Отрезвляющие суждения философини Ольгерты Харитоновой
«В чем наша сила, сестра?!»
Ольгерта Харитонова — живая история российского феминизма, яркая фигура женского освободительного движения в странах постсоветского пространства. Она же, что немаловажно, открытая лесбиянка, — умная, современная квир-женщина, важная ролевая модель для русскоговорящего сообщества ЛГБТ+. Почему Ольгерта Харитонова уехала в Германию? Что думает о нынешней России? Каким видит будущее своей страны и свое собственное?
Я в Берлине, она — в городе Хемниц (он же бывший Карл-Маркс-Штадт). Мы поговорили по видеосвязи, — наша встреча была виртуальной, после полудня. Для меня — самый разгар служебных дел, для нее — уже заслуженный отдых, а точнее работа «для себя».
«Мой будильник стоит на «4:44», — объясняет Ольгерта Харитонова, — Я работаю уборщицей в доме для престарелых. Рабочий день начинается в шесть. Пока встанешь, пока завтрак себе сложишь в сумочку, пока доедешь, и в шесть уже я работаю. Но зато в 12 я заканчиваю и после 12 уже мое время. В девять ложусь, как все дети».
Собственно, лишь в свободное от зарабатывания денег время она занимается тем, чем известна просвещенному русскоговорящему миру: пишет статьи, колонки, книги. Она, стоит подчеркнуть, в историю войдет тем, что сейчас у нее, если судить категориями прагматическими, — только «хобби».
Ольгерта Харитонова по собственному обозначению — «феминистская философиня». Это из-под ее пера в 2014 году вышел знаменитый «Манифест феминистского движения России». Она же придумала легендарный «Остров», самиздат-журнал для лесбиянок и о лесбиянках, просуществовавший в России 15 лет.
«Сейчас я могу точно сказать, что если человечество доживет до учебников по феминизму, то моя концепция в этот учебник войдет. То есть как феминистская философиня, я в учебник войду. Не как Кант, не как Гегель, а как Харитонова», — уверенно говорит Ольгерта..
Свой немецкий она и после девяти лет жизни в Германии оценивает невысоко. Формально «B1» — средний уровень. На деле же, как сама настаивает, владеет немецким языком куда хуже. И это, на ее взгляд, существенно ограничивает поиск работы.
Она дополняет:
«При практически нулевом немецком найти какую-то другую работу… Но даже не это главный аргумент. Главное, что мне было почти 60. А это да, это кранты. Женщина к 60 — только на погост. Куда еще? То есть никакой другой работы я бы не нашла. А уборщицей, слава Богу, взяли».
Ольгерта Харитонова могла бы пойти уборщицей в немецкую школу или в детский сад, — и даже об этом всерьез думала, когда в 2017-м искала какой-то источник заработка. Теперь же свое место работы описывает как удачу: рада быть полезной в доме престарелых, она здесь «на своем месте».
«Я мою полы в комнатах для постояльцев. Их не называют пациентами. Это бабушки, дедушки. В основном бабушки, дедушек меньше. Это примерно ровесники моих родителей. Мне с ними легко. Я с ними не боюсь быть иностранкой, не боюсь ошибаться. Я могу по-немецки ляпать всё, что угодно. Быть дурочкой среди дементных старушек — это нормально, это хорошо. Это в тренде, ты среди своих. Поэтому да, я считаю, что мне очень повезло».
В Хемниц Ольгерта приехала в 2015-м, — здесь и родина, и собственная жилплощадь Забины, ее жены. Некогда известный в ГДР промышленный город, ныне — местами город-призрак с пустующими домами социалистических времен. Среди вновь прибывших, которых расселяют по квартирам панельных многоэтажек — и мигранты из Ближнего Востока, и украинские беженцы. Для моей собеседницы болезненная тема:
«Я не вступаю обычно в разговор с украинцами, но я, конечно, их слышу. Я многое из их речи понимаю — год проработала в Украине, еще в советское время. Но я не знаю, как они ко мне отнесутся. Я не опасаюсь, мне самой стыдно. Есть этот груз — моя страна бомбит их страну. Их люди реально умирают. И что я буду соваться? Если я понимаю, что могу действительно помочь украинцам, которые еще на немецком пока плохо говорят, то, конечно, я вступаю. Но без надобности стараюсь не вмешиваться».
О немецком городе, в котором выпало жить, Ольгерта рассказывает и со знанием, и с симпатией. Да, признает она, Хемниц — город с социалистическим флером, да, очень много стариков, да, молодежь уезжает. Но есть здесь своя своеобразная поэзия.
Ольгерта, куда бы вы в Хемнице повели своих гостей?
