Золотой век по Достоевскому

«Золотой век», как и любое понятие, может иметь разные трактовки в зависимости от контекста. В основе, как правило, лежит представление о рассвете (пике развития) в той или иной области. Классический пример — золотой век русской литературы (XIX век). В политической плоскости золотой век является важным понятием для идентичности консерваторов и особенно реакционеров, в данном случае нередко речь идет о плавающем историческом периоде. Например, современные американские консерваторы могут считать золотым веком время пребывания Рейгана на посту президента США (80-е) или 90-е годы, если речь идет о демократах консервативного толка. Очевидно, что ранее и позднее представление о том, когда был «золотой век» было иным и будет иным.

Для современной России классический золотой век — это советский период нашей истории. На данном представлении основана картина мира просоветских консерваторов. Есть и другая реакционная часть общества, ориентированная на Российскую империю как образец золотого века. В любом случае, каждое новое поколение может иметь свои представления о золотом веке, которые формируются перенесенными травмами, актуальными вызовами и в целом «правящим гештальтом» (тем, как формируется идентичность человека).

Радикально иначе золотой век мыслят гностики, которые доводят свои представления до абсолюта. Чтобы разобраться, о чем идет речь, я предлагаю обратиться к великом русскому писателю и философу Федору Михайловичу Достоевскому.

У Достоевского есть совсем небольшой рассказ «Сон смешного человека», в котором как ни в одном другом из знакомых мне текстов раскрыто существо гностического золотого века. Проследуем за героем рассказа.

В самом начале герой, представляющийся «смешным человеком», сообщает нам, что ему известна истина.

Цитата: «Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут».

Обратите внимание, речь идет не об истине, затрагивающей тот или иной конкретный вопрос, а об истине как таковой. Истина во всей ее полноте не может касаться отдельных вопросов, она про всё и вся сразу.

Подступаясь к вопросу об истине, смешной человека описывает мир как иллюзию.

Цитата: «В душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде всё равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне всё равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне всё казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их».

Осознав мир как иллюзию, смешной человек получает знак свыше и решается осуществить свое давнее желание — выйти из этого мира, совершив самоубийство.

Цитата: «Небо было ужасно темное, но явно можно было различить разорванные облака, а между ними бездонные черные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звездочку и стал пристально глядеть на нее. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя. У меня это было твердо положено еще два месяца назад, и как я ни беден, а купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два месяца, а он всё лежал в ящике; но мне было до того всё равно, что захотелось наконец улучить минуту, когда будет не так всё равно, для чего так — не знаю. И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что застрелюсь. Я всё ждал минуты. И вот теперь эта звездочка дала мне мысль, и я положил, что это будет непременно уже в эту ночь. А почему звездочка дала мысль — не знаю».

Тут же смешному человеку является другой знак в лице маленькой девочки, которая умоляет героя спасти ее умирающую где-то неподалеку мать. Он гонит ее от себя прочь, но это лишь первый акт.

Цитата: «Я сел у стола тихо, вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил себя: «Так ли?», и совершенно утвердительно ответил себе: «Так». То есть застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно, но сколько еще просижу до тех пор за столом, — этого не знал. И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка. <…> Рассердился вследствие того вывода, что если я уже решил, что в нынешнюю ночь с собой покончу, то, стало быть, мне всё на свете должно было стать теперь, более чем когда-нибудь, всё равно. Отчего же я вдруг почувствовал, что мне не всё равно и я жалею девочку? <…> Одним словом, эта девочка спасла меня, потому что я вопросами отдалил выстрел. <…> Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не случалось прежде, за столом и в креслах».

Смешной человек описывает свой «сон» (который не совсем сон или совсем не сон) где ему была явлена истина.

Цитата: «Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и, сидя, наставляю его прямо в сердце — в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться в голову и именно в правый висок. Наставив в грудь, я подождал секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил».

Свой путь к истине смешной человек начинает с самоубийства, после которого он проваливается в «ужасную черноту» и затем наблюдает из гроба за своими похоронами. Будучи погребенным, герой взывает к высшему началу, и неведомый посланник переносит его в иной мир. Этот новый мир и есть золотой век, вчитаемся в него.

Цитата: «И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. <…> Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем».

Смешной человек, совершив самоубийство (!), оказывается на Земле до грехопадения человека — в раю. Более того, у него в раю есть «миссия», о которой будет сказано далее.

Достоевский следующим образом описывает рай. Цитата: «Я видел их сам, их познал и убедился, я любил их, страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже тогда, что во многом не пойму их вовсе; мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания».

Рай в рассказе Достоевского — это мир, в котором нет науки и нет познания как такового. В раю нет прогресса, пишет Достоевский от лица своего героя «прогрессиста и петербуржца» (т. е. передового человека своего времени). Где нет прогресса и даже представления о прогрессе, там нет и истории. В раю — нет истории.

Человеческая жизнь в раю представляет собой некое изначальное целое, которое не знает ни развития (в понимании прогресса), ни смерти. Человек знает, что он смертен, но в описываемом Достоевским райском мире смерть лишь переход на иную стадию, а не фатальный конец.

