не уверен, что Жан в состоянии его слышать… И просто потому что боится: знает, что если Жан не ответит, то он изведёт себя мыслями о возможных причинах, даже если реальная заключается в том, что он занят. 

Поэтому Кевин практически заставляет себя отключить телефон и не трогать его до тех пор, пока немного не отпустит цепкая хватка паники, — а пока садится на край дивана, наблюдая за тем, как Элисон, причитая, перевязывает Нилу предплечье. 

Воспоминания хлынут салютом искр, непрошеными вспышками, от частоты которых начинает мутить и вот-вот случится эпилептический припадок. Кевину часто приходилось делать Жану перевязки — он за эти их три с половиной года вместе научился неплохо зашивать рваные раны, заматывать бинты, обрабатывать порезы и ожоги, научился приводить Жана в себя и не давать ему отключаться после падений с лестниц. Возможно, это и полезные навыки, но имеет ли это значение, когда сразу вспоминаются условия, в которых он этому научился? Когда вспоминаются болезненные стоны Жана, бледность его кожи, его пересохшие губы, просьбы быть осторожнее, хотя Кевин и без того выдерживал паузы между каждым стежком. 

Кевин прикрывает глаза. Он не хочет отворачиваться, потому что ещё сильнее не хочет только одного — объясняться, — но Элисон всё равно замечает. 

— Не нравится? — усмехается она с горечью. Кевин распахивает глаза, но горло сжимает паника. — Черт возьми, ты ведь его туда отправил, можешь не закрывать глаза хотя бы на последствия? 

Кевин открывает рот, чтобы ответить, но слова не идут. Потому что отвечать-то — нечего, потому что она права, потому что…

— Никуда он меня не отправлял, — говорит вдруг Нил хрипло. Элисон хмыкает, но оставляет эти слова без комментариев. А Нил бросает на Кевина обеспокоенный взгляд, пока тот заставляет себя снова сделать вдох и впустить в лёгкие воздух. 

Он остается сидеть там, глядя в стенку, до тех пор пока Элисон не уходит тоже, оставляя их наедине. И тогда он заставляет себя повернуться к Нилу и делает судорожный вдох. 

— Если… Если вдруг тебе нужно будет поговорить, — начинает он тихо, замечая удивленный взгляд Нила: голубые глаза пронзают как два осколка льда, и это больно, хотя Кевин не видит в его взгляде осуждения или презрения. — Я всегда тут. Я… Не пытаюсь сравнивать даже, конечно, но, пожалуй, из всех нас только я смогу хотя бы отчасти понять. То, через что тебе пришлось пройти. Так что…

Нил молчит, глядя на него с прищуром несколько секунд, потом кивает:

— Ты сам-то в порядке?

Так иронично слышать этот вопрос именно от Нила, что Кевин не может сдержать смешок. К счастью, отвечать ему не приходится, потому что Нил вдруг вскидывает брови:

— Точно, у меня же для тебя есть… Там, от Жана. 

Он пытается так же бодро спрыгнуть с дивана и добежать до комнаты, как делает обычно, но, очевидно, его возможности сильно ограничены сейчас, и потому он лишь недовольно шипит от боли. А вот Кевин слышит только «от Жана» и потому тупо наблюдает за ним, не в силах пошевелиться и уж тем более — предложить свою помощь. 

Наконец Нил справляется с приступом боли и уходит из гостиной, а Кевин заставляет себя сделать вдох. Сердце стучит в висках, и никакие попытки успокоить его ни к чему не приводят. 

Нил возвращается — у Кевина, кажется, все кружится перед глазами, так что он даже не может понять, что у него в руках, — но вот он падает обратно на диван, протягивает Кевину руку. 

Открытка. Открытка, черт возьми? Расплакаться перед Нилом будет очень глупо, да и вообще, почему он так реагирует, почему…

— Он что-то сказал? — хрипло спрашивает Кевин, чудом сохраняя голос ровным. Нил медленно качает головой. 

— Ничего. Но он… Он явно по тебе скучает. — Видно, что говорит он это несколько нехотя, потому что боится реакции Кевина, — и, честно, лучше бы не говорил, у Кевина от боли перехватывает дыхание, и болит всё, каждая клетка в теле, каждое нервное окончание, даже попытки вдохнуть отдаются в легких морозной болью. 