«Да, к Карлу Марксу я бы их повела. Это действительно большая голова. У моего отца была чугунная пепельница в виде головы из сказки Пушкина, к которой витязь на коне подъезжал. Карл Маркс мне всегда напоминает этого витязя — огромная бронзовая голова…».
Это 13-метровое бронзовое изваяние, созданное советским скульптором Львом Кербелем, больше полувека красуется на Брюкенштрассе. Местные жители называют монумент просто — «Kopf», то есть «голова».
О Хемнице Ольгерта рассказывает и с благодарностью. Здесь чистый воздух, — что заметно особенно, если сравнивать с родным для нее Челябинском.
«Когда я в четыре встаю, в пять двадцать выхожу из дома, меня накрывает волна благодарности — этот воздух, он чистейший. Он ни горный, ни морской, это центр города. Но его можно ложками есть. Это живительное вещество, субстанция. Я отсюда уже летала в Челябинск через Москву. Выходишь в «Шереметьево», из аэропорта, вдыхаешь воздух и понимаешь: да, дым Отечества не сладок и не приятен. Москва загазована. В Челябинске же полой куртки пытаешься зажать нос, потому что невозможно дышать совершенно. Там есть промышленность, и она в виде сажи, пыли, дыма находится в том воздухе, в котором ты дышишь. Другого-то там никто не предлагает».
Ольгерта Харитонова: "Мне лет 6"
Звучит как псевдоним, но это паспортное имя — Ольгерта. Так в свое время ее родители выразили собственные представления о прекрасном.
«Жизнь была бедная. Отец еще учился на инженера, мама уже закончила институт. Когда я родилась, они думали, как назвать девочку. Отец сказал: «А что мы ей можем дать? При нашей-то советской жизни что она унаследует от нас? Давай, дадим ей хотя бы красивое имя»».
В силу одного только необычного имени я не верю, но наличие его, как мне кажется, — красивая краска, намекающая на судьбу, лейтмотив, сквозную линию. А в случае с Ольгертой Харитоновой символика сложна уже в топонимах. Сейчас живет в бывшем Карл-Маркс-Штадте, а родилась на улице Сталина.
«Я родилась в 1959 году. Сталин умер в 1953-м. По-моему, эту улицу или в 1960, или в 1961 переименовали. Теперь она Улица Мира. Да, я родилась на улице Сталина в деревянном роддоме. По-моему, в нем не было даже канализации. Хотя эта улица Сталина была, естественно, главной улицей города по имени Лысьва. Это город моего летнего детства. Меня родили в марте там и через две недели мама вернулась в Челябинск. В Лысьву меня отправляли на лето к бабушкам. Я помню эти летние лысьвинские времена. Ритм завода задавал ритм жизни всего города».
Ее детство было «промышленным», — Ольгерта вспоминает, что в Челябинске даже снег был заводским, имел «металлический» запах. На ЧТЗ, челябинском тракторном заводе, работал и ее отец.
Жизнь обычная, советская, — и жилье как у всех, «хрущевка».
«Первая квартира, которую я помню в своей жизни,— это была хрущевская однокомнатная квартира, которую мама получила от своей работы. Она была инженером-геодезистом, и в проектном институте ей выдали эту первую квартиру. Мы с братом жили за стеллажом. Отец всегда собирал книги, и мама его поддерживала. Купить невозможно было ничего из мебели в Советском Союзе. Поэтому отец сам обстругал доски и сделал стеллаж. Они этим стеллажом отгородили для нас с братом закуток в однокомнатной квартире. А в большей части они с отцом жили. Я помню и эту квартиру, и этот закуток, где была настольная лампа. Она была, скорее, «настульная», потому что стоял маленький детский стульчик, а на нем стояла лампа. Мама нам читала сказки или пела на ночь, когда мы засыпали в этом своем закутке».
Человек начитанный, в девятом классе советской школы Ольгерта узнала, что есть такое слово — «гомосексуализм». И слово это ей категорически не понравилось. Возможно, потому, что в описании «неконвенциональных» чувств, она распознала нечто свое, сугубо личное.
«Мой брат, художник, работал в медицинском институте ночным вахтером, и у него был доступ в закрытую библиотеку. Он оттуда притащил работу Фрейда, где тот пишет о гомосексуализме Леонардо да Винчи. Игоря, конечно, интересовал Леонардо да Винчи, а не гомосексуализм. Там есть описание сна Леонардо да Винчи, как орел кладет свой хвост в рот Леонардо, а Фрейд это, естественно, интерпретирует. У меня на физиологическом уровне было отвращение к этому. А еще глубже, чем это отвращение, билось пульсом ощущение, что это же относится и ко мне, потому что я в это время была очень сильно влюблена в учительницу. Это достаточно распространенное явление. Не все, кто был влюблен в учительницу, становились лесбиянками. Слова «лесбиянка» я не знала. Но тем не менее, этот молоточек где-то в затылке звенел».
