Сафари

Струйки солёного пота текли по пухлым щекам Гильберта, сверкали круглыми жемчужинами на его лбу, стекали по шее в белый воротник и натирали сальную кожу. На его плече болталась огромная бежевая сумка, набитая предметами самых разных форм и размеров, но почти все они были совершенно бесполезны в пекле находящегося в зените африканского солнца. Он двигался вперёд, с каждым медленным, размеренным шагом выпуская тяжёлый вздох, как бы повествующий о его недовольстве.

Николай, ушедший вперёд на двести саженей, остановился на мелком холме и с огромным интересом смотрел в бинокль. В отличие от своего спутника он был одет по погоде — белая рубашка с закатанными рукавами, бежевые шорты, пробковый шлем. На спине болталась ободранная трёхлинейка, шлем украшало выцветшее павлинье перо.

Ветер доносил отдельные звуки – цоканье копыт, шуршание кустов – и приятно охлаждал путешественников. «Николай, — обратился к всё ещё глядящему в бинокль спутнику Гильберт, — нужно присесть и перекусить».

«Опять?»

«Любое великое дело начинается и заканчивается с еды и выпивки, Николай. Философы молчат об этом, предпочитая нудный аскетизм, но поэты-то должны знать».

Николай покачал головой и достал папиросу, разглядывая странный неуместный ритуал своего попутчика. Гильберт осторожно положил сумку на землю и достал из неё клетчатый плед. Разложив его на низкой, выгоревшей траве, он с широкой улыбкой уселся на него и принялся за куверт. Удивительно ловкими движениями он начал доставать из сумки ассорти сыров, хлеба, масла, мёда и разной нарезки; даже два варёных яйца каким-то образом уцелели.

Тарелки, блюдца, вилки и ножи были протёрты шёлковым платком и блестели королевским блеском. Гильберт расставил полдюжины коричневых бутылок эля на досочке и разместил две кружки посреди роскошного пикника.

«Присаживайся, дружище!»

Николай потушил, бросил окурок на землю, тщательно придавил его сапогом и двинулся в сторону одинокой английской пирушки.

«Неужели тебе ещё не надоело?», — с полусерьёзной претензией обратился Николай к Гильберту.

«Это всё из-за твоей шеи», — немного чавкая ответил Гильберт и запил свою реплику щедрым глотком шипящего, красно-коричневого эля.

Николай посмотрел на него с недоумением.

Англичанин несколько мгновений смаковал замешательство своего русского друга — а может и просто наслаждался элем — и ответил лишь после очередного глотка и глубоко вздоха.

«Она слишком длинная, почти как у жирафа. Ты стремишься к возвышенному, а значит — тянешься к небу, — начал объяснять свою философию Гильберт. — Но зачем тебе тянуться к небу, когда болят ноги? С мозолями неудобно будет ходить по Луне, а перед любым путешествием надо перекусить. Иначе не будет сил. Представь, что ты предстанешь перед Аполлоном, а у тебя упадёт давление и заурчит живот. Стыд и срам. Поэтому — поешь».

Вместе с последней фразой Гильберт протянул своему скептичному другу кусок пышного белого хлеба, на котором в полном спокойствии располагался кусок стилтона.

«Ты же монархист, Николай. А стилтон — царь сыров. Где твоё уважение?!»

Ошарашенный русский поэт не смог ничего ответить и молча взял в руки бутерброд.

«Спасибо, Гильберт».

«Всегда рад, дружище. Потом попробуешь чеширский».

Путешественники об этом не подозревали, но обитатели саванны пристально следили за этой странной картиной. Толстый английский писатель и стройный русский поэт сидели на клетчатом пледе посреди африканской пустоши и ели, пили, шутили, беседовали — первым закончился эль, затем и хлеб.

Сиреневогрудая сизоворонка с интересом следила за происходящим; вскоре к ней присоединились и её друзья. Антилопы стояли возле лужицы и прерывали своё наблюдение за странными людьми лишь на короткие глотки водицы. Даже одинокий голый землекоп прекратил на мгновение поиски партнёра и засмотрелся на пикник.

Закурив очередную папиросу, Николай отбросил голову назад, усмотревшись в голубое небо.

«Я люблю природу. Ни одной души вокруг, только мы и Африка. Представляешь, возможно, мы вообще первые люди за всю историю, которые ходят по этой земле. Даже как-то неловко».

«Неловкость стоит приберечь для свиданий и получения подарков. Природа нас особо не жалует, поэтому не стоит кокетствовать».

