Воображаемые сообщества. Андерсон

Одной из ключевых работ по вопросу сущности нации является книга «Воображаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма» (1983 год) социолога Бенедикта Андерсона.

Бенедикт Ричард О'Горман Андерсон (1936-2015) родился в Китае в британской семье. Отец Андерсона был чиновником Морской таможенной службы Китая, которая формально была госорганом и подчинялась Пекину, но де-факто контролировалась Великобританией.

Андерсон закончил Итонский колледж, где получил главную ученическую стипендию Ньюкасла. Затем Андерсон закончил Кембридж и получил степень PhD в Корнелльском университете (входит в Лигу плюща, Нью-Йорк).

Андерсон большую часть жизни прожил в США, где состоялся как академический ученый: был принят в Американскую академию искусств и науки, стал почетным профессором международных исследований Корнелльского университета.

                                                    Бенедикт Андерсон

Основной сферой интересов Андерсона была Юго-Восточная Азия и, в частности, Индонезия. Андерсон был полиглотом, владеющим индонезийским (говорил, что часто думает на индонезийском), яванским, тагальским и тайским языками, а также рядом европейских языков, включая русский. Скончался Андерсон в 2015 году в Индонезии.

Еще будучи студентом Кембриджа, Андерсон в 1956 году принимал участие в протестах против британской колониальной политики во время Суэцкого кризиса. Тогда Андерсон стал марксистом, отвергшим собственную британскую империю. Младший брат Бенедикта Андерсона — Перри Андерсон, марксистский философ, оказавший немалое влияние на становление «Новых левых» и критикующий постмодернистский извод левой мысли. Но это отдельный разговор.

Существенно, что, будучи марксистом, Андерсон пишет о нации с позиции позитивного принятия. Исследование Андерсоном сути колониальной политики, формирования и распада колониальной политики и войн между социалистическими государствами в Азии легли в основу работы «Воображаемые сообщества», принесшей ему признание не только крупного специалиста по Юго-Восточной Азии, но и одного из наиболее ярких интеллектуалов, занимавшийся вопросом нации и национального государства.

«Воображаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма» — блестящая книга, обязательная к прочтению каждым, кто действительно заинтересован в национальной политике. Я рассматриваю в данном тексте лишь часть тезисов Андерсона.

Определение нации по Андерсону отражено в названии книги. Но я предлагаю начать не с определения, а с истоков нации. Что сделало ее возможной?

Андерсон выделяет три «культурных корня», изменения в которых сделали нацию возможной — это язык, сакральность власти и время.

Цитата (здесь и далее перевод В. Николаевой): «Удивительную власть папского престола в пору его наивысшего могущества можно понять лишь через существование трансъевропейского ученого мира, пишущего на латыни, и такого представления о мире, разделяемого буквально каждым, согласно которому двуязычная интеллигенция, выполняющая роль посредника между разговорным языком и латынью, служила также посредником между землей и небом. (Ужасность отлучения является отражением этой космологии.)».

Единство католической Европы скреплялось единым священным языком — латынью. Именно высшая роль латыни, как языка, обеспечивала «существование трансъевропейского ученого мира» и доверяла этому миру, так или иначе подчиненному папскому престолу, роль посредника между человеком и Богом.

Цитата: «Размышляя о средневековой Западной Европе, [французский историк Марк] Блок писал, что «латинский был не только языком — носителем образования, он был единственным языком, которому только и обучали». (Это второе «только» совершенно ясно показывает священность латыни — ни один другой язык не мыслился достойным того, чтобы ему обучали.)».

Могущество латыни не подрывалось ее отсутствием в разговорной среде (помимо крайне узкого образованного слоя), а, наоборот, — превращало латынь как таковую в священный знак и тем самым усиливало ее.

Цитата: «Все великие сообщества классической древности воспринимали себя как центр мира посредством священного языка, связанного с небесным порядком власти. Соответственно, и дальность распространения письменной латыни, [языка буддизма, прим. АМ] пали, арабского или китайского теоретически была неограниченной. (На самом деле, чем мертвее письменный язык — т. е. чем дальше он от разговорной речи, — тем лучше: в принципе каждый имеет доступ к чистому миру знаков.)».

Язык католичества, буддизма, ислама и китайский в качестве знака указывал на христианство, буддизм, ислам и поднебесную империю, и потому был сакрален и единственен, поскольку безусловно единственна и безусловно сакральна религия.

Религиозный мир — это мир, в котором на первом месте стоит религиозная, а не этническая самоидентификация человека. Отсюда общий сакральный язык, разделяемый всеми представителями конфессии.

Цитата: «В результате онтологическая реальность постижима лишь через одну-единственную, привилегированную систему репрезентации: истину-язык церковного латинского, коранического арабского или экзаменационного китайского. И как такие вот истины-языки, они пропитаны импульсом, в значительной степени чуждым национализму: импульсом к обращению. Под обращением я понимаю не столько принятие особых религиозных убеждений, сколько алхимическую абсорбцию. Варвар становится подданным «Срединного государства», рифф — мусульманином, а илонго — христианином. Вся природа человеческого бытия поддается сакральной обработке. (Сопоставьте престиж этих старых мировых языков, горделиво возвышающихся над всеми простонародными говорами, с эсперанто или волапюком, которые лежат среди них, не привлекая внимания.) В конце концов, именно эта возможность обращения посредством сакрального языка дала «англичанину» возможность стать папой римским, а «маньчжуру» — Сыном Неба».

Если «вся природа человеческого бытия поддается сакральной обработке», значит, вся природа человеческого бытия конституируется через религию посредством единого истины-языка, как системы репрезентаций.

В этой связи, возникает вопрос о православии (Андерсон не рассматривает его). Греческий не играл у нас роль латыни, сакральным языком православных славян стал церковнославянский, сформированный на базе старославянского. Наше бытие до эпохи Просвещения (а в народной толще и далее) конституировалось другими знаками.

Что выводит нас, прежде всего, Россию (как центр православия) в фундаментально отдельный мир. Сохранение же богослужения на церковнославянском говорит о том, что РПЦ верна канону и не пошла путем модернизации в важнейшем языковом вопросе.

Политическая организация обществ и государств в эпоху единого сакрального языка обеспечивалась сакральной династической властью.

Цитата: «В наши дни, наверное, трудно эмпатически перенестись в тот мир, в котором династическое государство представлялось большинству людей единственно вообразимой «политической» системой. Ибо «серьезная» монархия в некоторых основополагающих аспектах идет вразрез со всеми современными представлениями о политической жизни. В королевстве все организуется вокруг высшего центра. Его легитимность исходит от божества, а не от населений, которые, в конце концов, являются подданными, а не гражданами».

Династическое государство эпохи премодерна строится вокруг божественного центра, воплощением которого на земле является помазанник Божий — монарх. Такое общество устремлено к центру и конституируется из центра.

Цитата: «В старом же воображении, в котором государства определялись центрами, границы были проницаемыми и нечеткими, а суверенитеты неощутимо переходили один в другой. Довольно парадоксально, но именно отсюда вытекает та легкость, с которой досовременным империям и королевствам удавалось на протяжении длительных периодов времени удерживать под своей властью чрезвычайно разнородные и часто даже территориально не соприкасавшиеся друг с другом населения. Также необходимо помнить о том, что расширение этих древних монархических государств происходило не только за счет войн, но и благодаря проводимой ими политике брачных отношений — очень отличной по типу от той, которая практикуется сегодня. Через общий принцип вертикальности династические браки объединяли разные населения под новыми вершинами».

