Время Саши

Глядя на вакханалию альтернативной человечности в России, вспоминаю одноклассника по имени, например, Саша, из сирот, усыновлённого, который жил в «деревяшках», в частном секторе, у приемных родителей, работавших на фабрике. 

Он был несчастливо сложен, с непропорционально длинными мускулистыми руками. При ходьбе казалось, что он опирается руками о землю, отталкивается от неё как обезьяна. Лицо его было сделано как из мокрой глины, накиданной комками, которые в ярости или от страха темнели багровыми пятнами. Глаза у него были синие и умели не выражать ничего. 

Приемные родители его били, — за плохие оценки, за хулиганство, бог знает ещё за что. В классе пятом я впервые увидел, как взрослый человек бьет ребёнка, чтобы причинить ему боль, а не в качестве меры воспитательной. Саша сбежал в «дома» — в наш квартал панельных пятиэтажек, —  уклонился от какой-то огородной повинности, пришла его приёмная мать, похожая на взлохмаченную галку, с резиновым жгутом, и, схватив Сашу за ухо, принялась охаживать. Он визжал и выворачивался, она молча хлестала, а потом уволокла его вниз по косогору, в «деревяшки»; там у них был кривой дом, такой разваленный, что, казалось, прямо из земли вырос. 

Он был жесток, что было, возможно, следствием жестокости, —  но, может, была то и природная особенность. Саша не чувствовал чужой боли, — и знал, где больнее. Он был опасен, действовал изподтишка, — пойманный, отпирался до последнего. 

Прибивался к сильным. Были в нашем классе мальчики из настоящих бандитов, —  один, с наклонностями садиста, потом пошёл на завод, другой в тюрьму. Саша был рядом, когда те нападали на кого-то (например, на меня женоподобного задрота), — он подскакивал, бил побольней, и немедленно отступал, чтоб не поймали. Те были волки, а этот из шакалов.

Учился плохо. Эти вожжи выскользнули из его рук ещё в младших классах, —  обычный первоклассник, к третьему году школы он оказался в вечных отстающих. Жажды знаний у него не было, смотреть он предпочитал вниз, выискивая там что-то, — однажды нашёл на земле целых десять рублей, о чем рассказывал как о манне небесной.

Он был вор. На мелочи его ловили не раз,— выворачивал карманы в гардеробе, лез в сумки. Тюрьмы избежал, — после восьмого класса пошёл в ПТУ (есть ещё в России такое?), получил какую-то заводскую профессию, а работать пошёл в охранники, потом в милицию и, слышал, это пошло ему на пользу, — перестал сутулиться, стал уверенней говорить, женился, развёлся, ещё раз женился.

Я и то слышал, что учебу в школе он называл счастливым временем —  эти камлания на собраниях и митингах, эта особая школьная грязь, смешанная с мелом, скриплая, покрывавшая любого моментально, буквально с головы до ног; сухостойные речи плохих учителей, составлявших большинство, и боязливость учителей хороших, выполнявших свою работу так, будто идут по минному полю — все это стало для Саши образом счастья.

И, наверное, важно помнить, что учителя отстояли Сашу, когда того хотели сдать в колонию для несовершеннолетних; ему, как малоимущему, полагалось в столовой бесплатное молоко, а школьную форму тоже покупали на соцпомощь. Когда в младших классах он сбежал из дома, то всю ночь проспал под дверью учительницы, — она утром открыла дверь и обнаружила его на коврике (а потом было какое-то разбирательство, которое, впрочем, ни к чему не привело). 

Наверное, школа была для него спасением, — единственным местом, где к нему проявляли какую-то заботу. Потом развалилась страна, потом закрылись советские заводы, деревяшки стали местом совсем уж опасным, — одного из моих одноклассников убили в поножовщине, кто-то спился; не знаю никого, кто бы оттуда выкарабкался. Впрочем, я туда старался не смотреть. Мир Саши был и остался для меня инопланетным. От таких надо держаться подальше, это вопрос выживания, — вот единственное, что я уяснил, не особо желая понять устройство их жизни. 

Сейчас, вынужденный глядеть на параллельный мир поклонников войны, думаю, что в России наступило его время —  время Саши.