Вращение, ч.4

Они пришли к Ольге домой поздно вечером, и Саша молча смотрел, как она раздевается, не в силах на что-либо решиться. Он сказал, что пойдет примет душ, и она кивнула, но он вышел в прихожую и остановился там, слушая шорохи. Потом прошел в ванную, разделся и включил воду, но не встал под душ, а некоторое время стоял неподвижно, глядя, как в маленьком водовороте исчезает вода. С широко открытыми, невидящими глазами вышел, накинув только рубашку, в прихожую, запустил руку в карман Ольгиного полушубка и вытащил оттуда кошелек.

Он стоял, держа кошелек в руке, забыв об осторожности, потому что не хотел делать то, что сейчас сделает, потому что ему очень нравилась Ольга, но он навсегда решил, что между ними не должно быть ничего серьезного, потому что он не мог жить за счет женщины, но не находил в себе сил окончательно оттолкнуть ее. Ольга ошибалась, когда думала, что он абсолютно к ней равнодушен и не говорит этого только потому, что с ней удобно было провести время или похвастаться ею перед своими друзьями. Он работал курьером в той же фирме, в которой работала Ольга, и они постоянно встречались, так как у них было очень много совместных дел, и Ольга была бы рада при каждой встрече вешаться ему на шею, но он отталкивал ее так грубо и говорил ей такие обидные вещи, что она в конце концов научилась довольствоваться добытым силой поцелуем в щеку и радоваться каждому его ласковому слову. Она думала, что надоедает ему, но на самом деле он просто боялся возбудиться или в порыве нежности дать Ольге повод надеяться на что-то большее, а то, что редкие проведенные вместе ночи не являются таким поводом, Ольга усвоила четко.

Саша открыл кошелек, пересчитал разноцветные бумажки и сунул одну из них в карман рубашки. Потом немного подумал – и взял еще две. Потом пошел в ванную, всю наполненную паром, потому что за то время, что он стоял в прихожей, терзаемый ненавистью к себе, поднялась горячая вода, и теперь из душа лился почти кипяток. Саша выключил горячую воду, снял рубашку и встал под ледяной душ. Он полагал, что Ольга не заметит исчезновения пары сотен – при ее-то легкомысленном отношении к деньгам! – но дело было не в том, что он боялся быть уличенным, а в том, что ему было мерзко поступать так с преданной ему женщиной, и Саша поклялся себе, что сделает единственное, что он мог для нее сделать, - подарит ей самую восхитительную ночь, какую может подарить мужчина женщине во искупление своей вины.

Саша сдержал данное себе слово: он всегда был прекрасным любовником, но такой смеси страсти, ласки и нежности Ольга не испытывала к себе еще никогда, и хотя догадалась, что в этом есть что-то еще, решила не думать об этом и отдалась ему со всей пылкостью истомившейся женщины.

То, что она чувствовала, она впоследствии описывала, как Восторг – смесь радости исполнения желаний и предчувствия конца света, - и если бы Леночка была способна найти нужные слова, она сказала бы то же самое о том, что пережила с Андреем, и именно предчувствие Восторга переполняло Катю, когда они с Сережей вызвали лифт, и он обнял ее в сумраке парадной. Судьба послала Кате еще одно предупреждение, но Катя не ощутила его, как знак судьбы, когда подняла глаза и увидела желтую бабочку, с размаху влетающую в густую паутину. Сережа проследил за ее взглядом и тоже видел, как бабочка забилась в липких нитях, и с каждым движением запутывалась все больше, но продолжала биться, и паутина просто ходуном ходила. Но тут открылись дверцы лифта, и в свете жалкой лифтовой лампочки паутина перестала отсвечивать на солнце, пробивавшемся сквозь маленькое окошко оргстекла, и Кате показалось, что теряющее форму желтое тельце танцует нелепый воздушный танец. Сережа подтолкнул ее вперед, она вошла в лифт и вдруг вспомнила, как, захлебываясь в слезах, держала крышку над большой кастрюлей, но и это не приняла как предостережение.

А всякий раз, как она вспоминала об этом, ей хотелось плакать, потому что это был первый в ее жизни раз, когда она чувствовала себя всего лишь исполнителем чьей-то непреклонной воли и когда ей пришлось сделать то, что повергало ее в ужас. А все дело было в том, что ей никогда, ни до ни после, не приходилось топить котят – у нее была породистая спокойная кошка, но в тот раз она окотилась, когда Кати не было дома, и принесла четырех котят – всех, как один, с пуповой грыжей. И когда Катя вернулась, они прожили уже много часов, а родители уехали за город, и Кате пришлось делать это самой.