Монарх суверен постольку, поскольку он является посланцем неба (Бога), а не потому, что он хозяин государства в определенных границах. Государства конституируются вертикалью, центром, что делает их границы текучими. Население таких государств — поданные, идентичность которых также строится вокруг центра, текущие внешние границы не имеют для нее принципиального значения. В то время, как идентичность нации строго очерчивается ее государственными границами.

Монархические династии сами по себе не имеют этнической принадлежности. Они именно посланцы неба, а не представители конкретного этноса.

Цитата: «Характерно, что с XI в. в Лондоне никогда не было правящей «английской» династии (а может, не было и раньше). А какую «национальность» приписать Бурбонам?».

«Национализация» династий начнется лишь в эпоху Просвещения, когда монархии будут адаптироваться к новым условиям бытия, чтобы сохранить власть. Но это уже лишь иллюзия. Сакральная власть монарха уходит, даже если монархия формально остается. По существу, судьба династий вне божественной вертикали — это почетная периферия либо забвение.

Важнейший и наименее очевидный вопрос перехода от традиционного династического государства к национальному, — изменение восприятия времени.

Цитата: «У средневекового христианского разума не было представления ни об истории как бесконечной цепочке причин и следствий, ни о непреодолимой пропасти между прошлым и настоящим. Как замечает Блок, люди полагали, что неотвратимо приближается конец света, в том смысле, что в любой момент могло произойти второе пришествие Христа: святой Павел говорил, что «день Господень так придет, как тать ночью». Так, для великого хрониста XII в. епископа Оттона Фрейзингенского было естественно постоянно обращаться к «нам, поставленным у конца времен». Блок приходит к заключению, что лишь только средневековые люди «пускались размышлять, ничто не было им более чуждо, чем предчувствие огромного будущего, открывавшегося перед молодым и дерзновенным родом человеческим».

Христианин эпохи премодерна жил в вертикальном времени единовременности божественного замысла, а не в горизонтали взаимосвязанных событий, пишет Андерсон.

Цитата: «[Немецкий филолог и антрополог Эрих] Ауэрбах дарит нам незабываемый очерк этой формы сознания: <…> «Если такое событие, как жертвоприношение Исаака, воспринимать как аллегорическую фигуру [или предзнаменование] жертвенной смерти Христа, так что первое событие как бы предвещает и обещает второе, а второе «исполняет» первое… то тем самым устанавливается взаимозависимость [или связь] между двумя событиями, которые не соединены между собой ни причинными, ни временными связями, — взаимозависимость [или связь], которую вообще нельзя установить рациональным путем в горизонтальном срезе... Установить такую взаимозависимость [связь] можно, только связав [вертикально] оба события с божественным промыслом — лишь провидение может замыслить подобным образом [историю], и оно одно может дать ключ к ее разумению... Момент «здесь и теперь» — уже не [просто] звено в земном протекании [событий], но нечто такое, что в одно и то же время [т. е. одновременно] всегда было и исполнится в будущем. В собственном смысле, для взгляда Бога, это нечто вечное, вневременное [всевременное], нечто уже завершенное во фрагментарности земного совершения [т. е. в царстве фрагментарного земного события]».

Он справедливо подчеркивает, что такое представление об одновременности совершенно чуждо нашему. В нем время рассматривается как что-то близкое к тому, что [немецкий философ Вальтер] Беньямин называет мессианским временем, т. е. к одновременности прошлого и будущего в мимолетном настоящем».

Вертикальное время в конечном итоге адресует нас к Платону, по котором время есть движущийся образ вечности. В этом времени человек устремлен не вперед или назад, а вверх (к Богу) или вниз (грехопадение). Это принципиально иная траектория движения человеческого сознания.

Человек следует божественному замыслу, но не может развивать его. Божественный промысел (или платоновская идеи) лежит вне времени, он вечен и его проявление конституирует время, в котором «было» и «будет» выступает в неразрывном единстве в силу вечности и незыблемости божественного промысла.

В вертикальном времени субъект — Бог.

Описывая язык, сакральную власть и время, предшествующие эпохе национальных государств, Андерсон последовательно указывает нам на религиозную вертикаль, которая конституировала единый сакральный язык, сакральный центр в лице правящих династий и вертикальное время.

Андерсон приводит наглядную иллюстрацию того, как было устроено вертикальное сознание.

Цитата: «До восшествия на престол в 1851 г. интеллигентного Рамы IV (Монкута из книги «Король и я») в Сиаме [Таиланде, прим. АМ] существовали две разновидности карты, и обе изготавливались вручную: эпоха механического воспроизводства в стране еще не наступила. Первой разновидностью было то, что можно было бы назвать «космографией»: строгое по форме символическое представление «трех миров» традиционной буддийской космологии. Космография была организована не горизонтально, как наши карты; скорее, несколько надземных небесных сводов и подземных адов вклинивались в видимый мир вдоль единой вертикальной оси. Она была бесполезна для любых путешествий, кроме поисков заслуг и спасения. Карты второго типа, целиком посюсторонние, содержали в себе схематичные ориентиры для военных кампаний и прибрежного мореплавания. Хотя они разбивались на квадранты, все-таки главными их элементами были вписанные от руки примечания, касавшиеся продолжительности сухопутного и морского пути; они были необходимы ввиду того, что у картографов не было представления о масштабе. Охватывая исключительно земное, профанное пространство, они обычно рисовались в причудливо смещенной перспективе или в смеси нескольких перспектив, словно на глаза художников, привыкшие в повседневной жизни видеть ландшафт горизонтально, т. е. на уровне обычного взгляда, все-таки исподволь повлияла вертикальность космографии. Тхонгчай указывает, что эти путеводные карты, имевшие неизменно локальный характер, никогда не соотносились с более широким, стабильным географическим контекстом и что условность взгляда с высоты птичьего полета, принятая в современных картах, была им совершенно чужда. На обеих разновидностях карт границы не помечались».

Кто-то скажет, что средневековые и более древние европейские карты были точнее. Это так постольку, поскольку европейское традиционное общество было устремлено в модернистское европейское общество. Если же мы ищем условно чистый образец вертикального мышления, то выше приведен отличный его пример.

Переход к национальному государству представляет переход человеческого сознания от вертикали к горизонтали.

Цитата: «Наше представление об одновременности складывалось очень долго, и его появление определенно связано — как именно, еще предстоит надлежащим образом выяснить, — с развитием мирских наук. Однако это представление имеет настолько основополагающее значение, что если не принять его в полной мере во внимание, то нам будет трудно проанализировать темные истоки национализма. Тем, что явилось на место средневековой концепции одновременности-вдоль-времени, было (позаимствуем у Беньямина еще один термин) представление о «гомогенном, пустом времени», в котором одновременность, так сказать, поперечна, перпендикулярна времени, отмечена не предзнаменованием события и его исполнением, а совпадением во времени, и измеряется с помощь часов и календаря».

Одновременность-вдоль-времени — это вертикальное время, где всё было, есть и будет одновременно (на вертикали).