Скучает? Кевин в это не поверит, даже если сам Жан скажет ему это, а из уст Нила не верит тем более, — но какая-то его часть хочет, конечно, в это поверить. Какая-то крошечная, назойливая часть, которая бьется в истерике и заставляет руки, держащие открытку из Северной Каролины, дрожать. 

Кевин боится ее переворачивать. Боится смотреть, что там написано — и написано ли вообще. Что это значит — то, что Жан попросил Нила передать Кевину открытку? Значит ли это что-то вообще? А если да — то стоит ли Кевину на что-то надеяться, или всё же…

От этих настойчивых мыслей (и немного — от стресса) у него начинает болеть голова. Нил лежит, глядя на него с беспокойством, и Кевин тяжело сглатывает, прогоняя нервную тошноту. 

— Да. Спасибо, — Кевин поднимается на ноги, пытается ему улыбнуться, но дрожь в голосе выдает его. — И всё же. Приходи, если захочешь поговорить. Я знаю, как это может быть тяжело. Или, по крайней мере, догадываюсь. 

Он даже не дожидается ответа — заставляет себя выйти из комнаты сразу, потому что навязчивое желание молотком стучит по вискам изнутри. Спроси у него, как там Жан. Спроси у него, всё ли у Жана в порядке. Блять, ну конечно же нет, не надо и спрашивать, — но спроси, как он там держится. Спроси, как…

Кевин захлопывает дверь, заглушая мысли; сползает на пол, спиной прислонившись к стене, и его колени дрожат, как дрожат и пальцы, в которых он держит открытку. 

Он переворачивает её, почти задыхаясь, даже не знает, что хочет там увидеть, — но он совершенно точно не хочет увидеть там абсолютную пустоту. 

Она выглядит как молчание. Убийственное молчание, презрительное, обвиняющее: будто бы даже сквозь плотную бумагу просачивается осуждающий взгляд Жана. 

Да что там: Кевин никогда в жизни так не боялся белого листа. 

И его здравая часть, та часть его разума, которая правда внимает беседам с Бетси, та часть, которая все эти годы эмоционального насилия сохраняла над собой крупицы контроля, — она тут же начинает находить причины этой пустоты. У Жана не было времени написать что-то: он просто отдал открытку Нилу. Жан не знал, что вообще стоит писать, и решил оставить сторону пустой. Жан боялся, что кто-то узнает…

Но эта здравая часть в его голове занимает очень мало места. Она жмется в уголке и вещает неуверенным шепотом. Поэтому гораздо сильнее Кевин верит другой части: громкой, травмированной, паникующей уже сейчас, когда причин для паники пока нет. Она говорит ему, что Жан пытался этим молчанием что-то сказать. 

Она говорит: Жан устал от всего, что напоминает ему о тебе, а ты посодействовал тому, что эти две недели он страдал из-за присутствия рядом Нила. 

Она говорит ему: ты ничего не можешь сделать как надо, Кевин. Ты всё портишь. Всегда. Только портишь. 

Кевин сдается. 

Открытка выпадает из дрожащих пальцев на пол, скользит по паркету, и Кевин лишь слегка вздрагивает, но она останавливается сама. А Кевин чувствует подступающее к горлу чувство лихорадочной тошноты и паники, чувствует, как тиски мешают дышать, чувствует жжение в глазах и в носу и машинально сжимает ладони в кулаки, ногтями впиваясь во внутренние стороны ладоней, оставляя алые лунки.  

Боль отрезвляет. Она — нездоровый способ справляться, Кевин практически никогда не прибегает к боли нарочно, но на его внутренних сторонах бедер есть светлые шрамы, природу которых не знает даже Жан: видел, конечно, но спросить не решался или не считал нужным. 

А Кевин всё жалеет, что не рассказал, когда они были рядом. И ждёт: ждёт, когда сможет рассказать ему вживую, лично, держа за руки и целуя костяшки пальцев. И это будет поистине тяжелый разговор.

От этих мыслей щемит в груди и снова становится труднее дышать — на этот раз от подступивших слез. Кевин всё хуже контролирует себя в последнее время, кажется, сказывается всё происходящее, и начало нового года для него не самое удачное, но ему просто хочется верить, что во всех бедах и тревогах виноват январь.