Она взяла самую большую кастрюлю и налила в нее воды, но потом вылила, потому что ей показалось жутко топить их в холодной воде, и тут она, наконец, разревелась, а горячей воды не было, потому что был июнь, и воду отключили, и ей пришлось снова налить полную кастрюлю и поставить на газ, и ей всюду слушался писк котят, и, вытирая слезы, она вдруг представила, что собирается сварить котят заживо. Она так напугалась этого бреда, что выключила огонь, и хотя вода была еще холодная, уже не решилась снова его включить; и она хотела принести котят на кухню и принесла одного, но не знала, что же делать с ним дальше, и он пищал, и она плакала, а принести сразу четырех у нее не хватило духу. И тогда ей пришлось отнести котенка обратно в комнату, а потом вернуться за кастрюлей и нести ее перед собой, не разбирая дороги сквозь туман слез, а потом сунуть всех четырех котят в эту прохладную воду и только тогда сообразить, что нужна крышка, а котята не хотели тонуть просто так, а топить их руками Катя не могла, и она пошла за крышкой, малодушно надеясь, что котята умрут без нее. Но когда она вернулась, они еще были живы, и кошка, запертая в шкафу, сходила с ума, и под дикий кошачий вой Катя сидела на полу, прижимая крышку, поднять которую у нее уже не хватило сил, и эта чертова кастрюля так и стояла в комнате, пока на другой день не вернулся Катин отец. А вот Ольга, наверное, не побоялась бы поднять крышку, потому что она умела отделить то, что надо, от того, что хочется.

Но это не значит, что она была бессердечная или жестокая – если да, то только в той мере, в какой этого требует жизнь. Потому что если она не сказала ничего Саше, то только из-за того, что понимала, что он накажет себя сам, если уже не наказал, хотя она и задумалась надолго, но ведь ей было, над чем задуматься, и дело было не в деньгах – шут с ними, с деньгами, - а том, что она поняла, что еще было в Сашиной любви, и это было очень плохо. А недостачу она заметила только потому, что собиралась купить подарок маме и уже нашла нужную вещь, но денег хватало как раз, и она решила пока не покупать. И утром она пересчитала деньги, но их уже не хватало, и в том, куда они делись, не могло быть сомнений.

Саша видел, как она перебирает купюры, и весь похолодел, но Ольга улыбнулась ему и сказала: «Пойдем», - и у него отлегло от сердца. А ее улыбка была того же свойства, что и Катина улыбка, когда она улыбалась Сергею по дороге к метро, но Оль-га оставалась для Саши такой же тайной, какой была для Сергея Катя, и потому он даже не заподозрил неладного.

А Сергей заранее признал свою вину, признал, что кругом не прав, но на самом деле так до конца и не понял, что он натворил, и сделал это, просто чтобы избежать потока обвинений. По той же причине он свел их общение к переписке по электронной почте, и их последним разговором стал тот разговор по телефону, когда он, искренне пытаясь объясниться, сказал, что не мог себя сдержать – такая уж Катя привлекательная женщина, но по правде, Кате это ничего не объяснило, да он и сам понимал, что его слова ничего не могут объяснить.

Потому что Катина привлекательность могла быть причиной того, что он начал ее целовать в мягкие податливые губы, но никак не могла быть причиной того, что случилось потом. А потом он вдруг стал думать, как бы не пришла мать, хотя и сам понимал, что это ерунда, а еще потом на него вдруг навалилось воспоминание о его извечном ночном кошмаре, но он продолжал делать то, что делал, и, как и во сне, физиологическая реакция шла сама по себе, против его желания, и он совсем потерял голову, когда Катя целовала его грудь, а потом живот, и он чувствовал вкрадчивую упругость ее груди, и начал гладить ее по голове кончиками пальцев, как это делают все мужчины на свете, когда она взяла его член в рот; и он никогда не простил себе, что он позволил ситуации зайти так далеко, что он, наконец, запустил руку в Катины брюки и тоненькие трусики и ощутил ее горячую плоть, но так и не понял, что Катя обвиняет его не в этом, а в том, что он не довел дело до конца, потому что в тот самый момент, когда он сунул в нее пальцы и она вскрикнула, закрыв глаза, он напугался, что не сможет дать этой женщине того, чего она хочет. Но Катя вскрикнула не от страсти, а от неожиданно осознанной свободы, и ее крик был знаком освобождения от двухлетнего кошмара безумных комплексов, но ее свободе было суждено длиться не дольше, чем висел в воздухе звук ее голоса.

