Много голых

Я никогда не был в Лувре. Дважды был в Париже, но в Лувре ни разу, - и я не видел «Мону Лизу», толкаясь локтями с китайцами в одном тесном зале. Она там, говорят, висит, всем улыбается, - а мне нет.

Я не был в Лувре, зато знаю, что есть в Париже такие места, где на барной стойке пляшут голые люди.

На кладбище Пер-Лашез я был, но всего пары метров не дошел до могилы «Неистового Оскара», - той самой, которую прежде, пока не обнесли стеклом, истово пачкали губной помадой. Так говорят, но своими глазами не видел.

Зато я в курсе, что в Булонском лесу есть места, где на машине следует ехать медленно. Там на капот вываливаются туши райских птиц, - лесные травести предлагают себя с разнообразием диким, и, откликнувшись на зов, надо придерживать карманы, - иначе запросто обворуют.

И в Лувре я не был, и Пер-Лашез не доглядел, и плохо помню Эйфелеву башню. Мне было не до ее кривых ног, Собор Парижской богоматери промелькнул, как почтовая марка, а о Центре Помпиду могу сказать только, что рядом с ним есть фонтан, а чуть подальше ресторан с красным тентом, где из бочки наливают хорошее красное вино, а из кухни носят красное молотое мясо по имени «tatar», - с желтком и каперсами.

Оба раза в Париже я был с приятелем-французом.

Я думал, что если он - француз, если долго жил в Париже, если там учился, то покажет мне город таким, каким его мало кто знает. И оба раза мы ели сытно и пьяно, были в баре, где танцуют голые, плясали в дискотеке, где все пьяны и не вполне одеты, - а еще в лесу, впотьмах, чертзнаетгде.

Моего приятеля, - а назову-ка я его «Жорж», то есть «Жора» - интересует только секс.

Он, конечно, всех интересует, но при виде Жоры-Жоржа я сразу думаю:

«Секс».

Эта мысль возникает у меня сама собой – мне трудно забыть его лицо желтым сердечком, плывующее в белой пене – мы были на пенной вечеринке, там люди не только танцевали, и блаженное лицо Жоры-Жоржа стало для меня откровением.

Тогда я не привык еще к мысли, что счастье может выглдяеть со стороны слабоумием. Он был счастлив, и пена клоками торчала, и грохотала музыка, и бился в экстазе разнообразный люд, и люди, казалось, готовы вздуться и лопнуть как пузыри на болоте – удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами.

Секс, в общем, Жорж. И Жора – секс.

И уместно, конечно, что он хорош собой – юркой галльской красотой, красотой фауны гладкой, манкой и хищной.

Невысок и быстр, хорошо сложен и тонок в кости.

Если заговорить с ним про Лувр, то он, будучи человеком образованным, ничего против, разумеется, не скажет, но взгляд его потускнеет, - словно на скучном уроке. На кладбище Пер-Лашез, когда я спросил, где же могила моего любимого Оскара, он махнул рукой куда-то вдаль, и столько нетерпения было в глазах его, что я быстро согласился свернуть к боковой калитке, уйти – и тем же вечером мы смотрели на голых в баре.

Он работает в банке, делает там карьеру, но, представляя себе его на рабочем месте, где-нибудь в поднебесье, на сто двадцать пятом этаже, в окружении хладных облаков, то вижу ясно, как придумывает он себе череду «рандеву» и «виз-а-ви», и только между делом, сноровисто и недолго пишет деловые мейлы, перебегает взглядом с экрана одного компьютера на экран другого.

Рандеву, или попросту «дейт», для него, мне кажется, важнее.

Разумеется, Жорж не случайно явился. Я его не звал, но он пришел, и, спрашивая свое подсознание, могу признать теперь, что Жорж, а с ним и секс, - идеально вписываются в мой любимый тег #щасте.

Секс - это все тот же момент наслаждения, когда есть только я, когда весь мир я и есть, и неважно все остальное, - и все прочее смиренно отступает куда-то в закулисье. Да, это так, однако эхо оргазма для меня слишком коротко, чтобы уверенно именовать секс – счастьем.

Секс, я считаю, сильно переоценивают. Его отсутствие, разумеется, доставляет страдания, как недостающая рука или нога, но к чему его избыток?

Зачем мне множество рук и ног?

Я хожу, я ем я дышу, я занимаюсь сексом – разве ж это понятия не одного и того же ряда? Только счастье ли это?

Моему приятелю Жоре есть о чем рассказать.

О том, например, как неудобно трахаться втроем, потому что один обязательно лишний и норовит грохнуться с кровати.

О том, что и на пляже был секс и куда не надо лезли муравьи.

О том, что во Франции есть такое курортное местчко, там все – голые. И так они ходят в магазин, гуляют по улицам, танцуют. Для секса не одеваются, что, на мой взгляд, странно. Жора-Жорж и там был, - ему, в принципе, понравилось, только много старых, а он предпочитает молодых.

Еще он рассказывал, как позвали блядей, а одна из них украла мобильник, вот же глупая, при закрытой-то двери; и как стали выяснять, которая и в каком из сокровенных мест утаила чужой аппарат.

