Как, прочитав Гомера, я перестал быть украинцем

Ключевая роль эстетики в неприятии украинства так и не сумевшего стать альтернативой русской европейской культуре

На днях, беседуя с одним из своих знакомых, которых я бы мог охарактеризовать как русского европейца — поэт, русский человек, много лет живший в Европе, но оставшийся русским, и не разделяющий для себя слова Европа и Россия — я поразился его наблюдению. По словам этого человека, я — один из трех его знакомых, удививших своей прорусской позицией после 24 февраля 2022 года.  Интересна не сама эта позиция, конечно, а то, что вся эта тройка — наша «тройка» — это абсолютно разные и незнакомые люди.

… Довольно модный и востребованный художник и кинематографист Востриков, он же начинающий литератор, живущий в Нью-Йорке.

… Известный независимый издатель Климов из Москвы, ведущий типично богемный образ жизни (пожалуйста, не путайте «богему» с «бомондом»).

… Младший библиотекарь из Монреаля, довольно известный в узких кругах — пишу это без всякой иронии, и в узких, и известный — русский писатель В. Лорченков. Да, очень приятно, ваш покорный слуга.

И вот, наш общий знакомый, русский европеец Павел Лукьянов (кстати, отличный поэт) задался вопросом, почему трое таких, совершенно и абсолютно разных людей публично выступили с категорическим неприятием украинства.

Я очень удивился вопросу, потому что, как мне казалось, ответ совершенно очевиден.

Мы не принимаем украинства, потому что мы артисты.

ХХХ

Ну, а поскольку это не бросилось в глаза даже такому умному и образованному человеку, как Лукьянов (кстати, он еще и учёный), я, решил объяснить свой ответ, может быть, объяснить его самому себе языком логики то, что до сих пор лишь чувствовал.

Точнее, подвести под свой ответ фундамент, доказать, почему я прав.

Причем пойду методом от противного.

Наше неприятие украинства нельзя объяснить национальной неприязнью. Ведь все мы происходим из разных наций: издатель Климов принадлежит к российской нации, художник Востриков — к американской, я — к канадской и молдавской (насколько можно говорить о «молдавской нации» как чем-то едином, населяющем Молдавию).

Невозможно предположить в нашем неприятии этнический мотив. Например, я — этнический украинец с малой примесью белорусской и хорватской крови. Семья моей матери происходит из сербо-хорватского анклава Елисаветградского уезда, бабка — уроженка Полтавы, чьи многочисленные братья жили по всей Украине, от Одессы до Чернигова. Насколько я знаю, Востриков — великоросс, Климов — смешанного этнического происхождения.

Нельзя искать причину и в нашем в социальном положении. Востриков — успешный в США артист, ведущий образ жизни, описанный Лимоновым в романе «Палач» (я, конечно, не о главном герое, садисте по вызову, а о художественной жизни Нью-Йорка). Это жизнь артиста, занятого искусством, «яркие огни большого города». Климов — издатель и нон-конформист, принципиально не работающий, и живущий за счет своей артистической деятельности. Это богема как она есть, «проклятые поэты» Наконец я, писатель, ведущий жизнь мещанина, и пишущий свои книги в редкие свободные от службы в библиотеке минуты. Меня можно было бы назвать буржуа, но не в изначальном смысле этого слова (человек, живущий на ренту), а со смыслом века 20-го — Господин Как Все. Необычным я становлюсь, только усевшись за письменный стол, в повседневной жизни я — сама обыденность, скучный городской чиновник мелкого ранга, что роднит меня с Блоком и Шарль Де Костером.

Дело не во вкусах — например, Климов любит Хармса, а мне этот ленинградский писатель кажется скучным и неинтересным...

Нет в нашем единодушном отношении к украинству и никакой идеологии. Например, я с глубоким отвращением отношусь к государству как таковому, и считаю эпоху охоты и собирательства золотым веком человечества (да, я знаю, что люди жили гораздо меньше). Будущее планеты видится мне в феодальной раздробленности, разделении мира, как разбитой вазы, на сотни фрагментов. Без этого отката в Средневековье нас ждет крах. Поэтому, разумеется, я не отношусь к восторженным поклонникам РФ. Издатель Климов, насколько мне известно — анархист и за тоталитаризм искусства («республика Фиуме»), у Вострикова вообще никакой публичной позиции на этот счет я не встречал. Повторюсь - РФ, как и любое другое государство, не вызывает у меня особых чувств, кроме легкой неприязни.

Нельзя объяснить наше единодушие и жизненными обстоятельствами: Климов не эмигрант, Востриков эмигрировал сразу в артистическую среду из одной столицы мира в другую, я — вырвавшись из европейского «сектора Газа» (Молдавия) в провинциальный Монреаль, упал на социальное дно, проработав грузчиком четыре года.