Может быть, если бы Сережа не струсил, Катя пережила бы то же, что и Леночка, к которой ощущение безграничной свободы являлось в повторяющемся сне, но ее торжество было слишком кратким, потому что как бы Сережа ни пытался отступить незаметно, она поняла все быстрее, чем он. Но удар был настолько неожиданным, что она не сразу ощутила всю его силу и из остатков великодушия продолжала улыбаться всю дорогу до метро, куда Сережа пошел ее провожать.

Леночка же, с которой судьба обошлась куда более мягко, и не подозревала, какая она счастливица, потому что всегда принимала все, как есть – и хорошее, и плохое. Она была убежденной фаталисткой и никогда не тратила сил понапрасну, и поэтому, хотя с детства мечтала прыгнуть с парашютом, ничего не предпринимала, чтобы осуществить свою мечту. Но судьба была на ее стороне, и, когда она оканчивала школу, она познакомилась с Андреем, который как раз оказался инструктором по парашютному спорту, но и тогда Леночка не стала форсировать события, а дождалась, пока он сам предложит ей совершить прыжок, если она, конечно, не перетрусила заранее. Наверное, Андрей немного удивился, что она так быстро согласилась, но от своего предложения не отказался, и уже на следующих выходных она стояла перед ним с парашютом за плечами, заложив большие пальцы за лямки рюкзака, невозмутимо глядя на него голубыми глазами, пока он привычно говорил успокаивающие слова о том, что, в любом случае, он всегда сможет догнать ее в воздухе, а Леночка слушала внимательно, без улыбки, а потом попросила: «Обещай, что если я буду вопить, что боюсь прыгать, ты меня схватишь в охапку и выбросишь из самолета». Андрей обещал, потому что для него было привычным делом выбрасывать из самолета брыкающихся парашютистов, но ему не пришлось хватать Леночку в охапку: она прыгнула сама, и он восхитился ею; она долго летела, переворачиваясь в воздухе уже ощущая первые толчки Восторга. Они опустились на землю одновременно, а Леночку еще немного протащило по траве, и он подумал, что она что-нибудь повредила себе, потому что она лежала навзничь, не двигаясь, но когда он подбежал к ней, он увидел, что она просто счастлива.

Он пригласил ее к себе, и она немедленно согласилась, а он не понял, что она еще летит, а может, и понял, и воспользовался этим. Она отдалась ему просто, без ломаний, хотя у нее это был первый раз, и это было действительно незабываемо – и для нее, и для него, и он восхищался ею все больше. А Леночка не думала ни о чем, даже когда плелась, чуть живая, домой, и даже когда она улеглась в постель, голова у нее была совсем пустая.

Андрей еще некоторое время пытался ухаживать за Леночкой, но она сторонилась его, и он подумал, что чем-то не угодил ей, но дело было не в этом, а в том, что Восторг оставил Леночку, и она не хотела пытаться войти в эту воду дважды.

А Катя попыталась, хотя виновата, возможно, была подруга, которая посоветовала ей позвонить Сергею и окончательно все выяснить после того, как битый час выслушивала Катин бред. А та перепутала свою неутоленную страсть к свободе со страстью к Сергею и, щуря сухие глаза, говорила, что ей нечего плакать – теперь, когда все уже позади, по крайней мере, с его стороны, и что она и не будет плакать, но будет плакать ее сердце, потому что она не может сказать ему: перестань. Ее глупое сердце будет плакать кровью, потому что еще не научилось плакать по-другому. И она еще долго будет истекать кровью, хотя все уже позади. С его стороны.

Убивать надежду – жестоко, потому что она еще совсем маленькая и не очень умная, и это все равно, что убить маленького зверька – еще детеныша маленького зверька, совсем кроху, с нераскрывшимися глазами, с нежной, как пыльца, шубкой. Глупый котенок. Бабочка. Дурацкая улыбка. И Катя набирала его номер еще с надеждой.