Гомогенное, пустое время — это горизонтальное время, в котором события могут независимо друг от друга (без единого замысла) происходить одновременно и образовывать причинно-следственную связь. Горизонталь сама по себе пуста, в ней нет божественного, сакрального замысла. Заполняется же пустота чередой событий (также лишенных божественного промысла). Именно в это время появление нации становится возможным.

Цитата: «Идея социологического организма, движущегося по расписанию сквозь гомогенное, пустое время, — точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как монолитное сообщество, неуклонно движущееся в глубь (или из глубины) истории. Американец никогда не повстречает и даже не будет знать по именам больше чем небольшую горстку из 240 с лишним миллионов своих собратьев-американцев. У него нет ни малейшего представления о том, что они в любой данный момент времени делают. Однако есть полная уверенность в их стабильной, анонимной, одновременной деятельности».

Время как время в нашем понимании — продукт эпохи Просвещения.

Здесь нельзя не вернуться к тезису Ницше об «убийстве Бога». Человек демонтировал божественную вертикаль и оказался в мире пустой горизонтали, который он заполнил собой. Квазивертикалью горизонтального мира человек провозгласил самого себя (свой разум) и заполнил пустоту своим разумом. Прикрывается такое положение дел новой мифологией о научном и гуманистическом прогрессе. Движение вверх заменено движением вперед.

Андерсон в качестве иллюстрации идеи прогресса (движения вперед) приводит следующее высказывание Вальтера Беньямина об Ангеле Истории:

Цитата: «Его лицо обращено в прошлое. Там, где мы воспринимаем цепь событий, он видит одну сплошную катастрофу, которая складывает в груду крушения, одно поверх другого, и бросает все это к его ногам. Ангел и рад бы остановиться, разбудить мертвых и воссоединить то, что было разбито. Но из Рая дует штормовой ветер; он бьет в его крылья с такой силой, что Ангел уже не в состоянии их сложить. Этот ураган неумолимо несет его в будущее, к коему он обращен спиной, а тем временем груда обломков перед его глазами вырастает высотой до неба. Этот ураган и есть то, что мы называем прогрессом».

Далее следует важнейший вывод Андерсона:

Цитата: «Но Ангел бессмертен, а наши лица смотрят в лежащую впереди темноту».

Люди смотрят на лежащую впереди темноту и отчаянно воображают свой мир, чтобы заполнить ее, в том числе, отчаянно воображают нацию.

Здесь мы уже можем дать определение нации по Андерсону.

Цитата: «Я предлагаю следующее определение нации: это воображенное политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное. Оно воображенное, поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев-по-нации, встречаться с ними или даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности».

Нация порождена в конечном итоге не чередой или суммой объективных исторических закономерностей, а «воображением», дает понять Андерсон. Нация существует постольку, поскольку входящие в нее индивиды верят в наличие свой общности, то есть воображают свою общность. По существу, это шаг в развитие основополагающего тезиса Макса Вебера, согласно которому в основе этноса лежит вера его членов в общее происхождение. В основе нации, по Андерсону, лежит воображение нации, входящими в нее индивидами.

Может возникнуть искушение противопоставить воображаемой (то есть искусственной, выдуманной) нации исторически объективно существующие или существовавшие сообщества.

Цитата: «[Английский философ и антрополог Эрнест] Геллнер настолько озабочен тем, чтобы показать, что национализм прикрывается маской фальшивых претензий, что приравнивает «изобретение» к «фабрикации» и «фальшивости», а не к «воображению» и «творению». Тем самым он предполагает, что существуют «подлинные» сообщества, которые было бы полезно сопоставить с нациями. На самом деле все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-к-лицу (а может быть, даже и они), — воображаемые. Сообщества следует различать не по их ложности/подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются. Жители яванских деревень всегда знали, что связаны с людьми, которых они никогда не видели, однако эти узы были некогда особенным образом воображены — как бесконечно растяжимые сети родства и клиентуры. До совсем недавнего времени в яванском языке не было слова, обозначающего абстракцию «общество». Сегодня мы можем представить французскую аристократию ancien régime [старого режима] как класс; но, разумеется, воображена она была в качестве такового лишь в очень позднее время. На вопрос: «Кто такой граф де X?» — нормальным был бы не ответ «член аристократии», а ответ «хозяин поместья X», «дядя барона де Y» или «подопечный герцога де Z».

На самом деле все сообщества — воображаемые. Такой вывод, повторюсь, можно сделать уже из Вебера. Если в основе этноса лежит вера его членов в общее происхождение, то это воображаемое сообщество.

Если всё вышесказанное воспринято нашим сознанием, то мы можем перейти к предметному разговору о строительстве нации. Если сознание сопротивляется, выдвигая что-то невнятное про «сумасшествие», то мы пока не готовы.

Андерсон выделяет следующие осевые черты нации.

Цитата: «Нация воображается ограниченной, потому что даже самая крупная из них, насчитывающая, скажем, миллиард живущих людей, имеет конечные, хотя и подвижные границы, за пределами которых находятся другие нации. Ни одна нация не воображает себя соразмерной со всем человечеством. Даже наиболее мессиански настроенные националисты не грезят о том дне, когда все члены рода человеческого вольются в их нацию, как это было возможно в некоторые эпохи, когда, скажем, христиане могли мечтать о всецело христианской планете».

Нация меняет сакральный центр на сакральные границы, на утверждении которых строится национальная идентичность. Границы же есть там, где есть предел. Нация не может охватить всё человечество, для конституирования одной нации нужна другая.

Цитата: «Она воображается суверенной, ибо данное понятие родилось в эпоху, когда Просвещение и Революция разрушали легитимность установленного Богом иерархического династического государства».

Суверенитет в своих предельных основаниях означает суверенность национального государства по отношению к Богу. В политическом измерении это подразумевало суверенность абсолютных монархов по отношению к Папе Римском. Монарх становился абсолютным, обретая абсолютную власть над своим государством, то есть вытесняя из него Бога.

Цитата: «На мой взгляд, все станет намного проще, если трактовать его [национализм, прим. АМ] так, как если бы он стоял в одном ряду с «родством» и «религией», а не «либерализмом» или «фашизмом». <…> И наконец, она воображается как сообщество, поскольку независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые в каждой нации могут существовать, нация всегда понимается как глубокое, горизонтальное товарищество. В конечном счете именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения».

Далее Андерсон развернуто описывает нацию и национализм как любовь к своему воображаемому сообществу. Повторюсь, для марксиста Андерсона нация — это позитивное явление.

Цитата: «В эпоху, когда прогрессивные интеллектуалы-космополиты (не в Европе ли особенно?) привыкли настаивать, что национализм — чуть ли не патология, что он коренится в страхе перед Другим и в ненависти к нему, что он сродни расизму, полезно напомнить себе о том, что нации внушают любовь, причем нередко до основания пропитанную духом самопожертвования. Культурные продукты национализма — поэзия, художественная проза, музыка, пластические искусства — предельно ясно изображают эту любовь в тысячах всевозможных форм и стилей».

Но тезис о любви к воображаемому тобой сообществу требует уточнения. Монарха и церковь любят постольку, поскольку любят Бога, и эта любовь переносится на его «представителей» на земле (церковь и династическую власть). В данном случае нет конфликта между любовью и воображаемым сообществом, так как этот конфликт снимается в Боге. В случае же социального тела, движущегося в пустом времени, такого снятия нет.