Интересно, что предубежденность не помещала ей влюбиться в девушку чуть позже, уже в Перми, в техникуме, где она получала знания в градостроении. У нее, как вспоминает, не было мыслей, что это нечто, не вписывающееся в мироощущение советского человека. И дело, может быть, в том, что чувство было взаимным, — возникшим непринужденно, естественно, обоюдно.
«Я есть я, и я люблю вот эту девушку. Она лучше всех. Вот эти физиологические отношения, сексуальные отношения, которые случились, были органичны, гармоничны, и никаких противоречий ни у нее, ни у меня не вызывали. Кстати, потом у нее не было лесбийских отношений. То есть она не лесбиянка. А я и не знала, что я лесбиянка. Я просто любила. У нас в техникуме была очень симпатичная дружеская компания. Я училась на отделении архитектуры, и там мальчиков было очень немного. Там были в основном девочки. Нас было шесть-семь девочек, которые были на практике вместе, учились вместе. Часть жила в общежитии, часть из города приходила к нам. Всё время тусили вместе. Они тоже заметили отношения между нами с этой девочкой. Но мы старались внутри дружеского круга держаться просто дружески. Но страха, что нас разоблачат не было.
Моя ближайшая подруга, челябинская еще, знала о моих первых отношениях. Она была в Челябинске, я в Перми училась тогда в техникуме. Она мне пишет о своих переживаниях, чувствах, я пишу ей о своих. У меня к девочке, у нее к мужчине, вот и вся разница. Это различие для нас не играло никакого значения. Ну, девочка, ну, мальчик, какая разница-то? Любовь или есть, или ее нет. Отношения или есть, или их нет».
Ольгерта Харитонова: "Автопортрет моей первой любви, мне 20 лет — мы обе заканчиваем техникум"
Поначалу хотела пойти по стопам творчески одаренного брата: он — художник, а она — тоже творец, архитектор. В техникуме мечтала заниматься реконструкцией узбекских медресе, мусульманских духовных школ, которые видела во время студенческих экспедиций. Однако, получив среднее специальное, стала думать о несколько другом высшем, — истории искусств, и поехала поступать в Ленинградский университет.
Туда не приняли, объяснив, что путь закрыт из-за плохого зрения, там ведь археологические экспедиции, где нужен острый глаз. Не приняли и на филологический, поскольку — ведь и там свои экспедиции, фольклорные. Так что можно сказать, что год спустя философский факультет МГУ Ольгерта Харитонова выбрала по принципу остаточному, — и только потом поняла, насколько ей повезло.
Она вспоминает:
«Когда нам стали читать лекции по истории зарубежной философии, по логике, у меня как будто крылья были за спиной. Я буквально летала по десятому этажу первого гуманитарного корпуса. Это был мой воздух».
Не могу не отметить и такую биографическую деталь (на мой взгляд, очень важную): любовные отношения с девушками у Ольгерты были, а вот обозначение их она узнала только при поступлении в МГУ:
«Там были две абитуриентки, которые ходили всё время вместе. И экзамены сдавали вместе, и готовились вместе. Даже с мальчиками знакомились вместе. Их стали называть лесбиянками. Тогда я услышала это слово и поняла: «Ах, вот как это называется!».
Наверное, путь Ольгерты Харитоновой можно назвать путем познания: философ уже по роду занятий должен ведь разбираться в природе вещей. А в данном случае, речь не о деле даже, но о призвании. И мне, слушающему, приходит в голову и другое слово, — отрезвление. Постепенное понимание сути советского строя: говорим одно, делаем другое.
«Это я, идиотка, хотела стать философом. А подавляющее большинство людей, которые шли на этот философский факультет, хотели быть идеологами, партийными работниками, партийными функционерами. У нас на факультете было два отделения: отделение научного коммунизма и отделение философии. Те 50 студентов, которые учились на отделении научного коммунизма, получали диплом, где было написано: «Преподаватель научного коммунизма». Сейчас это звучит примерно, как «Преподаватель зороастризма». Они с этим дипломом так и жили. Естественно, все преподаватели научного коммунизма хотели быть идеологами, а вовсе не преподавать этот дурацкий научный коммунизм».