Она надеялась, что Сережа хоть что-нибудь объяснит, и всей душой была готова принять любое его объяснение. И если бы Сережа хотя бы попытался выразить то, что он чувствовал, она поняла бы – может быть, не все, но поняла, и все было бы по-другому. И, может быть, если бы на месте Кати была не Катя, а Ольга, Сергей бы сделал такую попытку, но то была Катя, а он так плохо ее знал, и потому сразу, одним махом признал, что поступил мерзко, что она во всем права, и заявил, что ему надо все обдумать, ограждаясь от следующих звонков.

Через несколько дней он написал Кате по электронной почте о том, как провел выходные, и еще некоторое время они продолжали обмениваться пустыми письмами, и это было так глупо, что Сергей обрадовался, когда переписка оборвалась. Именно тогда он решил на пару оставшихся от каникул дней съездить в Москву и именно в эту поездку он в первый и последний раз прикоснулся к Ольгиной тайне.

Это случилось во время музыкального фестиваля под открытым небом, куда Ольга и Сергей отправились скоротать предпоследнее летнее воскресенье. Разумеется, все Ольгины дела, включая личные, были на время отодвинуты, но все же возможность их непредвиденного всплытия не исключалась, так что Сережа не удивился, когда, выйдя из туалета, увидел, что Ольга разговаривает с какой-то парой, и решил пока не подходить.

Ольга разговаривала с Димой и Светой.

Вообще-то, они не видели ее уже с полгода, но когда Ольга и вся их компания заметили друг друга, Дима подошел к ней, а Саша нет, и Ольга усмотрела в Димином поступке снисходительность, которую он вполне мог себе позволить. Та же снисходительность была причиной того, что Дима то все короткое время, которое Саша пытался стать ее постоянным мужчиной, прилагал некоторые усилия для того, чтобы сделать ее жизнь более-менее сносной, а ей было очень тяжело: Сашины друзья, как и он сам, были старше ее лет на восемь; им всем было уже около тридцати, когда они встретились впервые, а ей – едва двадцать три, и они отнеслись к ней с заметным пренебрежением. Именно поэтому Ольга была так на них зла: она подозревала, что они за глаза отвергли ее кандидатуру на роль Сашиной девушки, бессознательно не желая ни с кем его делить, и оказали на него известное влияние. Впрочем, она была зла и на самого Сашу, потому что он ничем не пытался облегчить ее ношу: не разговаривал с ней так же, как не разговаривали все остальные, и всячески отстранял ее от общих дел, как делали и все остальные – кроме Димы.

Ольге нравился Дима – веселый, общительный и обаятельный мужчина, который единственный здоровался с ней первым, и интересовался, как у нее дела, и заговаривал с ней, и спрашивал ее мнение о чем-либо. Но ей очень не нравилась Света, и не только потому, что та игнорировала Ольгу даже нарочито, а еще и потому, что ей вообще не нравился такой тип людей, у которых вечно сонный вид и, в тон к этому, вялые движения и медлительная речь. У Ольги в голове не укладывалось, как мог мужчина, который был ей симпатичен – живой, громогласный и подвижный, - жениться на глубоко антипатичной ей женщине, полузакрытые глаза которой всегда вызывали у нее в памяти образ засыпающего голубя, и она только укрепилась в своей антипатии, когда однажды случилось так, что они со Светой остались почти наедине – наедине, потому что в холле больше не было ни одного знакомого, а почти, потому что там толпился народ. Дело было в спортивном зале, куда мужчины ходили играть в волейбол; Саша и Ольга пришли рано, но там уже были Дима и Света, и ребята ушли переодеваться, а женщины остались – одна у входа, а другая у стенда с объявлениями, и Ольга уже выучила наизусть все-все-все объявления, но поклялась себе, что к Свете не подойдет, а Свете было неудобно стоять одной: вокруг ходили стайками горе-волейболисты, а Света не умела напускать не себя такой независимый вид, как Ольга, но больше никто не появлялся, и Света, наконец, подошла к Ольге сама.

Если бы на месте Ольги оказалась Леночка, она, конечно, протянула бы Свете руку помощи и улыбалась бы, и болтала, как ни в чем не бывало, но Ольга только односложно отвечала на ее реплики, и, конечно, их отношения не могли стать теплее после того, как Ольга опрокинула на Свету ледяной ушат презрения. Ольга не признавалась себе только в том, что больше всего она ненавидела Свету из ревности, потому что иногда ей казалось, что Саша втайне в нее влюблен, но ей была противна сама мысль, что ее соперницей может быть женщина с глазами дремлющего голубя.