Ответ на противоречие между любовью и воображаемой нацией без Бога, на мой взгляд, заключается в тезисе Андерсона «наши лица смотрят в лежащую впереди темноту». Оказавшись в горизонтальном мире, человек объявляет вертикалью себя и отчаянно заполняет пустоту своим воображением. В этом ключе, «дух самопожертвования» оказывается актом творения (воображения) мира в пустоте. Жертвенная смерть за нацию утверждает бытие, а пустота подразумевает ничто, — что ничего нет, не будет и в определенном смысле не было. Повторюсь, этой мой вывод из Андерсона, сам он напрямую такого не пишет.

Возникновение национальных государств в Европе может быть обосновано рядом исторических аргументов — единством языка, длительной историей совместного проживания на данной территории и так далее. Наиболее чистый образец возникновения нации нам дают колонии, где независимые национальные государство возникли вопреки вере изначальной вере людей (потомков колонистов) в общее происхождение с жителями метрополии и вопреки наличия общего языка и общей религии у колонии и метрополии.

Цитата: «Во-первых, ведем ли мы речь о Бразилии, США или бывших колониях Испании, во всех этих случаях язык не был элементом, дифференцирующим их от соответствующих имперских метрополий. Все они, в том числе США, были креольскими [креолы — потомки европейцев, родившиеся в колониях, прим. АМ] государствами, которые создали и возглавляли люди, имевшие общий язык и общее происхождение с теми, против кого они боролись. На самом деле можно уверенно сказать, что в их ранней борьбе за национальное освобождение вопрос о языке никогда даже не ставился».

Таким образом, ни общий язык, ни вера в общее происхождение с жителями метрополии (соответствующих европейских стран) не помешали состояться независимым национальным государствам в Северной и Латинской Америке.

Цитата: «В конце XVIII в. «средние классы» европейского стиля, по крайней мере в Южной и Центральной Америке, были все еще незначительны. Не было там и того, что было бы достаточно похоже на нашу интеллигенцию. Ибо «в те спокойные колониальные дни чтение почти не прерывало размеренный и снобистский ритм человеческих жизней». Как мы уже увидели, первый испано-американский роман был опубликован лишь в 1816 г., много лет спустя после того, как разразились войны за независимость. Это свидетельство ясно говорит о том, что лидерство в этих войнах принадлежало состоятельным землевладельцам, выступавшим в союзе с несколько меньшим числом торговцев и разного рода профессионалов (юристов, военных, местных и провинциальных функционеров)».

У борьбы за независимость национальных государств не было классовой подноготной выступления низов против верхов и даже не было собственной полноценной национальной интеллигенции, пишет Андерсон.

Для объяснения данного феномена Андерсон вводит метафору «паломничества».

Цитата: «Чтобы увидеть, как административные единицы с течением времени могли быть восприняты как отечества, причем не только в Америках, но и в других частях земного шара, необходимо обратиться к тому, каким образом административные организации создают смысл».

Административные организации, создающие смысл (нации), — это ведь еще и про внутреннее устройство и последующий развал СССР.

Цитата: «Антрополог Виктор Тернер восхитительно описал «путешествие» — между временами, статусами и местами — как смыслопорождающий опыт. Все такие путешествия требуют интерпретации (например, путешествие от рождения к смерти породило различные религиозные представления). Для целей, которые мы здесь перед собой ставим, моделью путешествия служит паломничество. Дело не просто в том, что в умах христиан, мусульман или индусов такие города, как Рим, Мекка или Бенарес, были центрами сакральных географий, но и в том, что их центральность переживалась и «наглядно воплощалась» (в драматургическом смысле) постоянным потоком паломников, движущихся в их сторону из отдаленных и иным образом никак не связанных друг с другом местностей. В сущности, внешние пределы старых религиозных сообществ воображения в некотором смысле определялись тем, какие паломничества совершали люди».

Центр паломничества — это центр (исток) бытия, к которому стремится человек. Затем на смену религиозным центрам пришли мирские вершины.

Цитата: «Внутренний импульс абсолютизма был направлен на создание унифицированного аппарата власти, непосредственно подчиненного правителю и преданного правителю, в противовес децентрализованному, партикуляристскому феодальному дворянству. Унификация предполагала внутреннюю взаимозаменяемость людей и документов. Взаимозаменяемости людей способствовала вербовка (проводимая, естественно, в разных масштабах) hominem novi [новых людей], которые по этой самой причине не имели собственной независимой власти, а, следовательно, могли служить эманациями воль своих господ. Абсолютистские функционеры совершали, стало быть, путешествия, принципиально отличные от путешествий феодальных дворян. Это различие можно схематично описать следующим образом: в образцовом феодальном путешествии наследник Дворянина А после смерти своего отца поднимается на одну ступень вверх, дабы занять отцовское место. Это восхождение требует поездки туда и обратно: в центр, где его вводят во владение, и обратно, в родовое имение предков. Для нового функционера, однако, все усложняется. Талант, а не смерть, прокладывает его курс. Он видит впереди себя вершину, а не центр».

Человек времен абсолютизма (зари эпохи Просвещения) был устремлен не в свой религиозный центр, а на вершину своего суверенного государств. Что принципиально меняет горизонты человека.

Приоритет паломничества в религиозный центр ставит во главу угла религиозную идентичность человека.

Приоритет паломничества на вершину своего государства, ставит во главу угла национальную идентичности (создает национальную идентичность, которой ранее не было).

С чем столкнулись креолы (потомки европейских переселенцев) в Америках.

Цитата: «Первую зацепку для ответа на этот вопрос мы находим в том поразительном факте, что «каждая из новообразованных южноамериканских республик была с XVI до XVIII в. административной единицей». В этом отношении они стали предвестницами новых государств, появившихся в середине ХХ в. в Африке и разных районах Азии, и разительно отличаются от новых европейских государств конца XIX — начала XX в. Первоначальные очертания американских административных единиц были в какой-то степени произвольными и случайными, помечая пространственные пределы отдельных военных завоеваний. Но под влиянием географических, политических и экономических факторов они обрели со временем более прочную реальность».

Произвольно проведенные на карте административные колониальные границы внутри некогда единой испанской колониальной империи со временем обрели собственный смысл. То есть разделенные ими административные единицы на проверку оказались простонациональными государствами, в конечном итоге воплотившимися в национальные государства. Административные границы создают смысл, пишет Андерсон. Причем для всех сторон.

Колонии были превращены метрополией в отдельные экономические зоны. То есть были эксплуатируемыми метрополиями территориями.

Цитата: «Вдобавок к тому торговая политика Мадрида привела к превращению административных единиц в отдельные экономические зоны».

Но, строго говоря, такая эксплуатация не носила бы фатального для империи характера, если бы в нее не было включено ограничение горизонта паломничества.

Цитата: «Нет необходимости и говорить, что для креола было неслыханным делом подняться на высокий официальный пост в Испании. Более того, препонами были обставлены не только вертикальные паломничества креольских функционеров. Если полуостровные чиновники могли проделать путь из Сарагосы в Картахену, потом в Мадрид, Лиму и опять в Мадрид, то «мексиканский» или «чилийский» креол, как правило, служил лишь на территориях колониальной Мексики или Чили: горизонтальное движение было для него так же ограничено, как и вертикальное восхождение. Таким образом, конечной вершиной его петляющего восхождения, высшим административным центром, куда его могли назначить на должность, была столица той имперской административной единицы, в которой ему довелось жить».

