Вращение, ч.2

Между ними уже давно все было ясно – настолько ясно, что это дало Кате повод втайне сожалеть об утраченной для них Тайне, об Игре, исхода которой не знает ни один игрок. На самом деле она жалела о том, что сама разрушила, потому что если Тайну спасти было уже никак нельзя, то Игру еще можно было: сделать вид, что ни один из них не понимает, что другой понимает, чего хочет первый; но Катя не захотела такой Игры, а пожелала, чтобы все было ясно, и в один прекрасный день сказала все словами. И поэтому ни один из них ни на секунду не усомнился, зачем он позвал ее и зачем она согласилась, и слова уже не имели значения.

Он ждал ее у метро, но думал почему-то не о ней, а о том, как однажды оскорбил женщину в постели. Это была очень умная женщина, с которой он познакомился на работе у отца, – совсем молодая, не старше его, но уже специалистка по веб-дизайну. Это Леночка приучила его пользоваться интернетом и доступно объяснила достоинства электронной почты. Теперь он постоянно тратил деньги на интернет-пакеты, благодаря чему смог поддерживать постоянную связь с Ольгой: они писали друг другу простые короткие письма, сообщая, как идут дела, и подписываясь просто «Я». Ближе к лету письма приходили все более регулярно, и в них все чаще обсуждались перспективы очередной встречи – он звал ее к себе в Питер, а она то обещала, то сомневалась. На деле она так ни разу и не приехала к нему, а он до сих пор каждым летом, а иногда еще и зимой изыскивал возможность повидать ее в Москве. Ольга не была ленива или тяжела на подъем – он знал, что нет, но она все равно ни разу не собралась к нему, а Сергею ни разу не пришло в голову, что все дело в том, что он не смог приехать к ней в тот единственный раз, когда от этого зависело так много.

С Леночкой вышло то же самое: Сережа выбрал самый подходящий момент и сделал самый подходящий шаг для того, чтобы закрыть путь для их возможной любви. В тот момент показалось, что все кончено, но Сережа вымолил у нее прощение и остался с ней еще надолго, хотя это был уже только секс – простой секс двух людей, которым нечего скрывать друг от друга, но после той, первой ночи было уже глупо делать ей комплименты или заводить разговор о мелочах, которые со временем оформляются словом «любовь». Сережа вспомнил – и невольно поморщился от стыда, - как Леночка ударила его по лицу и закричала что-то, а потом пришло самое жуткое воспоминание о том, как он стоял в утренних сумерках на коленях и шептал разные совсем не уместные слова, а она смотрела сквозь него тусклыми глазами и повторяла, что не сердится, и просила у него прощения, и от этого – и тогда, и сейчас – вставал ком в горле.

Потом Сережа стал вспоминать свой ночной кошмар, отдельные атомы которого еще витали в воздухе. Сон помнился смутно - не образы, а ощущения, которые он никак не мог забыть, хотя само действие сна забыл в тот самый момент, когда проснулся в постели, мокрой от пота. Он вскочил открыть окно, и от этого движения у него закружилась голова, и он прожил несколько секунд в ожидании падения, но не упал. Ложиться обратно было противно, и Сергей достал из дивана одеяло, расстелил его на полу, лег и проспал остаток ночи в постоянном страхе того, что кошмар вернется.

А Катя ждала этого дня, как избавления от кошмара. Ее кошмар начался два года назад и с тех пор не оставлял ее ни на минуту – даже во сне – все время, что она была одна. Ее одиночество было глубже, чем могло показаться со стороны, потому что она даже сама в себе не находила утешения: Катя привычно презирала себя и однажды поняла, что это уже навсегда. Она попыталась остановиться и оглядеться вокруг, но то, что она увидела, ужаснуло ее: ей пришлось осознать, что все, на что тратилось ее время, не приносит ей удовольствия или удовлетворения – ни учеба, ни хлопоты, ни прогулки, ни мимолетные любовные связи. Но она слишком поздно поняла, насколько глубоко ее одиночество, а еще позднее – что одиночество ее родилось из презрения к себе, и потому еще долго делала вид, что все по-прежнему, но ее воротило и от танцев, и от шумных компаний, и от музыки, и от алкоголя, потому что она хотела, как раньше, а как раньше уже было нельзя, потому что удовольствие не вне, а внутри нас, и что может быть тоскливее, чем обманывать себя, чем делать вид перед самой собой, чем внушать себе, что если смеяться, станет весело. Но она смеялась – даже уже после того, как поняла, что ее смех похож на истерику, и усвоила привычку прикрывать смехом боль, и смех для нее стал неотделим от боли.