«Иногда хочется стать отшельником. Ты просто не видел русских лесов, Гильберт. Они прекрасны, они лучше любого храма. В них живёт дух и в них живёт Бог».

Англичанин снял с себя и так уже расстёгнутый огромный сюртук и нахмурил брови.

«Ты неправ. Поклоняться природе это даже хуже, чем поклоняться человеку. Слишком плавно это переходит в поклонение безликим мистериям, неистовству и даже жестокости. Можно случайно стать язычником или даже пруссаком, а этого я не желаю никому. От дружбы с зеленщиком больше пользы, чем от дружбы с зеленью».

Задумавшись, Николай достал очередную папиросу, а Гильберт воспользовался моментом, чтобы достать из сумки трубку.

«Человеку стоит сделаться сказкой», — внезапно заявил поэт сквозь облако из табачного дыма.

«Лучше верить в сказки, чем в себя», — с улыбкой ответил писатель, набивая трубку вирджинским табаком.

«Кстати о сказках, — заметил Николай, — кажется, на горизонте появляются какие-то чудовища».

Он схватился за бинокль и посмотрел на восток. Начали доноситься неведомые звуки — то ли рычание, то ли хохот. На горизонте поднялось маленькое облако из пыли, а рычание всё приближалось.

«Гиены, — сказал сквозь зубы Николай. — Паскудные звери».

Он отложил бинокль и схватился за винтовку.

«Надеюсь, хватит патронов».

Гильберт невозмутимо продолжал курить трубку. Он пускал густые облака дыма, в очередной раз нахмурил брови и задумался.

«Я люблю собак, — заявил он. — Но эти собаки какие-то неправильные».

«Ну да, они не против сожрать нас», — ответил Николай. Он прицелился и пустил первый выстрел. Гильберт вздрогнул от внезапного грохота и чуть не выронил из рук трубку.

Рычание, визги и демонический хохот уже казались заметно ближе, чем несколько минут назад. Англичанин неспешно рылся в сумке, пока русский подпускал гиен поближе.

«Сейчас вы у меня получите», прошептал он про себя.

«Знаешь, почему я не люблю саванну, Николай?», — обратился к уверенному стрелку Гильберт. Не дожидаясь ответа, он добавил, — «потому что в моём огороде растёт еда. Сытная, красивая и естественная. А здесь растёт только эта мелкая трава, да и то она сгорает на солнце. И собаки здесь страшные».

Николай не стал отвечать — он был сосредоточен на стрельбе, стараясь каждым выстрелом поразить одного из степных псов.

«Но гиены мне знакомы, — продолжил Гильберт, — они слабо отличаются от хозяев лондонских банков. Они похожи на знакомый нам вид — гиены на собак, банкиры на людей — но всё же сильно от него отличаются и не в лучшую сторону. Они любят собираться стаями, но не любят трудиться. Будь мы падалью, им было бы гораздо интереснее, но они боятся твоей винтовки, хотя их намного больше».

Стрелок еле вслушивался в речь Гильберта — он продолжал отстреливать гиен, которые приблизились уже на довольно-таки опасное расстояние. Каждый промах мог бы означать, что их загрызут. Где-то в затылке, помимо напряжения, он ощущал раздражение бесполезностью своего спутника.

«Вот он!», — внезапно воскликнул Гильберт с такой радостью, что Николай не смог не обернуться, надеясь увидеть в руках пухлого писателя хотя бы револьвер. Но тот держал в руках лишь маленький кожаный пенал. В состоянии полной безмятежности он начал снова набивать трубку.

«Для разных ситуаций нужен разный табак», — ответил он на непонятливый взгляд своего друга. — Так вот. Будь на горизонте – точнее, уже заметно ближе — не стая гиен, а благородный лев, он бы с радостью присел с нами попить чаю. Потому что лев — царь, такой же, как и мы. Ты же будешь царём России, Николай?».

Поэт-воин решил не обращать внимание на безумные речи англичанина и продолжал стрельбу. Она оказалсь успешной: гиены начали отступление.

«Трусы», — язвительно сплюнул, а не сказал, Николай.

«Трусы», — подтвердил Гильберт. — Я же говорю. Обгрызть кости беззащитных — такова их природа. Как гиен, так и банкиров».

Николай лишь покачал головой.

«У тебя есть что-нибудь покрепче эля?», — спросил он.

«Глупый вопрос, — ответил Гильберт, и протянул Николаю походную флягу. — Какой англичанин идёт в поход без бренди?».

Саванну вновь покрыла тишина, лишь изредка прерывающаяся на пение далёких птиц, цоканье копыт и шуршание кустов.