Ограничивая горизонт паломничества креола вершиной в виде административного центра колонии, в которой он родился, метрополия конституировала национальную элиту и госаппарат данной колонии.

Цитата: «Между тем в ходе этого тернистого паломничества он сталкивался с компаньонами-по-путешествию, и у них стало складываться ощущение, что их товарищество базируется не только на особых пространственных границах этого паломничества, но и на общей для них фатальности трансатлантического рождения. Даже если он родился в первую неделю после миграции своего отца, случайность рождения в Америках приговаривала его быть в подчинении у урожденного испанца, пусть даже по языку, религии, происхождению или манерам он почти ничем от него не отличался. И с этим ничего нельзя было поделать: он непоправимо становился креолом. Подумайте только, насколько иррациональным должно было выглядеть его исключение! Тем не менее в глубине этой иррациональности скрывалась следующая логика: родившись в Америках, он не мог стать настоящим испанцем; ergo [как следствие, прим. АМ], родившись в Испании, peninsular [полуостровной, прим. АМ] не мог стать настоящим американцем».

Если американский креол (потомок выходцев из Испании) по факту места своего рождения не получает признания в качестве испанца и ему устанавливается горизонт паломничества в виде административной столицы колонии, то рано или поздно он вообразит жителей своей колонии нацией, а самую колонию — национальным государством, независимым от Испании. При этом он продолжит говорить на испанском, исповедовать католицизм и теоретически не забудет, что его предки когда-то приплыли из Испании.

С тем как горизонт паломничества определяет сознание, лично я столкнулся в 2010 году в Крыму. Мы ехали на поезде из Севастополя в Киев, где стали свидетелями показательного диалога на чистом русском языке между женщиной и молодым парнем, севшими в поезд на остановке в Симферополе. Рассказывая, куда он едет, парень сказал, что закончил техникум в Симферополе и едет в Киев поступать в институт. В ответ на уточняющий вопрос, почему в Киев, по всему русский парень из Крыма с придыханием сказал: «Это же столица!».

Горизонт паломничества данного симферопольца был ограничен вершиной в лице Киева, что определяло его сознание и вопреки тому, что он говорил только на русском языке и вырос в русском Крыму, постепенно включало его в украинскую нацию.

Вернемся к креолам. Границы создают смысл посредством массмедиа, первым из которых стала газета.

Цитата: «Газета, выходившая в Каракасе, вполне естественно и даже аполитично создавала воображаемое сообщество в кругу специфического собрания со-читателей, которым эти корабли, невесты, епископы и цены принадлежали. Со временем, разумеется, оставалось лишь ожидать вхождения в него политических элементов».

По мнению Андерсона, создателями наций в Латинской Америке стали креольские чиновники, паломничество которых было ограничено местными административными столицами, и креольские печатники, посредством газет ткавшие воображаемо единое пространство нации и национального государства.

Цитата: «Как я предполагаю, ни экономический интерес, ни либерализм, ни Просвещение не могли сами по себе создать и не создавали тот тип, или форму, воображаемого сообщества, который необходимо было защищать от посягательств этих режимов; иначе говоря, ничто из них не создавало общую рамку нового сознания — т. е. едва заметную периферию его поля зрения, — в отличие от попадавших в центр этого поля объектов восхищения или отвращения. Решающую историческую роль в осуществлении этой особой задачи сыграли креольские паломники-функционеры и провинциальные креольские печатники».

Особую роль газеты в формировании нации Андерсон описывал отдельно.

Цитата: «Газета есть всего лишь «крайняя форма» книги — книга, распродаваемая в широчайших масштабах, но имеющая эфемерную популярность. Нельзя ли сказать о газетах так: бестселлеры-однодневки? Устаревание газеты на следующий же день после выпуска — курьезно, что одному из первых товаров массового производства предстояло в такой степени предвосхитить закономерное устаревание современных товаров длительного пользования, — создает тем не менее (и именно по этой самой причине) одну из ряда вон выходящую массовую церемонию: почти идеально одновременное потребление («воображение») газеты-как-беллетристики. Мы знаем, что те или иные утренние и вечерние выпуски будут потребляться главным образом между таким-то и таким-то часом и только в этот день, а не в другой. (Сравните с сахаром, потребление которого протекает в неотмеряемом часами непрерывном потоке; его могут потреблять неправильно, но никогда не могут употребить не вовремя.) Эта массовая церемония — а еще Гегель заметил, что газеты заменяют современному человеку утренние молитвы, — имеет парадоксальную значимость. Она совершается в молчаливой приватности, в тихой берлоге черепа. Тем не менее каждый, кто к ней причастен, прекрасно знает, что церемония, которую он выполняет, дублируется одновременно тысячами (или миллионами) других людей, в чьем существовании он уверен, хотя не имеет ни малейшего представления об их идентичности. Кроме того, эта церемония непрестанно повторяется с интервалом в день или полдня в потоке календарного времени. Можно ли представить себе более живой образ секулярного, исторически отмеряемого часами воображаемого сообщества?».

Замена молитвы чтением газеты — наглядная иллюстрация перехода к светскому обществу.

Газета сообщает человеку, что он и его сообщество существуют. Массмедиа (газета лишь хронологически первое из них) непрерывно конституируют сообщество, то есть способствуют его воображению.

На максимально «чистом» образце формирования национальных государство на месте бывших колоний, мы видим, что для формирования нации необходимы:

— четко очерченные административные границы (переходящие в государственные границы);

— ограничение горизонта паломничества местной столицей;

— развитие местных массмедиа.

Здесь возникает вопрос, почему метрополия отторгла креолов?

Цитата: «Причиной тому был не только расизм, но и то, что в самом сердце империй тоже рождались нации: венгерская, английская и японская. И эти нации тоже инстинктивно сопротивлялись «чужому» правлению. А стало быть, в эпоху, наступившую после 1850 г., империалистическая идеология обычно имела характер заклинательного трюка. О том, до какой степени она была заклинательным трюком, говорит то равнодушие, с которым народные классы метрополий спустя какое-то время пожимали плечами по поводу «утраты» колоний, причем даже в таких случаях, как Алжир, когда колония была законодательно включена в состав метрополии. В конце концов, всегда именно правящие классы — разумеется, буржуазные, но прежде всего аристократические, — долго оплакивают империи, но их горе неизменно носит черты театрального притворства».

Нации, рождавшиеся в сердце метрополии (в Англии, Испании, Франции, Голландии и т. д.), отторгали свои колонии с позиции национального государства. То есть английское национальное государство, формировавшееся внутри британской империи, воспринимало свои колонии в качестве чужих протонациональных государств и конституировала их в таком качестве. Административные границы определяют смыслы для всех сторон: и для колоний, и для метрополии.

Декларируемая же тоска по империи действительно напоминает «заклинательный трюк». Английская, испанская и прочие нации приняли распад своих империй. И их тоска по ним может быть прочитана не как стремление вернуть империю, а как ворчливая адаптация к новым, сущности принятым, реалиям.

Как разместить Россию в этой сетке координат? У меня давно формируется глубокое убеждение в том, что российская нация (постсоветская Россия вне всякого сомнения является национальным государством, пусть и неоформленным / неотрефлексированным в данном качестве) приняла распад СССР и вполне органично восприняла старые административные границы как новые государственные. Тоска же по империи напоминала тот самый «заклинательный трюк». Люди иногда предъявляли тоску, но зачастую жили так, как будто ее нет. Из этой инерции нас частично вырвала война.