На то были причины. Наверное, если как следует рвануться, можно было эти причины устранить, хотя – что устранять, если эти причины составляли ее жизнь, и вне их Кати не было? Иногда Кате казалось, что она уловила то самое главное, что мучает её, но тут оказывалось, что это просто так не изменить, и даже если рвануться, не очень-то изменить, а вот рваться-то ей никуда и не хотелось. Потому что депрессия её была – как теплое одеяло, из-под которого надо, но не хочется вылезать, и хочется, чтобы все как-то решилось само собой, а оно не решалось, а только хуже, оттого, что дольше. И Катя все глубже проваливалась в неверие, в которое погрузило ее когда-то сознание беспомощности перед последствиями собственной ошибки – хотя может, то была и не ошибка, и все было так, как должно было быть? Катя считала свои переживания уникальными, хотя вряд ли ей стало бы легче, если бы она узнала, что, ожидая ее у метро, Сергей задавал себе тот же вопрос: было ли следствием его ошибки то, что отношения с Леночкой, несмотря на редкую близость, постепенно сошли на нет.

Они долго и трудно шли к своей первой ночи: прошло немало времени, пока каждый из них понял, что ищет повод встретиться с другим и изобретает для встречи предлоги настолько прозрачные, что они были способны обмануть лишь того, кто их придумал. Но даже и в тот момент, когда Сережа пробормотал: «Кажется, я сегодня не высплюсь»; в ту секунду, когда их тела сплелись в темноте, Леночка еще оставила ему дорогу назад: «Хочешь, выспишься», - предложила она, и Сергей ответил: «Нет».

Леночка всегда оставляла людям дорогу назад: и Сережа, и она сама видели в этом великодушие, но эта была всего лишь трусость, странно смешанная с жестокостью: трусость перед яростью человека, загнанного в угол, и жестокость унижения противника призраком великодушия. То же великодушие овладело Леночкой под утро, когда в ответ на бессвязные извинения Сергея она лепетала, что нет-нет не обижена, хотя была уязвлена до глубины души и уже знала, что не забудет этого никогда. Сергею же ее слова показались того же свойства, что слова Инны, которая прощала Васе его грубость и пренебрежение в обмен на редкие минуты удовольствия, но он ошибался: Инна действительно прощала искренне, от всей души и при всем желании не смогла бы собрать свои обиды воедино, чтобы когда-нибудь поставить их Васе в вину. Может быть, Инна понимала, что Вася делает то, что он делал, не желая ей ничего, кроме добра, но вернее всего, она прощала из той же страсти к преодолению препятствий, которую она спутала с любовью.

А Вася, возможно, чувствовал в Инне эту страсть, недаром он сказал однажды невесть к чему, что Инна бы стала рекордсменкой по плаванию, если бы было изобретено плавание с препятствиями, - и, возможно, именно в этом интуитивном понимании природы ее любви была причина того, что он словно бы и не пытался разрушить разделявшие их преграды, а лишь громоздил их одна на другую, пока не создал настолько непреодолимый заслон, что порой не замечал за ним даже ее взгляда. Но и тогда Вася постоянно чувствовал ее присутствие и готовность явиться по первому его зову – и снова преодолеть десятки преград, чтобы быть с ним, хотя почти любая из них немедленно распалась бы, если бы Вася захотел этого так же страстно, как Инна. Но он не хотел, и Инна вновь решала в одиночку, где им лучше провести ночь, – а вопрос был непростой: Инна жила в однокомнатной квартире с родителями и трехгодовалым сынишкой, а Вася – с мамой в коммуналке, и его сварливые соседи ворчали неделями, если узнавали, что Вася, улучив минуту, когда матери не было дома, приводил к себе Инну, - что, дескать, небезопасно таскать в квартиру женщину сомнительных нравов – ведь вы не собираетесь пожениться? – нет, не собираемся, - да еще и сомнительных намерений – ведь ей, небось, уже тридцатник? – так что Вася уже год с лишним как отказался от мысли спать с Инной у себя.

А она не была так намного его старше – всего на два года, но это были тяжелые два года, прожитые с ребенком от мужчины, не желавшего ничего знать о ней и своем сыне, наполненные вечным брюзжанием всем недовольного отца, который, к счастью, не знал, что Инна встречается с мужчиной младше себя на два года, и Инна выглядела действительно, как мать и хозяйка большой семьи. И в вечной борьбе с Васей ее поддерживало лишь то, что тот не любил никого другого, спал только с ней и иногда дарил ей несколько теплых дней подряд. Сережа сочувствовал этой мученической любви и несколько раз предлагал ключи от своей квартиры Васе, своему другу – настолько близкому, что все стали звать его Васей, чтобы не путаться, хотя на самом деле его звали Сережа Васильев, - но Вася всегда упрямо отказывался.