***

Кевин не позволяет себе подумать дважды, когда пальцы набирают его номер. Всё ещё не сохраненный в контактах, но заученный наизусть, выжженный в памяти, отпечатавшийся на задней стороне век. Настолько хорошо он его помнит, что без проблем набирает сейчас: где-то между тремя и четырьмя часами утра, где-то между первыми секундами трезвости и грядущим утренним похмельем. 

— Жан, — выдыхает он в трубку, как только тот отвечает — а отвечает он, справедливости ради, практически сразу. Его имя срывается с губ чуть менее отчаянно, чем Кевин планировал, и — чуть более возбужденно. 

Кажется, эти тонкие интонации в его голосе улавливает даже Жан. 

— Кевин? — уточняет он осторожно. 

Кевин улыбается. Глупой, дурацкой улыбкой, и он ведь совсем не настолько пьян, чтобы так улыбаться, всего два коктейля с водкой и никакого смешения градусов. Улыбается и прикусывает губу, чтобы не сказать фразу, которая рвётся из груди: я по тебе скучаю. Не сегодня. Точнее, скучает он сегодня даже сильнее обычного, раз позвонил, и Жан это знает, — но сегодня ему не нужно этого слышать. Жану тяжелее, Кевин здесь хотя бы не один, — да даже сейчас, в этом доме в Колумбии, на первом этаже спят четыре других человека, которые так или иначе рядом, пусть даже Кевин не доверяет им так, как хотел бы, он всё же не один. А ещё он живет в отличных условиях, не сравнимых с условиями Гнезда, и он может чувствовать себя одиноко — но он никогда по-настоящему не один. 

А вот Жан… Вряд ли он нашел кого-то, кто стал ему так же близок, как раньше был Кевин, — от этих мыслей, правда, колкая и болезненная ревность иглой утыкается в кожу, но Кевин морщится и глушит ее. 

— Кевин, — повторяет Жан немного более обеспокоенно, и вместе с ревностью Кевин глушит глупую улыбку. 

— Ты сейчас занят? — Кевин мысленно дает себе пощечину, но вопрос назад не забирает. Ждёт. Жан сглатывает. 

— Н-нет, — неуверенно говорит Жан, — но смотря для чего. 

— Нет, я просто… — Кевин нервно усмехается. Глупо будет отступить прямо сейчас, так что он ложится немного удобнее, кладет ладонь на бедро и прикрывает глаза. — Если бы ты сейчас был рядом. Со мной. Что бы ты хотел сделать? 

У Кевина пересыхает во рту, когда он слышит, как Жан, после пары секунд колебаний, с придыханием выдаёт:

— Это должно быть желание какого… характера?

Кевин слышит на фоне шорох простыней, слышит, как Жан поудобнее перехватывает телефон, и невольно ухмыляется. Хорошо. Хорошо. 

— Любого, — мягко отвечает он. Не давит, не наседает — ждёт, пока Жан сам решит, закончить на этом ещё не начавшийся диалог или направить его в нужное русло. 

— Тогда я бы хотел тебя раздеть, — выдыхает Жан, и последние преграды, которые Кевин ещё пытался выстраивать в своей голове рушатся. Раздеть. 

— С этим я уже справился сам. Почти, — неровно говорит он. — На мне футболка и боксеры. А ты…

— Кев, сейчас мы точно можем обойтись без этих ненужных прелюдий, — Жан вдруг перебивает его и переходит на французский. — Ты можешь… Без вот этой вот ерунды. Неважно, что бы я с тобой сделал, но я бы очень хотел услышать твои стоны. И знать, что я являюсь их причиной. Так что, если ты хочешь…

— Хорошо. Тогда скажи, что мне делать, — Кевин ухмыляется, чувствуя жар в щеках. Жан на том конце трубки давится воздухом. — Давай-давай, никакого смущения. Приказ — или просьба, как нравится больше. Можешь даже попросить меня и похвалить после, ты ведь знаешь, как я… 

— Кевин, — Жан перебивает его, смущенно фыркая. Кевин глупо улыбается: он так любит смущать Жана. — Ты такой обаятельный даже по телефону, — бормочет он, и Кевин уже возбуждается сильнее, от одного лишь глупого комплимента. — Тогда мне неважно, что именно и как ты будешь делать, но я хочу, чтобы ты не кончал до того, как я скажу тебе сделать это, — выдает Жан наконец, вкрадчиво и мягко, так, словно делится рецептом печенья, а не начинает секс по телефону и не заводит Кевина лишь сильнее. — Какие-то пожелания для меня?

