Рассеянная жизнь, отрывок №1

С божьей помощью   открываю подписку на новую книжку, но хочу в первую очередь показать текст тем, кто был со мной все эти месяцы. Спасибо, что остались со мной, и давайте же начнём!

(Этот свет, маленькую искру,

1. <Поль>

Секрет добрососедских отношений обитателей последнего дома на улице Аронсон состоял в том, что все они искренне считали друг друга сумасшедшими. Поэтому общались с добродушным смирением, изредка срываясь в шумные свары, но без зла — что с психов возьмёшь. 

И вдруг сегодня Поль проснулась оттого,  что безобидная, обычно тишайшая Тиква ревела, как медведь: — Шлюююхаааа! 

Кричала, конечно, по-арабски — шармута.

Из дальнейшего скандала стало ясно, что соседский сеттер Рочестер спросонок попытался напасть на какую-то из бесчисленных кошек, которых прикармливала Тиква. С одной стороны, Поль радовалась, что та подбирает несчастных животных,  служащих  прочим равнодушным гражданам живым укором, но с другой, Тиква была противницей кастрации. Как-то перехватила Поль на улице и со слезами на глазах рассказала, что пропал её любимец Васья, три дня не было, а потом вернулся нецелый — «представьте, его поймали  и скастрировали!»

— Какое горе, — холодно ответила Поль. По самым примерным подсчётам во дворе ошивалось уже около двадцати кошек и число их неуклонно росло.

И сегодня  Рочестер, провожавший в детский сад заспанного Джулиена, не сдержался. Напрасно его хозяйка, очень вежливая американка, бесконечно извинялась — Тиква кричала так, будто кошку порвали на клочки, а потом долго сидела на лавочке во дворе, являя собой воплощённую скорбь: смотрела в одну точку и ни с кем не здоровалась.

У Тиквы был очаровательный русский язык, её привезли в Израиль в три года и с тех пор прошло четыре с лишним десятка лет, но она сохранила довольно чистую, своеобразно окрашенную речь, которая была бы милой, если бы не  лёгкое, но очевидное  безумие. Поль, про себя называвшая соседку «старушкой», поразилась, когда посчитала её годы — Тиква-то ненамного  старше, а как выглядит. Правда, иногда она находила работу или мужчину и тогда наряжалась, подкрашивала губы, выпускала из тугого пучка кудряшки  и отчётливо преображалась, но не столько благодаря невинным ухищрениям, сколько от внутреннего сияния.  Некоторая умственная отсталость сообщала Тикве непосредственность,  она не стеснялась светиться от счастья, когда  подбирала очередного возлюбленного — в последний раз это был бродяга, одеревеневший от пьянства. В начале отношений он приходил на свидания, парочка подолгу сидела во дворе, и Тиква щебетала, не смущаясь отсутствию эмоциональной реакции у своего кавалера. Потом  сладились, зажили семьёй и начали ходить за покупками в дешёвый супермаркет  «всё по пять шекелей». После зимних дождей бомж исчез, а Тиква погасла и перестала  распускать волосы — до следующей любви.  Её имя означало «Надежда», и Поль не могла вообразить более правдивого воплощения этого подлого чувства, чем простодушная, доверчивая, безумная седая девочка.

Несмотря на то, что Поль жила на Аронсон больше год, она толком  не знала своих соседей. Была семья американцев, чьи голоса раздавались под её окнами с плотными жалюзи, которые она всегда держала полуприкрытыми. Поль запомнила только имена детей и собаки, потому что слышала, как их окликали, но зато ей было известно многие другое. Джулиен вечно кашлял, и Поль иногда беспокоилась из-за его бронхита, говорил с родителями на иврите, но отец отвечал ему на английском — билингва растили, стало быть. Папа шутил, всё время напевал и   болтал с детьми сквозь улыбку; голос матери был не очень приятный, какой-то старообразный, но Поль ей многое простила, когда услышала, как она, укладывая младенце Сэмуэля в колясочку, извинилась перед ним: «Сожалею, Сэмуэль, ты голоден, но…». Больше всего на свете Поль ценила хорошее воспитание, ведь вежливость, это единственное, что люди по-настоящему должны друг другу — никто не обязан быть тёплым и дружелюбным, но вот быть вежливыми извольте, это вопрос минимальной гигиены общения.

В этом смысле её совершенно устраивали Тиква и американцы, последние только в теории — она не перебросилась с ними и словечком. Более того, первые полгода она их даже не видела и только представляла, ориентируясь по голосам. Папа наверняка светловолосый высокий белозубый клерк в белой рубашке, а мама невзрачная широкозадая брюнетка в очках. В иврите было обидное, но честное словечко — шмануха, от слов «шмена», жирная, и «намуха», низенькая — вот такая. Но как-то Поль шла мимо фалафельной возле рынка Кармель услышала знакомую улыбчивую речь, оглянулась и поняла, что угадала только с очками, женщина оказалась хоть и маленькой, но стройной,  а мужчина невысокий, тёмный, типичный бритый тель-авивец в майке, никакого лоска.