А Сережа мог себе позволить пустить Инну и Васю в свою квартиру, потому что у него были мировые предки – да и как иначе, если он вполне положительный сын, а что он шляется или курит с друзьями траву, а потом горланит песни собственного сиюминутного сочинения – так это его личное дело, тем более что он прилично зарабатывал, хотя и не бросил свой дурацкий филфак, а поступил в аспирантуру. В общем, предки были что надо, да еще и работали с утра до вечера, только мама иногда приходила рано, но потом сразу опять уходила, и Сережа думал, что к любовнику, но это его не касалось, ведь мама тоже знала, что ее не касается, если, вернувшись в четыре часа, она видела в прихожей лишнюю пару женских туфель. Поэтому странно, что Сережа вдруг забеспокоился: что, если придет мама, - когда снял с Кати кофточку, а ведь не было еще и трех, да и если бы в дверях уже поворачивался ключ – что с того? Но Сергей волновался, и это что-нибудь да значило, потому что, в конце концов, его комната запиралась на задвижку, а у Ольги не было и того, да и были они младше на четыре с лишним года, и все-таки они занимались любовью, как безумные, на полу.

На полу, потому что, как объяснила Ольга, у нее скрипучая кровать, и не наплевать, потому что ее это бесит. Так что они расстелили покрывало на полу, и Ольга успокоила его, что никто не войдет и все всё понимают, и он больше не стал ничего спрашивать. И тех пор он сотню раз думал, как здорово, что Ольга из года в год на время его приезда отодвигает все свои многочисленные глупые дела и очередного любовника (а может, и одного несколько раз – Сергей особенно не интересовался) и проводит с ним несколько потрясающих дней.

И все-таки самое хорошее в этих днях было то, что они кончались, и хотя и Сергей, и Ольга жалели об их быстротечности и мечтали о том, как было бы чудесно, если бы время, проведенное вместе, исчислялось хотя бы неделями, они втайне понимали, что это было бы уже совсем не то. Сознание того, что им отведено так мало времени, подкрепленное презрением к окружающему миру, поскольку Сергея в Москве почти никто не знал, было причиной их безудержного счастья, когда они занимались любовью с вечера до утра, а если очень хотелось – то и с утра до обеда. С Ольгой Сергей был настоящим мужчиной – в каждом своем движении, продиктованном не долгом перед своей женщиной и не воспитанием, а чем-то гораздо более глубинным и естественным, а потому самым желанным.

И больше всего Сергей ценил эту взаимную свободу. Ольга казалась ему одной из самых красивых женщин на свете, но зато и самой самоуверенной: она точно знала, где начинается и где кончается место под солнцем каждого, и точно знала, что сама она занимает лучшее. И Ольга, в неизменной бейсболке, тратившая уйму денег на шмотки, подобных которым было не сыскать во всей Москве, потому что больше никто во всей Москве не решился бы их надеть, оставалась, пожалуй, последней женщиной на земле, которую Сергей безусловно уважал, и у Сергея были основания думать, что он последний мужчина, которого она безусловно уважает.

Сережа никогда не узнал, и не поверил бы, если бы узнал, что эта решительная молодая женщина может теряться и молчать, не находя слов, призывать на помощь все свое остроумие и говорить ужасную ерунду, что она может позволить обращаться с собой, как с вещью, и страдать из-за презрения к тому, в ком сосредоточился смысл ее бытия, потому что у нее была своя тайна, к которой Сергей однажды прикоснулся, но не раскрыл – не только из-за лени, но и потому, что эта тайна не принадлежала той Ольге, которую он так хорошо знал: когда они познакомились, Ольга еще не несла в душе эту тайну и была просто самой собой. Сережа хорошо помнил, и будет помнить до самой смерти, какой он увидел Ольгу впервые. Тогда он настолько хотел посмотреть Москву, что в конце второго курса, в необычайно теплом мае, взял все свои деньги и сел на поезд, намереваясь провести в Москве три дня, ночуя у дальних родственников. Ему повезло: он застал их дома, и они согласились его приютить, и Сергей отправился гулять по Москве. Он шатался по улицам до самого вечера и уже зверски устал, когда увидел Ольгу: она сидела на дорожном парапете в короткой узкой юбке и в какой-то безумной блузке, расставив прямые ноги и слегка отведя руку с сигаретой. Сергей принял ее за проститутку – впрочем, наверное, недешевую проститутку, - так вызывающе были расставлены ее ноги, и он только утвердился в своем мнении, когда, подойдя ближе, заметил, что папироса ее забита травой.