Национальное государство имеет в своем арсенале ряд жестких и эффективных мер, напоминающих неумолимый каток или мощнейший станок по производству идентичности человека. Рассмотрим как они работают на примере формирования наций в Юго-Восточной Азии.

Цитата: «Некоторые народы, живущие на восточном побережье Суматры, не только близки по физическим характеристикам к живущим по ту сторону узкого Малаккского пролива народностям западного побережья Малайского полуострова, но и связаны с ними этнически: они понимают речь друг друга, имеют общую религию и т. д. Эти же самые жители Суматры не имеют ни общего родного языка, ни общей этничности, ни общей религии с амбонцами, живущими на островах, расположенных в тысячах миль восточнее. Тем не менее в течение этого столетия они стали воспринимать амбонцев как братьев-индонезийцев, а малайцев — как иностранцев».

Индонезийская и малайская нации сформировались в рамках всё тех же колониальных границ и по живому разорвали связи между проживавшими на данных территориях этносами и народами. Индонезийская нация являет собой выпуклый пример формирования нации из множества этносов, у которых не было общей исторической, этнической, языковой и религиозной судьбы до прихода европейских колонизаторов.

Как это стало возможным?

Цитата: «Ничто так не способствовало этому связыванию, как школы, которые с начала нашего века создавались во все большем числе режимом Батавии [столица Голландской Ост-Индии, сегодня столица Индонезии Джакарта, прим. АМ]. Чтобы увидеть, почему это произошло, необходимо помнить, что в полную противоположность традиционным, туземным школам, которые всегда были локальными и личными предприятиями (даже если, в добрых мусульманских традициях, происходили массивные горизонтальные перемещения учащихся от одного учителя-уламы, пользующегося особенно хорошей репутацией, к другому), государственные школы формировали огромную, в высокой степени рационализированную и крайне централизованную иерархию, аналогичную по своей структуре государственной бюрократии. Единообразные учебники, стандартизированные дипломы и сертификаты на право преподавания, строго регламентированная градация возрастных групп, классов и педагогических материалов сами по себе создавали самодостаточный, внутренне согласованный мир опыта. Однако не менее важна была география этой иерархии. Стандартизированные начальные школы сосредоточились в деревнях и небольших городах колонии; неполные и полные средние школы — в более крупных городах и провинциальных центрах, а высшее образование (вершина пирамиды) — в границах колониальной столицы Батавии и города Бандунга, построенного голландцами в 100 милях к юго-западу от нее на прохладной Прианганской возвышенности. Таким образом, колониальная школьная система ХХ в. вызывала к жизни паломничества, аналогичные давно установившимся путешествиям функционеров. Для этих паломничеств Римом, в который вели все дороги, была Батавия: не Сингапур, не Манила, не Рангун и даже не старые столицы Яванского королевства Джокьякарта и Суракарта. Со всех уголков обширной колонии — но ни в коем случае не извне ее — совершали свое внутреннее восхождение юные пилигримы, встречая на своем пути в начальной школе собратьев-паломников из разных (возможно, враждовавших в прошлом) деревень, в средней школе — из разных этноязыковых групп, а в столичных институтах высшего образования — из всех частей государства. И они знали, что откуда бы они ни были родом, все они читали одни и те же книги и решали одни и те же арифметические задачи. Кроме того, они знали, пусть даже не добираясь до конечного пункта — а большинство до него так и не добиралось, — что все дороги ведут в Батавию и что все эти путешествия черпают свой «смысл» в столице, объясняющей в конечном счете, почему «мы» «здесь» «вместе». Иначе говоря, их общий опыт и дружелюбно-состязательное товарищество в школьном классе придавали картам колонии, которые они изучали (где она всегда была окрашена иначе, чем британская Малайя или американские Филиппины), территориально конкретную воображаемую реальность, ежедневно подтверждаемую акцентами и физиономиями их одноклассников».

Стандартизированная система порождает общие пути паломничества для всех индивидов, что позволяет им вообразить себя единым сообществом, даже если к этому не было никаких исторических предпосылок.

Стандартизированная школа, включая единые учебники, производит серийного человека, который замещает собой представителей множества разрозненных этносов.

Также стандартизировался и государственный язык.

Цитата: «Взаимозаменяемости документов, которая усиливала человеческую взаимозаменяемость, содействовало развитие стандартизированного государственного языка».

Выходя за рамки единого сакрального языка, национальное государство преодолевало множество языков и диалектов этносов, проживающих на его территории, спаивая их единым государственным языком. Иногда этот язык мог быть искусственно сконструирован.

Цитата: «[Французской колониальной администрацией] стало сознательно поощряться quôc ngû (куок-нгы), романизированное фонетическое письмо, изобретенное в XVII в. иезуитскими миссионерами23 и уже в 60-е годы XIX в. принятое властями для использования в «Кохинхине» [южной части Вьетнама, прим. АМ]. Оно призвано было разрушить связи с Китаем, а также, возможно, и с коренным прошлым, сделав недоступными для нового поколения колонизированных вьетнамцев династические хроники и древнюю литературу».

Современный вьетнамский письменный язык на латинице изобрели португальские колонизаторы-миссионеры, а затем окончательно насадила французская колониальная администрация. Куок-нгы по сей день остается государственным письменным языком Вьетнама.

В качестве заметки на полях отметим, что даже название государства «Вьет Нам» было в уничижительно ключе навязано стране китайцами.

Цитата: «В 1802 г. Зя Лонг на церемонии своей коронации пожелал назвать свое королевство «Нам Вьет» и послал гонцов, чтобы заручиться согласием Пекина. Маньчжурский Сын Неба настоял, однако, чтобы оно называлось «Вьет Нам». Причина этой инверсии такова: «Вьет Нам» (или по-китайски Юэнань) — буквально «к югу от Вьета (Юэ)» — обозначает королевство, завоеванное семнадцать веков назад династией Хань и охватывавшее, как принято считать, территории нынешних китайских провинций Гуандун и Гуанси, а также долину Красной реки. «Нам Вьет» Зя Лонга означал, в свою очередь, «Южный Вьет/Юэ» и тем самым содержал в себе притязание на это древнее королевство. Как пишет Александр Вудсайд, «название «Вьетнам», поскольку оно исходило от Пекина, в целом вряд ли ценилось столетие тому назад вьетнамскими правителями так высоко, как сегодня. Будучи искусственным обозначением, оно не получило широкого хождения ни среди китайцев, ни среди вьетнамцев. <…> То, что сегодня вьетнамец гордо защищает Вьет Нам, презрительно изобретенный маньчжурским императором XIX в., заставляет нас вспомнить правило Ренана, что нации должны «много забыть» [«oublié bien des choses»], но вместе с тем, что парадоксально, напоминает нам и о присущей национализму силе воображения».

Навязанные извне искусственное название и искусственный письменный язык не помешали вьетнамской нации по-своему героически состояться.

Вернемся к вопросу языка. При его строго стандартизации, возможны и многоязычные нации (Андерсон показывает это на примере Швейцарии). Многоязычие Швейцарии сложилось на стыке стандартизированных языков других наций (немецкого, французского и итальянского, к котором позднее добавился местный романшский язык).