Безымянной осталась и соседка-певица, которая читала рэп и обожала выводить джазовые рулады, страшно  фальшивя. При этом умудрялась преподавать вокал, раскрывала голос начинающим исполнителям — что-что, а драть глотку от души она умела. Зато Поль знала имена пожилого наркомана (Дани), которого навещала сотрудница соцслужбы, и дементной старушки — Ривка. К той приходила чуть более здравая подружка и выкликала во двор, чтобы пособачиться.  Сути конфликта Поль не понимала, как, впрочем,  и обе его участницы. Ривка иногда что-то кричала Поль из окна,  та улыбалась в ответ и шла к себе. В её квартирку вело отдельное крыльцо и контакт с соседями получался минимальный, был свой маленький дворик, где она расставила цветы  и развесила зеркала, подобранные на помойке. Иногда находила горшки перевёрнутыми и грешила на Дани, у которого бывали приступы агрессии.

Поль осознавала, что и с ней самой не всё ладно, уж слишком её переклинило на одиночестве. Несколько месяцев посещала курсы иврита, но группа подобралась франко- и англоязычная, она ни с кем не сблизилась. В городе было несколько знакомых, большей частью бывших москвичей, переехавших совсем недавно, она раньше общалась с ними  только в сети, по работе, а здесь впервые повидалась. В профессии Поль занимала нишу для «культурных девочек» — анонимно вела соцсети для нескольких маленьких брендов в инстаграме и фейсбуке, писала колонки про отношения на женские сайты и сочиняла романы для девочек. Для двух последних работ она имела псевдоним, Полина Грейф, который настолько прижился, что при переезде записала его в израильские документы, сократив имя до Поль. Тётка в аэропорту фыркнула:

— Ладно бы еврейское взяли!

Поль могла бы возразить, что фамилия папеньки — Грейфан, к тому же, английское grief соответствовало её характеру, она всегда была грустной девочкой. Но лишний раз спорить не хотелось — тётка же запретить не могла, документы на новое имя всё равно надо получать в МВД, ну и нечего ей  объяснять. Но та не успокаивалась:

— Ну зачем «Поль», вы же не Полина по паспорту? Вы, может, не в курсе, на иврите «поль» — бобы, а ещё это слово, пэй-вав-ламед, читается «фуль», варёные бобы. Хотите быть варёным бобом? Ну, как знаете.

Поль только улыбалась — она знала. Когда-то давно у неё были особо нежные отношения одним из бобовых, да…

Дама всё не успокаивалась и выразила  неодобрение, когда Поль назвала город вероятного проживания — Тель-Авив.

— Там же дорого, вы не потянете!

— Не беспокойтесь обо мне, я справлюсь.

И тётка махнула рукой. Эти новенькие всегда совершают одни и те же ошибки, никого не слушают, но свой ум не вложишь, невозможно прожить за человека его жизнь. Тем более, перед ней скорей всего  очередная охотница за страховой медициной и синим израильским паспортом, из тех, что отсиживают в стране положенные полгода и возвращаются обратно, чтобы кататься по европам без визы, а потом вспоминают о гражданстве только когда по здоровью припрёт. Отменить бы этот ЗОВ — закон о возвращении, по которому в страну тащат кого попало, основываясь на четвертушке еврейской крови… Но раздражение быстро погасло — да ладно, пусть живёт, может, ей тут счастье будет, мужа найдёт, а то ведь никого. А тут и деток нарожает, хоть и возраст критический, но врачи у нас хорошие. На вид-то ей за тридцать, своих не дашь — они там, в России, все помешаны на уколах всяких, ботоксах, молодятся. Чего боятся,  чего так от времени прячутся, не понять… 

Но раздумывать о судьбе  упрямой бабёнки было некогда, на её месте уже сидел новый испуганный репатриант, ошалевший от перемен, происходящих в  судьбе. 

А Поль может и не знала, как оно лучше, но зато чётко представляла, чего хочет. Она хотела и это имя, и этот город, и ровно такую жизнь, как выбрала. В прежние времена стала бы оправдываться, объяснять что-то, налаживать отношения с соседями, вживаться в «настоящий Израиль», а не в собственный полупридуманный сновидческий Тель-Авив, который однажду окинула близоруким взглядом, досочинила то, чего не разглядела, и полюбила навсегда. Но той удобной девочки давно и следа не осталось, а нынешняя женщина хоть и не очень приятная, зато решительная и жизнью своей управляет сама.

Поль нравилось вспоминать, как начиналась эта любовь, единственная, которая ей удалась...

(продолжение следует)

Стихотворение в эпиграфе Сергея Круглова, фото Ольги Паволги -- именно такой я пока вижу эту книжку.

Ура?