Поэтому, когда Сережа узнал, что Катя тоже курит, он тут же вспомнил Ольгу и с тех пор невольно сравнивал их. Для Кати же редкие самокрутки составляли другое воспоминание: единственное, что ей осталось от Петра Аркадьевича, а большего она и не желала от него, потому что Петр Аркадьевич был причиной самого мучительного страха в ее жизни: страха, что его жена, Людмила Яковлевна, застанет их вместе. Ее чувство вины было еще сильнее оттого, что Кате нравилась Людмила Яковлевна – приветливая доброжелательная еврейка, и было мерзко, что нужно обманывать именно ее. А она вполне могла их застать, потому что работала тут же бухгалтером, а Катя подрабатывала уборщицей и несколько месяцев наивно полагала, что Петр Аркадьевич не замечает ее старых, как мир, уловок, к которым она прибегала, чтобы попасться ему на глаза или поговорить о погоде. И поэтому она очень удивилась, когда он однажды схватил ее и начал целовать, приговаривая, что он не знает, правильно ли он поступает, но Кате от него и не надо было много, ей нужен был только секс, потому что она была еще девственницей и не относилась всерьез к ровесникам, а Петру Аркадьевичу было уже за сорок. И он дал ей то, что она хотела, и они встречались тайком и тайком курили марихуану – это Петр Аркадьевич научил ее, - а Катя то влюблялась в него, то вновь остывала, но неизменно разрешала залезть себе под юбку, когда он хотел – примерно три раза в две недели, - даже и после того, как она уволилась, потому что нашла работу по специальности.

И когда Катя решила, что Сережа оказывает ей мелкие знаки внимания только для того, чтобы это заметила Аня, она словно пережила déjà vu: уж слишком ярко вспомнился ей тот день, когда она, не думая ни о чем, подошла к Петру Аркадьевичу и при всех обняла его сзади за плечи. Она поняла, что случилось, только когда он начал отталкивать ее, и она очнулась, но и спустя время она не могла вспомнить, как получилось, что она обняла его. Катя перепугалась и словно отупела от испуга, что делает не то, и что не надо было делать этого, и что все было – ну, не хорошо, но нормально, а теперь будет плохо, а уже было поздно, и все заметили Катины руки раньше, чем она сама их заметила, и подумали, что она нарочно, а она не нарочно, и что делать, если нравятся оба – и муж, и жена, - и все знали, что он ей нравится, хотя, может, и не догадывались, что они уже больше года спят вместе. И Людмила Яковлевна знала, что Кате нравится ее муж, а что нравится она, может, и не знала, потому что видно всегда только плохое. И Катины руки, только что лежавшие у него на плечах, казались ей чужими, и она молчала, потому что если бы она что-то сказала, - стало бы хуже, чем плохо.

Возможно, что-то похожее почувствовала и Ольга, когда Сергей сел рядом с ней на парапет и положил руку ей на колено – ей это показалось настолько естественным, что она никак не отреагировала на его жест, а продолжала сидеть, слегка покачиваясь взад-вперед. А Сережа вовсе не был уверен, что он действует правильно, потому что не слишком много видел проституток, а тем в центре Москвы. Ему показалось, что она сильно накурилась, но он понял, что ошибся, как только встретился с ней взглядом: ее глаза горели насмешливым мерцающим огнем, и до Сергея только тогда дошел смысл этой метафоры. Он спросил, как ее зовут, и она ответила: Ольга, а его? Он засомневался, зачем ей знать, но не успел сообразить соврать и машинально сказал: Сергей, и она кивнула. Его рука по-прежнему лежала у нее повыше колена; Сергей ощущал под пальцами мягкую внутреннюю сторону бедра и спросил неожиданно хриплым голосом: «Сколько ты берешь?» Именно тогда она впервые посмотрела ему в глаза, слегка приподняв подбородок, чтобы меньше заслоняла бейсболка, - посмотрела внимательно и поняла, что он не хотел ее обидеть. «Вы ошиблись, - сказала она. – Я просто сижу на парапете и курю». Сергей ужасно смутился и сказал: «Простите», - и она ответила: «Ничего», - но не отвернулась, давая понять, что разговор окончен, а продолжала смотреть на него темными арабскими глазами, и Сергей спросил: «Тогда можно пригласить вас выпить?..»