— О. Ты можешь… — Кевин щурится, думая, как извлечь из этого выгоду, — не касайся себя до тех пор, пока я не кончу. Идет? 

Жан судорожно вздыхает. Затем слышится согласное мычание. 

— Идёт. 

И они оба замолкают, потому что здесь даже не нужны слова. Конечно, Кевин хотел бы сейчас видеть его рядом с собой, перед собой, на своих бедрах или под своим телом, но его фантазия все ещё работает достаточно хорошо, чтобы он мог обхватить ладонью уже вставший член и плавно провести вниз, сжимая пальцы посильнее. Жану через трубку доносится лишь его прерывистый горячий вздох, а следом — первый тихий стон, пока Кевин прикусывает губу и закатывает глаза от удовольствия. 

Кевин старается стонать картинно, как будто он в порно: так, чтобы Жану понравилось, чтобы он возбудился сам, чтобы было хоть что-то ослепительно хорошее в вечной тьме его будней. И его собственные стоны — точнее, их причина, конечно, — возбуждают его самого лишь сильнее. Пальцы крепче сжимают мобильник, когда движения руки ускоряются, а Кевин жмурит глаза, чувствуя подступающую волну и дрожь в коленях. 

— Нет, Кев, — Жан почти мурлычет: он слышит известные ему нотки в голосе Кевина даже сквозь стоны, понимает без слов, — потерпи ещё немного. Ради меня. Ты такой умница, Кевин, так красиво стонешь, я бы слушал и слушал…

Когда Жан возбужден, его голос слегка меняется: становится более низким и хриплым, приобретает характерную мягкость, отражающую яркий французский акцент, но при том он становится более вкрадчивым, теплым, густым, будто горячий шоколад. Вот и сейчас он звучит ровно так же, и Кевин прикрывает глаза, представляя, что именно ладонь Жана обхватывает его член. Представляя, что его тяжелое дыхание сейчас — не в трубке телефона, а прямо над его ухом, горячее и нетерпеливое, представляя, что носом он может уткнуться в его волосы, вдохнуть его запах, шампунь, который всегда был одинаковым в раздевалках Воронов, запах пота после тренировки, легкий металлический проблеск — и что-то его собственное, исключительное, всегда особенно заметное и так манящее Кевина. 

Он кладет телефон на подушку рядом с ухом, мобильник выскальзывает сам из дрожащих от возбуждения пальцев, — все для того, чтобы иметь возможность ладонью скользнуть под футболку, горячо проводя по грудной клетке вниз, на линию пресса. Жан на том конце провода только подталкивает его вперед своим мурлыканьем, но пока не заводит и речи о том, чтобы позволить Кевину кончить. 

Кевину остается только поражаться его терпению. 

— Жан, — скулит он тихо, — Жан, я хочу тебя, рядом, сейчас, во мне, на мне, пожалуйста, я просто… — он захлебывается вдохом и прикрывает глаза, когда слышит тихое «чшш, Кев, Кев», которое — внезапно — немного отрезвляет и помогает ему прийти в себя. — Жан, — он уже спокойнее просто произносит его имя, и в это слово вложено столько, сколько Кевин не сможет произнести. Это и «я так соскучился», и «ты нужен мне», и «я хочу, чтобы ты был рядом», и — даже несколько неуверенное, но смелое «я люблю тебя». 

Кевин надеется, что Жан тоже может услышать все эти подтексты в одном лишь слове — его собственном имени, произнесенном этим хриплым голосом, пропитанным возбуждением и тоской. 

— Я тоже тебя люблю, — шепчет Жан быстро, на французском, и Кевин — о, блять, он только после вспоминает о том, что должен был продержаться, — заканчивает в ту же секунду. 

Его не смущает и не удивляет глухой стон в трубке в ответ на его лихорадочное повторение имени Жана, он вообще не может ни о чем думать сейчас, когда волна накрывает его с головой, пережимает горло, обрывая доступ к кислороду, отдается звонкой и приятной болью в теле, тяжестью внизу живота, которая, кажется, закручивается тем сильнее, чем активнее Кевин проводит самого себя через оргазм, думая о Жане, его худых пальцах и запястьях, его серых глазах, которые подергивались нежной дымкой, когда он возбуждался, о его фразочках на французском и его широких плечах…

— …Ага. Ты нарушил договоренность, — голос Жана доносится сквозь туман послеоргазменного помутнения рассудка, но Кевин, к счастью, слышит в его голосе улыбку. — Как хорошо, что я тоже, и мы практически смогли кончить вместе. 