Наций же, говорящих на одном языке, великое множество: от Германии и Австрии до широкого распространения английского, французского, испанского и португальского языков в качестве государственных в ряде бывших колоний.

Следующий инструмент стандартизации — перепись.

Цитата: «Пока продолжался колониальный период, категории переписей становились все более зримо и исключающе расовыми. Религиозная идентичность, в свою очередь, постепенно утрачивала роль первоочередной учетной классификации».

Расизм — порождение эпохи Просвещения, призванное обосновать претензии европейцев на мировое господство и оправдать восстановленное ими (именно в эпоху Просвещение) рабство.

Цитата: «Можно заметить страсть изготовителей переписи к завершенности и однозначности. Отсюда их нетерпимость к множественным, политически «трансвеститным», неясным и изменчивым идентификациям. Отсюда же и сопровождающая каждую расовую группу подкатегория «другие» — которых, однако, ни при каких обстоятельствах не следует путать с другими «другими». Замысел переписи состоит в том, чтобы каждый в нее попал и имел в ней одно — и только одно — абсолютно ясное место. И никаких дробей».

Проводя переписи населения, европейские колонизаторы невольно переносили на местное население свои коды мышления. И тем самым конституировали местные общества как свое подобие.

Цитата: «В прежние времена подданные, подлежавшие обложению налогами и обязательному прохождению военной службы, обычно хорошо сознавали свою исчислимость; правитель и подданные прекрасно понимали друг друга в этом вопросе, пусть даже с непримиримых точек зрения. Однако до 1870 г. не облагаемая налогами и не подлежавшая призыву на военную службу «кохинхинская» женщина могла счастливо или несчастливо прожить всю свою жизнь в британских владениях на Малакке, так и не осознав, что все в ее жизни происходит так, как спланировано наверху. И здесь предстает со всей очевидностью специфичность новой переписи. Она пыталась тщательно пересчитать объекты своего воспаленного воображения. Учитывая исключающий характер системы классификации и самой логики квантификации, «кохинхинец» должен был быть понят как единичный экземпляр сводимого в сумму серийного ряда повторимых «кохинхинцев» — разумеется, в территориальных пределах государства. По мере роста колониального государства и умножения числа его функций эта новая демографическая топография все глубже социально и институционально укоренялась. Руководствуясь собственной воображаемой картой, государство организовывало новые образовательные, юридические, здравоохранительные, полицейские и иммиграционные бюрократии, и все они строились по принципу этно-расовых иерархий, которые между тем всегда понимались в терминах параллельных серийных рядов. Прохождение подчиненных населений через сеть дифференцирующих школ, судов, клиник, полицейских участков и иммиграционных служб создавало те «привычки перемещения», которые со временем дали прежним фантазиям государства реальную социальную жизнь».

Перепись населения представляет собой карту того, как ее инициаторы воображают население страны. Затем данный подсчет населения на базе воображенный карты порождает государственную политику, устроенную так, как будто полученный результат-карта — это реальность. И он в конечном итоге становится реальностью, потому что госаппарат затачивается на производство именно такого (воображенного) сообщества.

Основные этапы:

— «Она пыталась тщательно пересчитать объекты своего воспаленного воображения»;

— «Руководствуясь собственной воображаемой картой, государство организовывало новые образовательные, юридические, здравоохранительные, полицейские и иммиграционные бюрократии»;

— «Прохождение подчиненных населений через сеть дифференцирующих школ, судов, клиник, полицейских участков и иммиграционных служб создавало те «привычки перемещения», которые со временем дали прежним фантазиям государства реальную социальную жизнь».

Если в случае колониальных государств очевидно, что перепись-карта представляла собой продукт «воспаленного воображения» колонизаторов, то в случае как бы исторических наций это менее заметно. Но в конечном итоге все нации построены именно по воображенной карте-переписи.

Серийный человек производится стандартизированной системой на базе воображаемой карты-переписи.

Важнейшая черта карты (уже географической) — ее превращение в знак.

Цитата: «Карта-как-логотип. Источник у нее был вполне невинный: привычка имперских государств окрашивать свои колонии на карте в имперский цвет. На имперских картах Лондона для британских колоний обычно использовались розовый и красный цвета, для французских — фиолетовый и синий, для голландских — желтый и коричневый и т. д. Окрашенная таким образом каждая колония представала как отдельный кусочек составной картинки-загадки. Когда эффект «картинки-загадки» вошел в норму, каждый такой «кусочек» мог быть полностью отделен от своего географического контекста. В конечной его форме могли быть скопом удалены все объяснительные глоссы: линии долготы и широты, названия мест, условные знаки, обозначающие реки, моря и горы, и, наконец, соседи. Чистый знак, уже не путеводитель по миру. В этой своей форме карта вошла в бесконечно воспроизводимые серии, став пригодной для переноса на плакаты, официальные печати, фирменные бланки, обложки журналов и учебников, скатерти и стены отелей. Мгновенно узнаваемый и повсюду замечаемый логотип карты глубоко внедрялся в массовое воображение, формируя могущественный символ для зарождающихся антиколониальных национализмов».

Карта, будучи превращенной в «чистый знак» — в логотип нации, лишенный географических и иных привязок, формирует сознание человека.

Приведу еще раз цитату из книги, показывающую, как карта-логотип формирует сознание людей.

Цитата: «Иначе говоря, их общий опыт и дружелюбно-состязательное товарищество в школьном классе придавали картам колонии, которые они изучали (где она всегда была окрашена иначе, чем британская Малайя или американские Филиппины), территориально конкретную воображаемую реальность, ежедневно подтверждаемую акцентами и физиономиями их одноклассников».

Андерсон развернуто показывает, как нация конструирует и легитимирует себя путем апелляции к древности.

Цитата: «Бароны, навязавшие Иоанну Плантагенету Великую хартию, не говорили по-«английски» и не мыслили себя «англичанами», но 700 лет спустя в школьных классах Соединенного Королевства были незыблемо определены как первые патриоты».

Исторические фигуры и даже сообщества, которые не идентифицировали себя как представители этноса/народа/нации Х и не говорившие на языке Х с легкостью записываются в великие герои великого прошлого нации Х.

Цитата: «Учебники английской истории предлагают вниманию сбивающее с толку зрелище великого Отца-основателя, которого каждого школьника учат называть Вильгельмом Завоевателем. Тому же ребенку не сообщают, что Вильгельм не говорил по-английски и, по правде говоря, вообще не мог на нем говорить, поскольку английского языка в то время еще не было; не говорят ребенку и о том, «Завоевателем» чего он был. Ибо единственно мыслимым современным ответом было бы: «Завоевателем англичан», — что превратило бы старого норманнского хищника во всего лишь более удачливого предшественника Наполеона и Гитлера».

Андерсон приводит ряд примеров подобного лицемерия в формировании национальной мифологии. Уверен, любой из нас может дополнить данный перечень. Но не только исторические фигуры прошлого «национализируются» постфактум. Охотно записывались в нации и правящие династии, ранее бывшие помазанниками Бога, а не членами того или иного этноса.