Мне не противно. Не скажу, что эти истории доставляют мне исключительное удовольствие, - но нет, не противно. Для меня они как кино, комедия положений – вы же в курсе, что секс, в сущности, очень смешное занятие? Причем Жорж, как рассказчик, как режиссер своего хоум-хардкора героев не унижает, а, вроде, вместе с ними потешается над нелепостью бытия.

Мобильник одна из приглашенных блядей спрятала в спелый арбуз, прямо в сердцевину, - спасти его не удалось, так и воровство было наказано – Жорж оставил без гонорара.

Рассказывая свой «Декамерон», Жорж не смотрит на героев сверху вниз, а бляди – это профессия. Есть инженеры, врачи, учителя, - и есть бляди. Слово честное, и нет в нем ничего унижающего человеческое достоинство.

Думаю, Жорж даже рад присутствию блядей в своей жизни, а я рад тому безусловно. Однажды мы ездили с ним в Испанию, его продуло на морском бережку, пришлось принимать антибиотики, и за те дни, когда он не мог искать знакомств на пляжах и в дискотеках, мир вокруг узнал о себе много нового.

Мне, например, в этой жизни страшно повезло, а он всего в этой жизни должен был добиваться сам. «Ты с ложкой золотой во рту родился», - говорил он, давясь таблетками, и был до смешного похож на ребенка, которого по болезни оставили без праздника.

Я не возражал. С ложкой – так с ложкой.

Но в Париж, - если уж опять соберусь, - я поеду без него. И тогда, может, мне и Париж откроется так, как многократно Вена.

Я и в Таиланд поехал без Жоры.

Я сказал, что собираюсь, а он немедленно сообщил о классном заведении в Бангкоке, которое мне надо посетить непременно: там совокупляются прямо на сцене. Одни люди едят и пьют, а другие люди используют отверстия своего тела иным способом.

Я на него рассердился тогда. Вида не показал, - он обидчив, - но рассердился. Не пойму, зачем мне надо было знать, что есть такие места, где одни жрут, а другие ебутся?

Жора – гедонист. Он считает себя созданным для наслаждений, он их испытывает, и секс его многообразен, и дарит широкий ассортимент чувств. Я сам, своими глазами, видел людей, которые, произнося «ах, Жорж»,  выдавали больше, чем просто имя: они были готовы любить гладкого галла, они хотели б обрести с ним счастье. «Ах, Жорж», - говорили они (он же Жора), и напоминали собой грустых гризеток, которые были счастливы раз всего или два, а затем кавалер выпрастывался из их объятий и, мелькнув вежливой улыбкой, исчезал.

А там уж другое «рандеву».

Думая про Жору, я воображаю себе бесконечный, запутанный лабиринт: он мчится по нему, уверенный, что за углом будет еще лучше, и этот бег бесконечен, и, на мой взгляд, не имеет никакого смысла.

Меняя тела, Жора не меняет людей. Он и себя не меняет.

Например, он страшно обидчив. Если пройдешь мимо, не узнав (а без очков можно ведь многих проглядеть), то сам он не подойдет, не спросит, и сделает выводы.

Будет молчать и дуться. Будет фыркать и говорить, какой нежантильный этот Кропоткин, какой дурак и говно.

Взрослый бы сам подошел, спросил, дал бы человеку отыграться, но Жорж не станет.

Я называю его своим приятелем, хотя Жора считает иначе. Он вежлив со мной, как это часто бывает у французов. Встречаясь, мы расцеловываемся с ним, - тремся щеками, - но я знаю, что от него далек. Я понимаю его, а он не хочет никакого сближения.

Он прав, конечно. О чем нам говорить? О том, какими мы были (с) блядями?

Не исключаю, что для него все – бляди. И сам он тоже, и другие, а тот, кто считает иначе, - только притворяется.

У него все не вполне честны, - и изумительно бывает наблюдать, как сегодня Жора с кем-то дружен, а завтра именует его врагом, он то здесь, то там.

Одна женщина устроила против него интригу на работе. Она была кошмар! Так говорил Жора, и было ясно, что это ненависть до гроба. Но в другой раз она была уже лучшей его подругой, а в кошмар он назначил кого-то другого. Бесконечный, бессмысленный лабиринт, - и, глядя на Жоржа, я часто думаю, что ему нужен психотерапевт.

Мать его повесилась. Отец его был убийцей.

- Я ходил на суд, - рассказывал Жора.

- Зачем?

- Я хотел посмотреть, что он скажет.

Его отец собирался ограбить с дружками старушку, она не вовремя проснулась, - ее убили. Сел. Потом вышел. Уехал в другой конец страны. Дети от прежнего брака были ему уже не нужны.

Жорж был не нужен ему, - так я это себе понимаю, и, пытаясь представить масштаб трагедии, готов понять, что даже упрощенная модель счастья – только секс – все-таки лучше, чем счастья никакого.

Я трусь с ним щеками при встрече, недавно опять виделись, шутили напропалую, и смеялись рядом какие-то профессиональные леди. И надо бы радоваться, что они есть, но мне сложно разделить его счастье.

Оно пахнет отчаянием. В счастье Жоры мне не хватает лувра.

Там у него слишком много голых.