Цитата: «Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали этого мгновения с радостию, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу».

Райское человечество едино внутри себя, оно не делится ни на индивидов, ни на разные народы. Райское человечество живет в единстве с природой и вселенной, в этой цельности у него отсутствует восприятие смерти как фатального вызова. Всё это черты циклического социума, который раз за разом, в соответствии со своими традициями, воспроизводит сам себя, никуда не двигаясь по линейке истории. Такие социумы в наше время называют архаическими.

Сегодня мы можем найти следы архаических обществ в далеких уголках Латинской Америки, Африки и Полинезии. В целом же архаика была замещена. Чем замещена? Прогрессом. Выход этносов на арену истории, их преобразование в народы, а затем и в нации, привел к изживанию циклической жизни обществ.

Атом прогресса попадает вместе с героем-прогрессистом и в описываемый Достоевским рай.

Цитата: «Я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду. Дело в том, что я... развратил их всех! Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собою всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им».

Обратите внимание, в раю прошли тысячелетия («сон пролетел через тысячелетия») и только затем на смену циклу пришел прогресс. Очень важно, как Достоевский описывает прогресс.

Цитата: «Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность — жестокость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением».

Здесь описано дробление целостного человечества на индивидуальные судьбы отдельных людей и народов.

Обратите внимание, речь идет еще о традиционном, религиозном обществе, с которым произошла одна радикальная трансформация — оно вышло из цикла на арену истории. Затем Достоевский выясняет отношение с Новым временем в лице французской буржуазной революции.

Цитата: «Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину».

Таким образом, наука и светское буржуазное общество появились не сами по себе. Они есть следствие и порождение предыдущего исторического этапа. Новый этап отрицает предыдущий, но старый при этом создает предпосылки для зарождения нового. Достоевский описывает историю как единый и последовательный путь, где нет «поворотов не туда», всё идет «туда» — в ничто.

Здесь наступает разгадка того, в каком смысле наш герой «смешной человек».

Цитата: «Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой».

Представление об изначальном рае стало смешным для людей Нового времени, соответственно, рассказывающий о рае стал «смешным человеком».

Цитата: «Однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их: хотят ли они возвратиться к нему? — то они наверно бы отказались. Они отвечали мне: «Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами, и истязаем себя и наказываем больше, чем даже, может быть, тот милосердый Судья, который будет судить нас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни — выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья — выше счастья». Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать».

Человек осознанно принимает зло, понимает, что творит. Сначала прогресс «развратил» циклическое общество и вывел его на историческую арену. Затем историческое традиционное общество переродилось в модернистское и, поставив разум на место Бога, присягнуло человеческому разуму, то есть присягнуло самому себе, в итоге «каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать». Именно «не могли они иначе сделать». Прогресс описан как фатальная неизбежность.

Смешной человек пытается покаяться и взять грех на себя, но люди говорят ему, что они «получили лишь то, чего сами желали».

Цитата: «Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что всё это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что всё то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу».

Человек выбрал прогресс, а глашатаев иного загоняет в сумасшедший дом.

В завершение смешной человек выбирает жизнь и проповедь подлинной райской жизни. Еще раз подчеркивая, что она целостная и потому совсем иная.

Цитата: «Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, — не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее не могло быть у людей. <…> А ту маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!». живой об

Герой Достоевского в начале рассказа предстает перед нами в качестве «прогрессиста и петербуржца», который дошел до края — осознал и ощутил мир как иллюзию. И не потому, что он стал буддистом или принял иную метафизическую традицию, а именно в силу доведения прогресса до его края — до ничто. Когда Достоевский писал «Смешного человека», в России еще только разворачивалась модернизация, а постмодерна не было даже на горизонте ни в России, ни в мире. Но гений Достоевского уже уловил его, как органическое продолжение модерна, и описал не называя прямо.

Дойдя до края и покончив с собой, смешной человек взывает к Богу и оказывается в раю — в изначальной точке и своим явлением в конце концов запускает там историю, представленную как путь к тому самому ничто. Смешной человек выступает в роли змея-искусителя для райских людей («знаю только, что причиною грехопадения был я»). Здесь возникает вопрос, кто перенес его в рай и могло ли произойти подобное не по воле Божьей? О природе грехопадения Адама и Евы есть огромная богословская дискуссия.

Побывав в раю и запустив историю, смешной человек воскрешается в своем времени и понимает, что обрел истину, понимает, что нужно бороться с разумом, заменившим Бога. Цитата: «А между тем ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья — выше счастья» — вот с чем бороться надо! И буду. Если только все захотят, то сейчас всё устроится».

Это борьба не ради отстаивания настоящего, это борьба во имя возвращения в изначальную точку, во имя избавления от греха истории.

Золотой век — это начальная точка бытия.

История — это грех — отпадение от золотого века.

Я не записываю Достоевского в гностики и не считаю его рассказ «смешной человек» гностическим. Но он очень ясно явил нам формулу гностического прочтения золотого века.