Ольгерта Харитонова: "1997 год, я служу старшим лейтенантом милиции в Юридическом институте МВД г.Челябинска"
«Из книги Ольгерты Харитоновой «Война и феминизм»:
«После окончания философского факультета МГУ в 1987 г. меня распределили на работу в Уманский педагогический институт Украинской ССР. Я, девочка с Урала, украинский язык вживую тогда еще не слышала. Догадывалась, что могут быть трудности, но возражать против государственного распределения не решилась. Первая неожиданность: бытовую речь я не понимала совсем, не разумела, когда ко мне обращались в магазине, заходила в тупик, когда мне пытались объяснить дорогу. Не знаю, как в Западной Украине, но в Умани учебников по философии на украинском языке не было. Лекции студентам могли читать и на украинском, и на русском, а вот прочитать текст по теме можно было только на «великом, могучем». И если студенты-очники в основном отвечали на семинарах на русском языке, то приехавшие на сессию заочники пытались утопить меня в потоках української мови, где я как за буйки хваталась за философские термины, имеющие корни в латыни или в древнегреческом, и так могла хотя бы в общих чертах следить за ответом. Это был хороший экспириенс»
Вернувшись в родной Челябинск, она снова преподавала философию. Работала не для карьеры, не для галочки. Сама себя аттестует как хорошего преподавателя, — чтобы научиться удерживать внимание большой аудитории, брала даже уроки у фонопеда, тренировала голосовые связки под присмотром специалиста.
Ольгерта Харитонова продолжает:
«В 1995 году я вначале защитила диссертацию, а потом в сентябре перешла работать в школу милиции и надела на себя погоны старшего лейтенанта милиции. Потом эта школа превратилась в юридический институт МВД. На кафедре у нас в основном были, конечно, мужчины. Они не то, чтобы спрашивали, но даже когда я проходила медкомиссию, то психиатр меня спросил, глядя на мою карточку и возраст, почему у меня еще нет детей. На это я сказала, что нас шесть миллиардов на земле, и уже, наверное, пора остановиться».
Вынужденная самоизоляция, принуждение к молчанию. Не замужем, без детей, — от вопросов о личной жизни ей уходить было все трудней. Диссонансы этического толка становились все ощутимей и в профессии.
«Нельзя рассказывать о свободе, давать понятие свободы, говорить о всех этих концепциях свободы и не сметь открыть рта о себе. Это противоречие меня изнутри разрывало. Я поняла, что я не могу больше жить в этом коконе молчания. У преподавателя есть нравственные обязательства перед теми, кому он вещает, тем более, в философии. Если бы я математику преподавала, то и ладно. Это не значит, что надо приходить на занятия и говорить: «Хай, я — лесбиянка, сегодня я вам расскажу про Канта». Но постоянно скрывать эту тему даже не среди слушателей или студентов, а внутри преподавательского состава... Там я четко должна была держать эту дистанцию. В провинции держать ее достаточно сложно, потому что всяк норовит влезть в твою личную жизнь».
Потребность скрывать от коллег свою частную жизнь сочеталась с нарастающим желанием найти «своих». Она с благодарностью вспоминает «Треугольник», — правозащитную квир-организацию, возникшую в Москве в начале 1990-х. Именно на этой базе возник легендарный «Архив геев и лесбиянок», занимавшийся популяризацией знаний о гомосексуальности.
«Я в Москве вышла на организацию «Треугольник», через них познакомилась с лесбиянками, съездила в Москву, познакомилась с этими женщинами, вернулась и сказала маме, что хочу переехать в Москву. У меня была замечательная мама. Мне очень повезло с родителями вообще, и с мамой в частности. Она сказала, что всегда знала, что должна отдать своим детям квартиры. Мы с ней так и поделили. Она осталась в Челябинске, а я забрала какую-то часть денег и уехала в Москву».
Судя по регалиям, а не по реальному вкладу, это был, дауншифтинг. До 1998 года была вузовским преподавателем в Челябинске, а после — жительница подмосковной Икши, рабочего поселка. Новая специальность — тоже, пожалуй, из «простых».
«Преподавателем я попыталась устроиться, но в московских вузах это было уже нереально. Я пошла в рекламу. А потом окончила курсы, и в 40 лет меня взяли дизайнером-верстальщиком в полноцветный журнал по строительной технике. То есть, никакой идеологии, никакого общения с нравственных позиций. Просто строительная техника: грейдеры красивые, бульдозеры, тракторы, — моя стихия», — она смеется.
С одной стороны — умение читать, анализировать, мыслить. С другой, — новоприобретенные знания, как верстаются журналы. С одной стороны, — растущее понимание, как мало в постсоветском публичном поле знаний о гомосексуальности. А с другой, — служба такая, что можно параллельно, «без отрыва от производсива» делать и что-то собственное, свое. Получается, в общем, что журнал «Остров» появился в 1999 году не по прихоти одной энтузиастки, — он должен был увидеть свет.