Итак, не идеология, не этнос, не социальный статус, не национальность... У всех нас только одно общее — мы все артисты, пусть и очень разные артисты. И именно этим обусловлено наше неприятие украинства.

ХХХ

Если вы читаете эти строки, то знаете, что автор их — писатель-постмодернист и переводчик «правых» французских писателей. Это значит, что я в состоянии оценить качество прозы и отдать ему должное, несмотря на личность автора этой прозы. Не любя ни Юнгера, ни Рёбате, я понимаю, что это выдающиеся писатели. Поэтому пресловутый фашизм, поднятый на щит госпропагандой РФ, меня совершенно не пугает. Да и нет никакого «фашизма» на Украине, как нет и национал-социализма («нацизм»). Да, есть ксенофобия, но это не нацизм и не фашизм. Неважно.

Важно, что будучи русским и не любя ни фашизма ни нацизма в силу инстинкта самосохранения — нацисты и фашисты хотели, чтобы все русские умерли, только имбецил любит тех, кто желает его смерти - я, как артист, признаю за ними определенные эстетические достоинства.

В фашизме, начиная от шествий бойцов Муссолини и его выступлений и кинокартин гитлеровской Германии и заканчивая книгами французских фашистов, есть художественная ценность.

В случае книг — огромная.

По сути, лучшая литература Франции 20 века нам неизвестна, потому что попала в сумрачную зону из-за «бана», наложенного на «правых» победившей Республикой. Недоноски вроде Сартра просто удушили все талантливое, пользуясь моментом. Страшно даже не то, что эта литература осталась неизвестной миру, страшно, что её не знают и сами французы.

Республиканский тоталитаризм масонского режима Пятой Республики лишил жителей Франции доступа к великой французской литературе.

И Франции еще предстоит открыть для себя эту свою великую литературу, как открыли русские Набокова, Булгакова и Алданова в 80-90-е годы 20 века.

… Так подробно я на этом останавливаюсь потому, чтобы показать — я совершенно не предубежден против фашизма и того, что за него выдают.

Я, как и Люсьен Рёбате и Пьер-Антуан Кусто, антиреспубликанец и антимасон.

И, казалось бы, мне, украинцу, анархисту и поклоннику литераторов-фашистов любить анархическую украину сам Бог велел. Но я не могу, как не смог бы заставить себя есть дерьмо.

Ведь украинство — антиэстетично по сути своей.

Да, я настаиваю на том, что нет ничего более антиэстетичного, чем украинство, с его истероидностью, бездарностью, пошлостью, визгливым привлечением внимания, которое украинство неспособно привлечь само по себе.

Яркий образец этого — сотни «акций», которые заукраинцы проводят по всему миру. Да, я об этих пошлых и неумных шабашах с окровавленными трусами или брейк-дансом «мы покажем танцем резню в Буче» (кстати, никакой резни, кроме устроенной украинцами, в Буче не было).

… небольшое отступление про акции и перфомансы сами по себе.

Акционизм — отходы жизнедеятельности настоящего искусства. Да, в них самих по себе нет ничего плохого, как в отходах жизнедеятельности человека. Но любое преувеличенное к ним внимание — знак психического расстройства. Я знаю, что женщина, которую я вожделею, и которая кажется мне совершенной, посещает отхожее место, и кладет там кучи. Но когда я начинаю вожделеть ее за это или начинаю вожделеть эти кучи — со мной что-то не так. Я писатель, нахожусь в состоянии высочайшего нервного напряжения, и могу иногда вести себя, на взгляд обывателя, экстравагантно. Это нормально, это отходы моей жизнедеятельности писателя. Но смысл и цель этой деятельности — мое творчество, то, что я Пишу. Человек, выдающий любой свой чих и вдох за Акцию, просто пошляк...

… но вернемся к украинскому акционизму, то есть, в художественном смысле, отходам отходов. Любой человек, у которого есть вкус, просто брезгливо поморщится, глядя на эти «представления», совершенно ничтожные и пустые даже как пропаганда. Украинство оказалось эстетически несостоятельно, от него воротит даже тех, кто принимает его раджи русофобии.

На уровне эстетики украинство — это блатная истерика подростка, радио «Шансон» с показательными и несмертельными вскрытиями вен для посетивших тюрьму представителей по правам человека, много визга из ничего, чудовищная инфантильность. Эстетика украинства это «батальон азов», который умирает, но сдается, и подростковая вера в то, что после трех смертей можно перегрузиться, и зайти в мир вновь, как в «шутер». Украинство это не акт созидания, совокупление, это пустая drochka без конца.

Красота обусловлена своей конечностью и без осознания этой конечности — конечности бытия — невозможно создать ничего, отражающего его, бытия, прекрасную сущность.

