98%: эссе о фильме «Точка кипения»
Час ночи, 25 июля. Я закончил смотреть «Точку кипения» Фила Барантини — фильм, снятый одним кадром, но вы это наверняка и так знаете, если хоть что-то о нем слышали. Технический трюк всегда бежит впереди фильма — и часто от него в итоге только и остается подвиг оператора.
Что вспоминают про «1917»? Как там цитируется Киплинг или звезды британского кино снисходят в кадр, чтобы через гиперссылки своих знаковых ролей соединить время реальное и мифическое? Ведь фантазия о случившемся, документальная в той или иной степени, в итоге вытесняет реальность, превращает событие в историю. Или тот факт, что любимец киноманов Ричард Дикинс практически два часа без склеек рулил камерой, чтобы создать эффект бега времени во след капрала Скофилда?
Первые часы понедельника — это как вклад в невыносимо долгое воскресенье. Продолжение старой рабочей недели для тех, кто не умеет или не может отдыхать в выходные. Время — интересная штука, и уметь с ним работать в кино — критически важно. Превращать часы — в мгновения, или пару секунд — в зыбкую вечность.
В полвторого 25 июля я думаю о фильме — и о незаконченных делах: ненаписанных абзацах и невыпущенном, незаписанном, непридуманном подкасте (это же понедельник! monday karma!). О том, как понимаю маленькую трагедию Энди Джонса в сбалансированном исполнении Стивена Грэма, который действительно смотрит на мир вокруг — «как смертельно уставший сантехник на цунами» (если хотите рецензию — почитайте блистательный текст Ксении Рождественской).
О том, что кухня — при всей избитости кулинарных метафор — отличная локация. И для изображения творческих амбиций в системе потребления. И для полифонии непохожих судеб практически за одним столом. Ведь коллективная, коммуникативная и контактная работа, в первую очередь, состоит из необходимости сбалансировать эти таланты и различия — если мы говорим о команде. Ведь рот, открывающийся перед тарелкой или бокалом (и глаз — встречающийся с текстом) не подвластен компетенции шеф-повара, а значит — чувствует и воспринимает уже по-своему, вне «авторской» сверхзадачи.
И, конечно, 25 июля устало-безжалостный финал воспринимается с долей циничного оптимизма. Это он хорошо придумал. Выкрутился. Ведь каждый новый шаг — это новые проблемы; назвался шефом — не рассчитывай на перерыв. Люди же едят каждый день. И неразрывный бег камеры об этом постоянно напоминает: даже если запереться на время в кабинете, мир снаружи никуда не исчезнет. Он найдет, как тебя настигнуть, Энди, мой мальчик: в семейном, профессиональном или коммерческом плане.
Последняя сцена вообще как будто многое меняет.
Пока «Точка кипения» берет разбег, можно подумать, что вообще это интересный апгрейд «кино кухонной раковины» — социального британского кино 60-х. Там фокусировались на домашнем быте, на проблемах, которые знакомы каждому зрителю, но в дорогом ресторане тоже, конечно, есть раковина. И богатые посетители, которые будут хамить официантке-афробританке. И беременная посудомойка, которая продолжает перерабатывать. И игривый харассмент, и селфхарм талантливого начинающего кондитера, и стремление половины работников зала свалить в профессию поинтереснее, и всякие мелкопоместные звезды, вроде блогеров с 30к или телеведущего с звучным именем Алистер (Джейсон Флеминг). Который в соседних предложениях говорит, что у него хорошо развита коммерческая жилка — и что его шоу вот-вот разорится, вся команда пойдет по ветру и ему кровь из носу нужны деньги. И как всякий нарцисс он громче всех осуждает другого нарцисса — бывшего мужа критикини, которую он привел на ужин к бывшему коллеге.
Так вот финал. Пока сюжетный саспенс отвлекает ожиданием, как себя проявит аллергия на орехи у девушки за столиком №13 (ну, конечно, и выбрали!), выветривается, что это пятница вечер, канун Рождества. Любимое время Чарльза Диккенса — классика спиритических сеансов, которые все меняют в мировосприятии живых. Другой такой адепт загробной жизни — уже наш современник Гаспар Ноэ, чей «Вход в пустоту», конечно, снят не одним кадром, но — от первого лица (тоже неплохой трюк). И по ходу полета камеры сквозь кислотные цвета одной оборвавшейся жизни становится понятно, что это вспоминает случившееся его душа. Так завещали греки — пройтись перед смертью по линии бытия.
В какую сторону накренить эти последние минуты фильма — задачка со звездочкой. Может, Энди действительно прокручивает на больничной койке свои просчеты и хаос чужих неприятностей, чтобы вернуться и все исправить (как он бесконечно повторяет на манер мантры). Может — прощается с делом жизни, припоминая, что непростительно многое упустил. Вроде звонков сыну или помощи самоотверженной сушефине Карли (Виннет Робинсон, которую походя обхамил Камбербэтч в «Шерлоке»). Может — думает, каких 2% ему не хватило до жизни лучше обычной. Ведь работа — это тоже зависимость, особенно — когда касается чего-то, в чем можно зашифровать амбиции или призвание.
И этих же 2% не хватает фильму — чего-то, что сделало бы его рефлексирующим, а не просто констатирующим в удобных для фантазий обстоятельствах. Но, может, это просто бесконечный вечер воскресенья, когда хочется, чтобы в жизни был еще какой-то смысл, кроме перечня посуды и блюд.