Ольгерта Харитонова: "Сфотографировала номера журнала "Остров", разложив как смогла, к его 20-летию в 2019 г."
«Радикально-феминистский художественно-публицистический журнал «Остров». Он ставит своей целью ознакомление с лесбийской субкультурой и формирование в обществе толерантного отношения к ней. Также он способствует повышению самооценки женщин-лесбиянок, их позитивному самовосприятию и положительному взгляду на отношения между женщинами. Для этого в журнале печатаются тексты, написанные самими лесбиянками, тексты для лесбиянок и тексты, освещающие жизнь ЛГБТ-сообщества в целом», — такова самоаттестация издания, которую и по сей день можно прочитать в интернете. Там же, на сайте «Острова» можно полиствать архив — не только журнал, но и литературное приложение к нему.
Ольгерта Харитонова вспоминает:
«Первый номер вышел в декабре 1999 года. Мне было сорок лет. Я была умная, зрелая, взрослая, ответственная женщина. Я видела, как возникали другие журналы. Это была именно инициатива: вот мы сейчас возьмемся и сделаем. Да, брались, делали один, два номера, три. У меня была потребность изнутри. На работе можно было многое сделать достаточно быстро, и я старалась, сидя на работе же, работать и над «Островом». Если я ничего не успевала сделать на рабочем месте для «Острова», то для меня день прошел зря. «Остров» придавал смысл всему, потому что скучно просто зарабатывать деньги».
Поначалу «Остров» размножали на «ротапринте» (была такая машина для печатания малотиражных изданий). Позднее возникли новые технические возможности. Популярность журнала росла, — иногда печатали экземпляры по какой-то частной просьбе. Со временем свое постоянное место появилось у «Острова» на полках квир-магазина «Индиго» (и еще один важный, знаковый адрес на квир-карте Москвы либеральных времен).
««Остров» — это журнал для домашнего чтения. Раньше же даже делали домашние журналы, выпускали домашние газеты. Дом — это «Остров Лесбос», это большой дом, это большое сообщество. Начиная с Сапфо, остров Лесбос, да, было оттуда. Я не помню, чье это изречение, что каждый человек — это остров».
По типу, по мере редакторской строгости, — скорее, самиздат. За 15 лет — сотня тетрадок. Максимальный тираж — едва ли больше трехсот экземпляров. Однако не будет преувеличением, если сказать, что «Остров» — не просто журнал о лесбиянках для лесбиянок. Это, судя ретроспективно, целая инстанция, оказавшая серьезное влияние на несколько поколений квир-людей. Моя собеседница подчеркивает, что большой удачей считает литературные приложения журнала.
«Девочки писали стихи, рассказы, свои размышления, и им очень хотелось, чтобы их услышали. И первой слушательницей была я. Была прекрасная авторесса — я даже не знаю ее настоящего имени. Она писала под псевдонимом «Снег и Туман». Мы с ней один или два раза виделись в реальности. Она очень боялась раскрытия. Не перед родителями, обществом, мужем, которого уже не было, а перед дочерью».
Особые отношения у Ольгерты с текстом Лиляны Хашимовой. Новелла об отношениях поэтессы Софии Парнок с ее последней возлюбленной, Ольгой Цубербиллер увидела свет в самом первом номере журнала «Остров».
«Лиляна Хашимова «Вполголоса». Это абсолютная удача, потому что эта новелла красива сама по себе. Ее написала 20-летняя девочка об отношениях женщин. София Парнок двигалась уже к могиле, это были последние ее годы. Она написала об этих отношениях двух зрелых женщин так, что я, 65-летняя, до сих пор под впечатлением».
О сочинительнице в открытом доступе информации нет, а Харитонова умеет хранить чужие тайны. Кто спрятался за псевдонимом «Лиляна Хашимова», — вопрос, наверное, для позднейших исследователей квир-литературы. Шансы на републикацию новеллы, похоже, невелики, — тем более, в нынешней России, где любая форма квир-просвещения (пусть и на языке беллетристики) может расцениваться властями как «экстремизм», деяние некоего «международного движения ЛГБТ».
«Человечество — идиоты, они не ценят то, что у них есть, — говорит она, — Эти ценности квир-культуры, женские ценности находятся на периферии внимания. Кто будет читать «Вполголоса»? Путинисты? Нет».
Она не искала тексты, те сами ее находили, — очень уж велика была потребность высказаться. Что-то приходилось править, что-то в особой редактуре не нуждалось. На страницах «Острова» сама Ольгерта Харитонова выступала под псевдонимом «Ольга Герт», — нужно было различать работу и дом, квир-подвижничество и рядовую жизнь.