И когда Дима и Света подошли к ней на фестивале, Ольга не смогла отделаться от ощущения, что говорит с людьми, которые не хотят ее знать, которые виноваты в ее несчастье, но спрашивают, как ее жизнь, хотя – как может быть ее жизнь, если Саша стоит в двадцати метрах, но не подходит к ней.

Ольга посмотрела сначала в приветливые глаза Димы, потом – в полузакрытые голубиные глаза его жены и неожиданно ответила грубостью. Наверное, Дима просто повернулся бы и ушел или сумел бы как-нибудь ее успокоить, но он чувствовал, что Ольгина ярость обращена не на него, а на Свету, и ему пришлось довольно резко сказать ей, чтобы она знала свое место. Он ошибался: Ольга прекрасно знала свое место, и ее ярость была обращена внутрь себя, он уже не мог изменить течение ее бешенства, потому что в ту же секунду она ударила его кулаком в лицо. Она целилась в челюсть, и удар шел снизу, но Дима успел отшатнуться, и ее кулак скользнув по его щеке, с размаху влетел в бровь.

Саша видел, как Ольга бросила все свое крепкое тело Диме в бровь. Потом он увидел, как к Ольге быстрым шагом, раздвигая толпу, направились два охранника, и как тенью метнулся к ней молодой мужчина среднего роста, прекрасно сложенный, с коротко стрижеными темными волосами и внимательным взглядом зеленоватых глаз; у него были по-детски припухлые губы, и эту детскость не могла скрыть даже недельная бородка. Это Сергей бросился защищать свою королеву.

Когда Сергей пробрался через толпу, Ольга уже протянула Диме руку. «Прости, - сказала она и Диме, и Сереже одновременно, - я погорячилась». И Сергей остановился, и остановились охранники.

Дима действительно не держал на нее зла, а Сергей не стал ничего спрашивать, и Ольга не раскрыла ему своей тайны, хотя как раз ему-то можно было все рассказать, и она очень хотела, но он не спросил. Но она приняла его решение, как должное, и на обратном пути в метро, раз уж невозможно разговаривать в таком грохоте, читала «Рэгтайм» в издании «Иллюминатор» - том самом, что привлекло внимание Сергея в руках девушки в зеленых брюках и вкупе с карточкой московского метро так настойчиво напомнило ему Ольгу.

Но на эскалаторе «Петроградской», когда воспоминание об Ольге окончательно стерлось в воспоминание о девушке в розовой футболке, Сергею пришлось признаться себе, что все это время он продолжал думать о Кате, и как он ни гнал от себя мысли о ней, они не покидали его с самого утра – с того момента, как в уже заканчивающемся телефонном разговоре его приятель сообщил ему («ах, да!») последнюю сплетню: неделю назад Катя забрала документы из аспирантуры.

И когда Сергей узнал об этом, на него навалилась та самая Тоска по неспасенной любви, какую он испытал впервые в Новый год в гостях у Инны, когда он смотрел, как Вася танцует с ней, обняв ее за плечи и прижавшись лбом к ее лбу; и глядя, как Вася медленно кружится с женщиной, которой он не дал ничего, кроме боли, Сергей взмолился о любви, подобной той, что он видел в Инне, и клялся сам себе, что если бы судьба послала ему такую любовь, он пренебрег бы условностями и пожертвовал бы чем угодно – ради нее. И в этой Тоске ему стало гадко, что Катя сделала то, что должен был сделать он, а еще гаже оттого, что он не сделал бы этого, даже если бы это пришло ему в голову.

И он почувствовал, что с каждым движением все больше запутывается в кружеве своих и чужих воспоминаний, как та желтая бабочка, агонию которой он нечаянно подсмотрел, и что от этого кружева ему не избавиться никогда, и судьба никогда не смилостивится над ним, потому что он не в силах спасти хоть одну любовь.

Он прошел через подземный переход, поднялся по лестнице и шагнул в хмурый августовский день. И в грохоте обезумевших машин ему послышался звон глиняного колокольчика – и он вдруг почувствовал себя совсем младенцем в этом мировом водовороте, уносящем его время…

- Оля, - позвал он сквозь Тоску, - Оленька…