Что уж говорить об украинском искусстве?

Верх украинского искусства, которое развивалось с немалыми — признаем и отметим этот факт — вложениями государства, это «выступления» на «евровидении», нечто невразумительное, и, главное, отвратительное. И дело тут не в содержании. Ведь, как известно, труп лошади у дороги вдохновил поэта на великое стихотворение. Гениально описать можно что угодно при условии, что это делает человек со взглядом артиста.

Украинцы не смогли ничего описать.

Нет ни украинской литературы, ни украинского кино, ни украинской живописи и скульптуры. Я не буду сейчас даже говорить о том, что в сфере художественной эта «страна» не дала миру ничего за тридцать лет своего краткого для государства бытия. В конце концов, РФ в этом смысле недалеко ушла от Украины.

Но искусство, выдавленное в РФ из искусства все равно нашло выход — как вода, прорвавшая дамбу. И русские все равно показали себя артистами, они-то как раз, в отличие от украинцев, осуществляют обыденные действия как жест, поступок, Акцию. Да, русскому писателю невозможно опубликовать свою книгу, но он начинает вести дневник своего осажденного украинцами города, как Ирина Петрова из Луганска. Да, русский юноша не может сделать карьеру художника или музыканта, но он едет на Донбасс и, став Мотороллой, устраивает там подлинный акционизм, включая в лесу для напуганных украинцев колонки, транслирующие молитвы проповедников Халифата. Русские везут чеченцев в Малороссию, и там, у стен церкви, православный солдат и мусульманин — солдат, молятся единому Богу — и даже если вы атеист, у вас перехватывает дыхание, вот Жест. Русская девушка Долгарева пишет посредственные стихи, но едет на Донбасс и становится военкором, чьи стихи в прозе — репортажи с войны - читает вся Россия. Русская девушка нерусского этнического происхождения насилует себя и реальность, пытаясь писать «этнороманы» на «цветастом» языке, едет на Донбасс, пишет свои репортажи простым языком и и становится русским писателем Ахмедовой, чья документальная проза — на самом деле художественная.

Россия, как Мидас, обращает в золото все, к чему касается.

Объяснить это  можно мощнейшим импульсом той гигантской погасшей звезды, Россия 19 века, что светит нам по сию пору. И которая своим теплом смогла зажечь новую. Русский народ, погибший в 20 веке, начинает рождаться в веке 21-м. Конечно, нам, украинцам по пути только с русскими. Я говорю о настоящих украинцах, этнических, тех, кто как я.

… Во время одного из интервью меня спросили, почему и как  я стал русским писателем, а не, например, румынским (я уроженец Молдавии) или «просто русскоязычным писателем»? Я ответил, что это произошло «случайно», ну то есть, закономерно - русская культура притянула меня, как огромное физическое тело притягивает к себе меньшее в космосе, и так рождаются новые планеты, новые миры.. Я думаю об этом и о том, что культура и Россия делают любого украинца русским и человеком — как сделала человеком и русским меня.

Россия создала мой мир и мою планету просто своим присутствием, как Солнце.

Однажды, еще не задумываясь обо всем этом, и будучи простым русскоговорящим уроженцем СССР, живущим на развалинах империи, в «независимой Молдавии», я решил прочитать своему маленькому сыну Гомера. Чистая прихоть, мальчишка только родился, но я вбил себе в голову, что это окажет на него благотворное воздействие (спойлер — оказало). И вот, он лежал в коляске, спал под соснами в бывшем русском городе Кишиневе, а я читал ему вслух «Илиаду» в переводе Гнедича.

Читая сцену, в которой старый Приам приходит к Ахиллу, убийце своего сына, и молит отдать тело погибшего, я впервые за много лет заплакал.

Я плакал с Приамом, и как старый безутешный отец целовал руки, потому что у него ничего больше не оставалось, кроме этих рук, которые убили его любимого сына. Плакал с Ахиллом, который оплакивал горе отца и свое горе, горе человека, потерявшего друга Патрокла, чью потерю месть не смогла утолить. Плакал, осознавая неумолимость бытия, приведшего всех нас в эту палатку. Плакал, переживая катарсис, придуманный Аристотелем, плакал с Гнедичем, который это переводил, плакал с Гомером, который это писал.

Конечно, я не очень хороший человек.

Но человек, плакавший в палатке Ахилла, никогда не станет выкалывать глаза пленному, или бросать в поле гниющее тело друга; человек, плакавший с Приамом и Ахиллом, знает, что победа равна поражению; человек, хоронивший Гектора и Патрокла, хоронил своих сына и друга и он уже никогда не будет другим.

Человек, читавший Гомера, уже не украинец.