«Есть общественное пространство и есть пространство ЛГБТ, которое еще с советского времени было принято скрывать. То есть, это огороженное пространство. Туда не следовало пускать кого-то, кто был органично не вхож, то есть, всех любопытных, подозрительных и т.д. Поэтому я просто огородила свое личное пространство. Ольгерта — это мое. А в том пространстве, куда могут вторгнуться нежелательные мне элементы, я выступала, как Ольга Герт, чтобы не было никаких претензий».
И все же публичное вырастало из личного. Ольгерта полагает, что журнал «Остров» едва ли смог бы просуществовать так долго, если бы в ее жизни не появилась Забина, немка, которая в свое время уехала учиться из ГДР в Советский Союз и осталась там на тридцать лет.
«Забина включилась, и «Остров» вышел на публику благодаря ей. Мы устраивали читки, квартирники, какие-то костюмированные вечера, презентацию сайта «Остров». Сайт тоже сделала Забина».
Насколько важной была эта встреча, свидетельствует уже точность в датах. Моя собеседница хорошо помнит день их знакомства. Это было в «Архиве геев и лесбиянок», — пространстве и общем, и частном.
«Мы первый раз увидели друг друга 9 октября 2008 года. В архив она пришла со своей знакомой, я уже там была. Когда я увидела Забину, мне она показалась очень интересной, — и как человек, и как женщина. Но так как я была тогда в крепких, хороших постоянных отношениях, то я ее не рассматривала как свою будущую жену. Но подумала, что ее надо познакомить с художницей этого же возраста. А потом как-то всё завертелось, и, что называется, коготок увяз, всей птичке пропасть. Она на пять лет меня младше. В октябре мы познакомились, а в декабре я поняла, что не могу уже без этого человека. Я была в постоянных отношениях, и надо было как-то выбираться из них. Было жалко, сложно. В декабре мы выясняли отношения, а с января 2009 года живем вместе».
Ольгерта Харитонова: "Постановочная фотография перед нашей неофициальной свадьбой в 2010 г. в Москве".
В начале 2010-х Ольгерта Харитонова и подумать не могла, что будет жить в бывшем Карл-Маркс-Штадте, но, как сама сейчас говорит, «Карл Маркс уже стал тогда частью жизни».
«Я взяла «Манифест коммунистической партии», который написали Маркс с Энгельсом и не то, что воспроизвела структуру, но отталкивалась, безусловно, от структуры этого манифеста. Движение феминисток зарождалось. Я видела их в Москве, но были же и в провинции тоже. В интернете это стало заметно особенно хорошо видно. Мне показалось, что есть смысл создать какой-то объединяющий документ».
«Манифест феминистского движения России» Ольгерта Харитонова опубликовала в 2014 году — и с того времени ассоциируется, главным образом, с этим текстом, в который, как сама говорит, вписала все то, что волновало российских феминисток: необходимость закона против домашнего насилия, закона о гендерном равенстве...
Из «Манифеста феминистского движения России»:
«Все люди братья, а женщины — их рабыни. Так распорядился патриархат, так учит нас вся записанная история человеческого общества. Феминистки, в отличие от остальных женщин, свое рабское положение осознали и стремятся донести это знание до всех: как женщин, так и мужчин. В рамках патриархата несвободен каждый. Однако положение дискриминируемых и угнетенных все же радикально иное, чем у господствующей социальной группы. Значит, и протест должен быть радикально иным, то есть радикальным».
«Западный феминизм сейчас, в основном, академический, — объясняет Ольгерта Харитонова, — Он ушел в университеты и говорит на языке, который чаще всего непонятен обычным обывателям. А в России все возникающие и возникавшие феминистские группы — в живой жизни. Мы появлялись, и не было никаких теоретических наработок. «Манифест» — это чуть ли не единственное. Зато было очень много работы «подруга с подругой». Группы поддержки, в первую очередь».
Во вступлении к «Манифесту» сказано, что его положения прошли апробацию в разных информационных и научных средах: в Центре независимых социологических исследований, в Московской экспериментальной школе по гендерным исследованиям, а также в открытой в 2011-м году «Школе феминизма».
Ольгерта Харитонова продолжает:
«Постепенно в Москве появлялись разные группы феминисток. Даже объединиться было сложно, все были обособлены друг от друга. Единственное, где можно было участвовать вместе, это в маршах оппозиции. Там была и «радужная» колонна, где я чаще ходила, чем в феминистской. Феминистки тоже принимали участие в маршах оппозиции. Но всё равно единым фронтом феминистки не выступали. Мне показалось это неправильным».