В первые пару секунд Кевин даже не понимает, о чём речь, но потом часто моргает, на ощупь хватает салфетки с тумбочки, вытирая руку, и наконец понимает. Усмехается. Смеётся уже увереннее.

— Ты потрясающий, ты знаешь? — говорит он с ленивой улыбкой, слышит на том конце провода смущенный смешок. 

— Лучше расскажи мне, что это вообще сейчас было. Всё это.

Кевин фыркает. 

— Я соскучился, — мурлычет он. — И выпил. Я знаю, ты не любишь, я помню, но я просто не… Что ещё мне оставалось делать?

— Конечно, — Жан усмехается, — только позвонить мне и предложить подрочить вместе. 

— Жан, — Кевин устало прикрывает глаза и вдруг чувствует окутывающую тело усталость, — спасибо, что не сбросил. Как ты?

Молчание на том конце провода ему не нравится. Впрочем, какой ответ на этот вопрос он ждал? Ждал, что Жан скажет, что всё отлично? Он бы всё равно ему не поверил. Ждал, что тот признается в том, насколько всё отвратительно? Но Кевин не уверен, что сам такой ответ переживет, а не сорвется той же ночью и не сделает что-то глупое. 

— Кевин, — обращается Жан непривычно мягко, — давай поговорим. 

И Кевин, конечно, соглашается. 

Хотя спать ему остается какие-то пару часов, он быстро натягивает джинсы, накидывает теплую кожаную куртку, моет руки, не прерывая звонок с Жаном, и, стащив сигареты из чьей-то куртки возле двери, выходит на крыльцо. 

Январские ночи — холодные и промозглые, но Кевина — банально — согревает голос Жана в трубке и сигаретный дым, который обволакивает и слегка расслабляет и без того обессиленное тело. И они разговаривают. Почти до рассвета, обо всем и ни о чем, так, как не говорили уже давно, — Кевин не знает, в чём дело, почему Жан внезапно так сильно не хочет заканчивать звонок, почему согласен пожертвовать собственными минутами свободного времени ради времени (пусть и дистанционного) с Кевином. 

Но ещё Кевин не знает, что этот их телефонный разговор на ближайшие месяцы — последний настолько длинный и проникновенный. Не знает, что до весны Кевин уже вряд ли услышит эти нежные интонации в голосе Жана, когда он обращается к нему по имени, не ощутит то же обжигающее тепло от ненароком брошенной фразы, не будет проводить ещё одну ночь без сна ради разговора с Жаном, глупо улыбаясь затянутому облаками ночному небу, на котором не видно ни одной звезды. 

Как сегодня. Звезд не видно из-за облаков и света фонарей, и Кевин подсознательно понимает, что это плохой знак, но отгоняет эти мысли — о том, что ориентир утерян, как утерян и свет. 

И Кевин, конечно, не может знать, что через две недели, когда он позвонит Жану снова в одну из тех ночей, которые будут совсем невыносимыми из-за одиночества, Жан сбросит звонок и напишет короткое «не сегодня. не нужно». Напишет: «ты не делаешь лучше». 

Напишет: «оставь меня уже насовсем, Дэй, не надо, блять, было уходить, чтобы то и дело возвращаться и давать эту бессмысленную надежду». 

***

Кевин наступает на одни и те же грабли столько раз, что реакция нервных окончаний притупляется и кажется, что в следующий раз будет уже не так больно. 

Но в «следующий раз» оказывается ещё больнее, чем во все предыдущие вместе взятые. 

Потому что Кевин за целый год успевает довериться и привязаться. Год — огромный срок для человека, у которого жизнь меняется на сто восемьдесят градусов в один день, и за этот год для Кевина происходит слишком много всего, но константой, по крайней мере, остается присутствие рядом Эндрю Миньярда — и его защита. 

И вот — спустя год всё меняется. В одно мгновение. Меняется, нападая жадным пламенем, языки которого сотканы из обжигающей вины, болезненной горечи и ощущения, что его предали. 

