Оготтоготт!

«Он скрипит, представляете?! Скрипит! А ноги, как в печке, представляете?» – так мой мальчик вспоминает свою единственную поездку в сибирскую зиму, - Оготтоготтоготт!»

Такое вот пылкое «боже ж мой».

Я жил тогда в Москве, он приехал ко мне, а потом мы отправились дальше — к моей матери в Сибирь.

«Так надо», — строго сказал он.

«Будет холодно», —  предупредил я.

Та зима была образцово-показательной: с небесами слепящей синевы, с огромными сугробами снега, который от морозной сухости воздуха делается рассыпчато-сахарным. Мальчик достал на морозе фотоаппарат, хотел снимок сделать, а объектив пожужжал и затих, так и не вылупившись.

«От холода, представляете?» – вспоминает мой мальчик, а я соглашаюсь.

Это одна из немногих деталей, которую мы запомнили сообща.

Обычно он запоминает не то, что интересно мне, а меня занимает тоже совсем другое —  и, вытряхивая ради гостей свои впечатления, мы рассказываем будто две разные истории. Но заевший объектив я помню хорошо, и когда мой мальчик снова таращит глаза в удивлении «боже-ж-мой-какие-сказочные-бывают-морозы», то я охотно дополняю в духе —  «боже-ж-мой-какие-нелепые-бывают-иностранцы».

Он —  большой и белый —  шел по скрипучему снегу из одной избушки в другую, на голове его красовалась шапка-ушанка с советской кокардой, а на ногах были огромные валенки, две неповоротливые чурки, купленные по случаю, когда выяснилось, что морозы будут сорокоградусные, а мой совет «одеться потеплей» он исполнил, как умел.

На встречу с образцово-показательной сибирской зимой он прибыл в кроссовках щегольских-синтетических, в куртке чуть ниже пупка, а на вопрос «где твоя теплая одежда» продемонстрировал майку из ангоры —  она была хоть и гораздо ниже пупка, но длинна недостаточно, чтобы укрыть, например, ноги.

Моя мать вскрикнула и побежала за одеждой. 

Да, вспомнил, кроме шапки-ушанки и валенок она купила ему телогрейку, и вот —  помню —  он шел из одной избушки в другую, и казался мне героем фильма о военнопленных в ГУЛАГе.

Мы приехали в санаторий. Это был аутентичный сибирский санаторий —  все, как заказывали. Деревянные строения, раскиданные по редкому лесу, узкие тропинки в сугробах, а одна из них ведет к полуповаленной беседке, где из позеленелого краника выливается целебная горячая вода. В одном домишке болезных помещают в ванны, в другом делают массажи за деньги, немаленькие даже для ряженых иностранцев, а на окраине притаилась роскошь —  за кустами, за полянами торчит веселая избушка —  крепенькая такая, складная.

«Баня-сауна. Туда блядей возят», —  сообщила мне льстивая старушка, которая в санатории служила не то вахтершей, не то библиотекаршей.

Мы пробыли дней пять или шесть. 

Ехали в санаторий на разбитом автобусе, что тоже было аутентично: по гладкой, выравненной снегом дороге дребезжит металлическая коробочка, внутри которой холодней, чем снаружи, старики и старушки рядами сидят, покорные, тихие, почти бестелесные —  готовятся к райской санаторной жизни.

«Божежмойбожежмой», —  бормотал мой мальчик. Оготтоготт.

Комнатки в санатории были крохотные, кровати железно-больничные, из окна дуло, а стекла выморозило до молочной бледности, не видно было из них ничего, свет они испускали рассеянный, как в какой-нибудь лаборатории.

Мы гуляли, целебную воду пользовали разнообразным образом, мальчик ничему особо не удивлялся, но относился к происходящему, как к реальности параллельной —  он, допустим, попал в Страну чудес и был в ней Алисой.

 Совсем скоро Алисой сделался я, оказавшись на его родине, где удивляться тоже был неспособен: а кто их знает, этих иностранцев, все у них по-другому.

Мужчин в санатории было мало. Одни были безнадежно больны и шаркали, едва дыша, с неснимаемой мукой на лице, — сосредоточенные, серые. Другие – плотоядные алкоголики, казановы на плэнере, юркие сперматозоиды.

Мой мальчик выглядел там диковиной и имел успех.

«А в кафе танцы», —  поведала за обедом соседка по столу, толстая одышливая женщина неясных лет.

Да, была в санатории и светская жизнь. С наступлением темноты самые здоровые из отдыхающих собирались в кафе, переделанном будто из поликлиники. В комнате довольно большой были расставлены столы из белого пластика. На стенах —  чахлая растительность в вязаных кашпо. Стойка бара наискосок, за ней — полки с бутылками.

За музыку отвечала тощая барменша в халате —  по заказу гостей меняла диски. Репертуар был гремучий и особенно визгливый —  как бывает, если попсу повенчать с русской душой; вдыхает она, томится, но на ускоренных оборотах.

«Иностранцы!» —  ахнула женщина в рыжем перманенте и чем-то цветасто-бирюзовом.

Я помню, что она была сухощавой, живой, а зубы у нее были золотые. Когда улыбалась, на зубах вспыхивали огоньки.

По ее настоянию мы заказали водки, соку. Полноценной еды не подавали, потому что это было кафе, а не столовая. На тарелочке образовались чипсы.

Невкусно пить водку с чипсами —  я теперь это точно знаю.

«У меня все есть», —  говорила рыжая женщина, которую звали, например «Галей».

Она рассказывала, а я переводил.

У нее где-то под Хабаровском торговля. Магазин, кажется. Дом у нее крепкий. Хозяйство. А мужика нет. Умер, вроде бы.

«Мне нравятся коровы», —  добросовестно сообщил мой мальчик.

Ему они действительно нравятся. Он считает коров образцом пользы —  и молоко тебе, и мясо, и рога с копытами.

Галя оживилась. Снова надо было пить. За любовь, наверное.

Я переводил, как умел —  приходилось кричать, наступило время танцев, из углов потянулись веселые девушки всех возрастов, а самые настырные даже с кавалерами —  кто с тенями, а кто и с казановами.

Я в таких местах чувствую себя неуютно —  гнилым зубом в окружении здоровых и крепких. Им хорошо, весело, они приятно проводят время, а я раздражаюсь из-за ерунды — шарманочной музыки, спертого воздуха, убогости обстановки.

«Какой бравый мужик, какой бравый, —  этот вздох Гали я точно помню, —  А ты-то что ж тощий такой? Кушай побольше», — сказала сердечно так, участливо.

Потом они принялись плясать и было смешно смотреть, как сухонькая рыжая женщина таскает на себе неповоротливого белого дядю в огромных валенках. Он возил валенками по полу, а она вертелась юлой.

Ушли мы по-английски.

«Куда?» — требовательно звякнула Галя, едва мы встали.

«В туалет», —  сообщил я новой знакомой, которая сделалась совсем уж требовательной. 

«Теперь тебе есть, чем заняться, —  смеялся я, когда мы хрустели по снежку в свою лабораторную комнатку, —  В баню девушку своди».

«Божежмойбожежмой», —  вздыхал мой мальчик. В Сибири эта скороговорка стала для него любимой.

«И вообще, поезжай к ней! Она тебя на руках носить будет», —  я был уверен, что сообщаю чистую правду.

И ведь правда —  будет.