Цитата: «Романовы открыли, что они великороссы, Ганноверы — что они англичане, Гогенцоллерны — что они немцы, а их кузены с несколько бόльшими затруднениями превращались в румын, греков и т. д. С одной стороны, эти новые идентификации укрепляли легитимности, которые в эпоху капитализма, скептицизма и науки все менее и менее могли опираться на мнимую священность и одну только древность. С другой стороны, они создавали новые опасности. Когда кайзер Вильгельм II назвал себя «немцем номер один», он неявно признал тем самым, что является одним из многих ему подобных, выполняет представительскую функцию».

Это уже была суета на обломках сакральной монархической власти.

Важнейшую роль в формировании нации играет превращение истории в национальный музей.

Цитата: «Музеи и музеизирующее воображение в глубине своей политичны».

Политически воображаемый музей конституирует политическое воображаемое сообщество.

Цитата: «Множилось число европейцев, родившихся в Юго-Восточной Азии и склонных считать ее своей родиной. Монументальная археология, все больше связываясь с туризмом, позволяла государству предстать в роли защитника обобщенной, но в то же время местной Традиции. Старые священные места должны были быть инкорпорированы в карту колонии, а их древний престиж (который в случае его исчезновения, как часто и обстояло дело, государство было призвано возродить) должен был быть перенесен на картографов. Эту парадоксальную ситуацию прекрасно иллюстрирует тот факт, что восстановленные памятники часто были окружены изящно выложенными газонами и неизменно были оборудованы расставленными тут и там пояснительными табличками, полными всевозможных дат. Более того, памятники эти следовало держать безлюдными; попасть в них могли только проезжие туристы (и, по мере возможности, там не должно было быть никаких религиозных церемоний или паломничеств). Превращенные таким образом в музеи, они вернулись к жизни в новом качестве — как регалии светского колониального государства».

Религиозный памятник в светском музее является знаком, указывающим не на религию, а на величие светской нации. В этом парадоксе заключается сила нации, которая подчиняет историю своей интерпретации, превращая исторические памятники в знаки, указывающие не на историю, а на себя (на нацию). Нечто подобное сейчас пытаются проделать в Белоруссии с памятниками Великой Отечественной войны.

Цитата: «Но, как было отмечено выше, характерной особенностью инструментов этого светского государства была бесконечная воспроизводимость, ставшая возможной в техническом плане благодаря печати и фотографии, а в политико-культурном плане — благодаря неверию самих правителей в реальную святость местных достопримечательностей».

Не только правители, но и нация в целом, на мой взгляд, не верит в сакральность древности, к которой она апеллирует. Потому она с такой легкостью и наглостью интерпретирует древние памятники как знаки, призванные придать сакральность/легитимность самой нации.

Цитата: «Ярким примером служит серия живописных полотен с изображением эпизодов национальной истории, заказанная в 50-е годы Министерством образования Индонезии. Эти картины должны были быть запущены в массовое производство и разосланы по всем начальным школам; повсюду на стенах школьных классов юные индонезийцы должны были видеть визуальные репрезентации прошлого своей страны. Большинство задних планов было выполнено в предсказуемом сентиментально-натуралистическом стиле коммерческого искусства начала ХХ в., человеческие же фигуры были взяты либо с музейных диорам колониальной эпохи, либо из псевдоисторических представлений народного театра ваянг оранг. Наибольший интерес из всей серии представляла, однако, картина, предлагавшая детям репрезентацию Боробудура. Этот колоссальный памятник с его 504 образами Будды, 1460 сюжетными и 1212 декоративными каменными плитами есть поистине фантастическая сокровищница древней яванской скульптуры. Однако это чудо в период его величия (IX в.) многоуважаемый художник изображает поучительно своевольно. Боробудур предстает полностью выкрашенным в белый цвет; в нем нет и следа какой бы то ни было скульптуры. Он окружен ухоженными лужайками и тенистыми аллеями — и нигде ни единой души36. Кто-то, возможно, сказал бы, что эта пустынность отражает неловкость современного мусульманского художника перед лицом древней буддийской реальности. Однако я предполагаю, что на самом деле мы видим здесь прямое наследие колониальной археологии: Боробудур как государственную регалию и как логотип «ну, конечно же, это он». Боробудур, еще более могущественный в качестве знака национальной идентичности в силу осознания каждым человеком его местоположения в бесконечном ряду идентичных Боробудуров».

Исторические памятники с нацией фактически связывает лишь археология, пишет Андерсон. Инкорпорирование же памятников в национальное сознание подразумевает их превращение в логотипы/знаки, указывающие на нацию.

Цитата: «Воспринимаясь в рамках этого профанного ряда, каждая руина становилась доступной для обследования и бесконечного копирования. В то время как археологическая служба колониального государства создавала техническую возможность монтировать этот ряд в картографической и фотографической форме, само государство смогло отнестись к этому ряду в перспективе исторического времени как к альбому своих предков. Ни конкретный Боробудур, ни конкретный Паган никогда не имели при этом ключевого значения: государство не проявляло к ним серьезного интереса; его связывала с ними только археология. Воспроизводимые серийные ряды, однако, создавали ту историческую глубину поля, которую с легкостью унаследовали постколониальные правопреемники колониальных государств. Конечным логическим результатом был логотип (будь то «Пагана» или «Филиппин» — почти без разницы), который самόй своей незаполненностью, бесконтекстностью, визуальной запоминаемостью и бесконечной воспроизводимостью в любом направлении свел перепись и карту в едином нерасторжимом объятии».

Нация представляет собой продукт эпохи Просвещения, ее появление стало возможно только после перехода из мира религиозной вертикали в мир пустой горизонтали. То есть после перехода от премодерна к модерну.

Нация является воображаемым сообществом. Что не лишает ее легитимности, так как, делая следующий шаг, мы обнаруживаем любое сообщество в качестве воображаемого.

Нация конституируется при помощи:

— четко очерченных границ и суверенитета государства в пределах этих границ. Что делает нацию строго светским явлением, так как суверенитет в конечном итоге подразумевает суверенитет национального государства по отношению к Богу;

— производства серийного индивида, спроектированного на базе воображенной карты-переписи;

— широкого проникновения массмедиа, позволяющего постоянно, каждое мгновение, воображать и репрезентировать нацию;

— общих ритуалах (от оставшегося в прошлом чтении газет до пения гимна). Цитата: «Возьмем для примера исполнение национальных гимнов по случаю национальных праздников. <…> Насколько бескорыстным выглядит это пение в унисон! Когда мы сознаем, что другие поют эти песни точно тогда же, когда и мы, и точно так же, как мы, у нас нет ни малейшего представления о том, кто такие эти люди и даже где — за пределами нашей слышимости — они поют. Ничто не связывает всех нас, кроме воображаемого звука».

— воображение истории нации, путем вольного (воображаемого) включения в нее любых исторических персоналий, сообществ и деяний;

— логотипизация сознания серийного человека, путем построения системы знаков/логотипов, указывающих не на свое формальное содержание (не на историю сакрального памятника или не на географическую карту), а на нацию.

Границы, серийное производство и знак позволяют сознать нацию.

Нация может быть подчеркнуто выдуманной (воображенной) во всех своих элементах. Она может иметь выдуманный / искусственно сконструированный язык, выдуманное / навязанное извне название, выдуманную историю (это обязательно), выдуманные / навязанные извне границы. И при этом состояться.

Но если мы сосредоточимся не на выпуклых деталях, а на существе вопроса, то обнаружим, что нация — это воображаемое сообщество, призванное сокрыть пустоту в бытии. То есть выдуманное целиком.