Эндрю Миньярд — предал свое слово защищать. Точнее, сейчас, три дня спустя, Кевин уже понимает: ничего Эндрю не предавал. Надо было уточнять детали раньше, когда у Кевина ещё была возможность. 

Потому что Эндрю Миньярд был рядом, держал ладонь на его предплечье, закрывал его широкой спиной и обещал защищать его от Рико Морияма и от Тэцуджи, — 

но Эндрю Миньярд не обещал ему защищать его от самого себя. 

И со стороны Кевина было глупо и наивно полагать, что он правда защитит. Было наивно так слепо доверять первому попавшемуся на его пути человеку. 

Кевин просыпается в холодном поту и, кажется, в слезах. Первые пару секунд он жадно хватает воздух ртом, потом — чувствует собственную ладонь на шее, заставляет себя ослабить пальцы и убирает онемевшую руку, встряхивая её. Всё тело сковывает ледяной коркой страха, и он заставляет себя подняться на ноги и неровным шагом добирается до ванной. Белый свет ослепляет, когда он захлопывает дверь и дрожащими руками вцепляется в раковину. 

Из зеркала на него смотрит мертвенно бледное лицо с растрепанными волосами, глаза распахнуты, на шее — плотный обхват гематом, которые наливаются фиолетовой синевой. 

Это четвертая ночь, когда Кевин почти не спит, потому что ему снятся кошмары, от которых его бросает в холодный пот. В этих кошмарах его душат — иногда это Эндрю, и тогда он просто снова и снова видит во снах то обезумевшее выражение его лица и те глаза, а иногда это Жан. И Кевин здравой частью рассудка понимает, что Жан никогда не причинил бы ему такую боль, но эта здравая часть рассудка в последние дни всё реже по-настоящему находится в здравии. Поэтому Жан душит его — в его снах. В кошмарах.  

Кевин со второй попытки открывает кран, включает ледяную воду, умывает лицо. Руки нещадно дрожат, стучат зубы, но он сжимает челюсти покрепче, пытаясь успокоиться. Вытирает лицо полотенцем. Всё тело бросает в дрожь от прохлады, но лучше такая дрожь, чем — дрожь подступающей панической атаки. 

Это четвертая ночь, когда Кевин вскакивает в четвертом часу утра, гипнотизирует взглядом в зеркале синяки на своей шее, а после лежит без сна до самого рассвета. Четвертая ночь, когда уснуть после подобных кошмаров удается с трудом, а если и удается — то лишь с помощью алкоголя, из-за чего встать наутро становится особенно трудной задачей. 

Четвертая ночь, когда Кевин готов связать себе руки, лишь бы не набрать номер Жана — потому что позвонить хочется так сильно, как никогда, но он знает, что ему там вряд ли будут рады. Да и что он скажет? «Кстати, я мог умереть, если бы мой отец и мой сокомандник не оттащили от меня человека, который обязался меня защищать»? — как будто Жан сам не ходит по лезвию изо дня в день, будет даже глупо привлечь его внимание таким способом.

Но, даже не зная, что говорить, Кевин позвонил бы. Если бы знал, что Жан будет рад даже помолчать с ним вместе, послушать его дыхание и услышать лживое «я буду в порядке». 

Вот только в последние недели Жан особенно холоден, и Кевину кажется, что на то нет никаких причин, — но Жан не стал бы делать так совершенно без повода. А значит, Кевин проебался. И что-то ему подсказывает — какое-то внутреннее ощущение, которое включается лишь когда дело касается Жана, — что проебался он ещё в далеком декабре почти полтора года назад, когда почти на коленях умолял Жана сначала помочь ему сбежать, а потом — сбежать вместе с ним. 

Жан, конечно, не сбежал. Но помог. И, конечно, ждал помощи в ответ. Но вот — год и два месяца спустя он так ее и не дождался, и его терпение тоже не могло быть бесконечным. 

По крайней мере, именно так думает Кевин. И с каждым днём в его груди усиливается это пожирающее ощущение безысходности и отчаяния, и ему кажется, что ещё пара недель в таком состоянии, пара недель такого холода в их диалогах, пара недель регулярного молчания — и Кевин сорвется, совершив что-то такое, о чем, возможно, ему придётся пожалеть.