Ольгерта Харитонова: "Портрет кисти моего брата Игоря, мне тогда было 18 лет, а сфотографировала я себя с этим портретом в 2021 году".
Ольгерта отмечает, что феминисткой начала осознавать себя довольно поздно, — ей было за тридцать. Тем более взвешенными, выверенными получились формулировки. Пассажи «Манифеста» и по сей день, спустя десять лет звучат не только актуально, но и провидчески-зловеще. Ожидаемое тогда — стало реальностью в наши дни.
Из «Манифеста феминистского движения России»:
«Сейчас власть, отступая от разнообразных возможностей 1990-х, возвращается к тому тоталитарному клише, которое всегда преобладало в российской политике – когда за человека думает власть и предлагает ему готовые формы, «полезные» для государства. То есть народ – дитя, государство – отец, воспитывающий это дитя. Это состояние много вреда принесло нашему обществу, оставляя его в «детстве», в безответственности».
«Манифест» был написан как призыв к объединению, — консолидации усилий самых разных женских групп. Этой цели, как Харитонова говорит сейчас, добиться не удалось, — феминистки не стали в России сколько-нибудь влиятельной политической силой. Меж тем, насилие, — то, как выражает себя токсичная маскулинность, — сделалось доминирующей формой самовыражения путинизма.
«Насилие множится, с войной приобретает это уже гиперболические масштабы. Более того, насилие институализировано не только в войне, но и в самих структурах власти. А власть прекрасно понимает, что только на насилии она и может существовать. Поэтому никогда при этой власти закон против домашнего насилия не будет принят. Насилие этой власти необходимо как основа, как почва. Только на этой почве власть растет дальше и процветает».
Если кто-то и может остановить насилие, то это женщины, — уверена Ольгерта Харитонова. Женщины умеют договариваться, они в меньшей степени, нежели мужчины, склонны к отношениям иерархическим, «сверху вниз».
«Когда ребенок бежит под машину, хватай его, ты сильнее, умнее, ты лучше видишь, из-под машины вытягивай. Но когда ты его бьешь ремнем, то ты уже просто проявляешь свою власть. Тут эти мужские ценности и вылезают — иерархия, власть, насилие. Субъект-объектные отношения. Это то, что отличает мужской мир от женского мира. У женщин это субъект-субъектные, договорные отношения — разговор «глаза в глаза». Поэтому, конечно же, против войны в первую очередь встали женщины, потому что мы знаем, что такое насилие».
Сейчас Ольгерта Харитонова внимательно следит за тем, что делают российские феминистки нового поколения, особо выделяя, например, и тексты, и дела Дарьи Серенко, одной из создательниц «ФАС», — «Феминистского антивоенного сопротивления», сформировавшегося в феврале 2022 года.
«К Дарье Серенко я очень хорошо отношусь. Во-первых, мне очень нравятся ее тексты. Во-вторых, они что-то делают. Они, по крайней мере, хотя бы сами сопротивляются. Самим противостоять тому, что происходит в России, действительно в одиночку трудно. Хорошо мне, я уже мудрая старуха. А молодым надо, чтобы они были не одни, чтобы они знали, как надо делать, — в чем наша сила, сестра».
Ольгерта Харитонова: "А это уже вполне официальная свадьба в 2015 году в Хемнице".
Последний номер журнала «Остров» вышел в декабре 2014-го. В 2015-м Ольгерта и Забина уехали в Германию. Виной тому — ультраконсервативный поворот в политике Кремля и все более очевидная агрессивная внешняя политика путинского режима. В 2013-м принят федеральный закон о запрете на так называемую «пропаганду ЛГБТ» среди несовершеннолетних. Год спустя — аннексия Крыма и «гибридная война» на Донбассе, — фактическое начало российско-украинского вооруженного конфликта.
Из книги Ольгерты Харитоновой «Война и феминизм»:
«Я эмигрировала в Германию после того, как Россия аннексировала Крым. После «мочить в сортирах», «она утонула», «дубина власти», «сюда смотреть!», «двушечка»…, — после всех этих путинизмов, после оскорблений представителей ЛГБТ-сообщества и угроз иностранцам мы с женой уехали подальше из России, где жизнь становилась реально опасной».
В их случае был и еще один весомый повод для отъезда из России. Иностранцы в России стали ощущать на себе враждебность власти: Забина, супруга Ольгерты, прожив в Москве тридцать лет, оказалась вдруг «нежелательным элементом», — у нее, гражданки Германии, начались проблемы с визовыми документами, с правом на проживание на территории России.
«Стали цепляться к иностранцам. Это россияне не все почувствовали, потому что они не были иностранцами, а Забина почувствовала. Того можно ухватить за крючок, этого не пустить... А у Забины была квартира в России, то есть ее можно было за собственность прижать. Плюс семейные обстоятельства в Германии. Всё вместе подтолкнуло нас к мысли, что надо уезжать».
Свои отношения с Россией Ольгерта называет теперь «вынужденно-завершенными», — по крайней мере, с Россией путинской. Еще в 2021-м она гостила у родственников в Калининграде, последнюю же точку поставили события после 24 февраля 2022-го, когда российская армия вторглась на территорию суверенного государства.
Харитонова покинула родину в возрасте предпенсионном, — серьезный стресс уже в сухих фактах. А как с чувствами? Тоскует ли она по родине?
«Да, иногда накатывает. Мама умерла в 2020-м году, но я ее не похоронила, потому что был ковид. Когда она умирала, я еще съездила к ней, месяц побыла с ней. Но умерла она уже не при мне. А теперь осознание того, что я никогда больше не пройду по знакомым улицам, не схожу в гости к людям, родственникам, друзьям… — да, иногда накатывает. Но мне повезло, я из Челябинска. Если бы я была из Москвы, даже из Питера, я думаю, что мне было бы хуже. В Москву и в Питер можно влюбиться. А я из Челябинска, по Челябинску у меня нет никакой ностальгии, абсолютно. Иногда что-то екает, но мне легче... Тогда я еще в Подмосковье жила, и мне приснился сон, как я в какой-то квартире в Челябинске. Мне надо выйти, а на улице темно, и я понимаю, что город пустой, там никого нет. Мне страшно находиться в этой квартире, где светло, тепло, из-за того, что за этой квартирой снег, холод, темнота и пустота, — там нет никого. Я понимаю, что это мое ощущение от Челябинска, — там никого нет».
В России у Ольгерты Харитоновой не осталось ни имущества, ни близких. В 2022-м подала документы на получение немецкого гражданства. Ответа пока не получила, — немецкая бюрократия знаменита своей неторопливостью.
С квир-жизнью в Хемнице она незнакома, а важное для квир-человека «безопасное пространство», — safe space— 65-летняя россиянка в Германии не столько заново обрела, сколько его сохранила, переехав в новую страну с женой-немкой.
«Моя жена — это мой социум. Когда я сижу с ней на кухне, по старой советской привычке, то ощущаю себя дома. Ни в каком другом месте, даже у мамы в Челябинске, куда я приезжала, когда она еще была жива, не было моего дома. А здесь я дома, и мне абсолютно не важно, какая речь за его стенами. Забина 30 лет прожила в России, мы говорим на русском. У нее прекрасный русский, но дело не в языке. Извините за такой снобизм, но дело в уровне. С женой мы говорим на одном языке. Это не русский язык. Это язык социальной компетентности. Он такой, что мы понимаем друг друга, подруга подругу, как говорят феминистки, с полуслова, и неважно, какого — немецкого или русского».
Происходящее в России сейчас ей все сильней напоминает СССР, — у путинизма, по ее словам, есть и свои специфические особенности, что особенно заметно в части квир-просвещения. Если у советских граждан не было никаких знаний о гомосексуальности, то нынешним россиянам власть предоставляет заведомо искаженную информацию.
«Я же не знала, что статья о мужеложстве существовала. Меня она не касалась, и о ней не говорили. Зачем о ней говорить? Она была, ну и что? А сейчас у них информации больше, и вся эта информация против них. Так что им, конечно, сложнее».
Почему Россия все время следует этим кругом, — почему снова и снова повторяет свои ошибки? Вопрос для меня важный, и кому ему задавать, как не философу, человеку, профессионально думающему о природе вещей?
У Ольгерты Харитоновой другая метафора, — не заколдованный круг, а яма.
«На мой взгляд, самая главная трагедия России — большевизм, полное перекрытие прав и свобод. Не только ЛГБТ-прав, квир-прав, но и прав человека. В России нет человека, потому что мы все бесправны, мы все рабы. И ничего не изменилось абсолютно. Так было при Ленине, при Сталине, при Брежневе. Даже если не сажали, не убивали, — прав все равно не было. А нет прав — нет правосознания. Именно потому, что мы не обладаем этим знанием, правосознанием, мы не можем изменить, мы не можем вылезти вот из этого замкнутого круга. Это не круг никакой, и даже не водоворот, это просто яма, — зиндан, восточная. Мы все там сидим и не выбраться».
"Отрезвляющие суждения философини Ольгерты Харитоновой", слушать:
Queerbesedy_Olgerta_45.mp3
00:00 / 49:41
«Квир-беседы», четвертый цикл интервью с русскоговорящими квир-мигрантами в Германии выходит при содействии «Радио Сахаров».
