Преступление и наказание. Достоевский о грехе модерна
Обсуждение великого романа Достоевского «Преступление и наказание», как правило, избегает постановки очевидного вопроса. Раскольников следующим образом объясняет мотивацию совершенного им убийства. Цитата: «Не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это всё теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…»
Герой Достоевского в итоге раскаялся. Но невозможно отрицать, что были и есть люди, способные холодно совершить аналогичные преступления и даже не обернуться. Об этом говорит и сам Раскольников в романе: «И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет?».
Так к какому выводу мы должны прийти? Что Раскольников проверил, является ли он «право имеющим» и получил отрицательный результат?
На мой взгляд, начинать нужно с определения главного конфликта в романе. Если он лежит в обозначенном русле, то мы неизбежно приходим к поставленным вопросам.
Первый раз «дрожащая тварь» упоминается в «Преступлении и наказании» с отсылкой к стихотворению Пушкина «Подражания Корану».
Достоевский устами Раскольникова: «О, как я понимаю „пророка“, с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся „дрожащая“ тварь! Прав, прав „пророк“, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!»
Из стихотворения Пушкина «Подражания Корану»:
«Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй».
Для мусульман Коран является словом Божьим, продиктованным пророку Мухаммеду. То есть тварь должна дрожать перед Богом, повинуясь его слову и не желая свободы от слова Божьего. Антиподом является «право имеющий», который предъявляется собственные претензии на власть, ниспровергая Божью власть над миром, то есть изгоняя Бога из мира.
«— Я догадался тогда, Соня, — продолжал он восторженно, — что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!»
В конечном итоге Раскольников призывает окончательно разрешить вопрос о жизни в мире без Бога — взять власть над миром в свои руки.
«— Зачем? Потому что так нельзя оставаться — вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что бог не допустит! Ну что будет, если в самом деле тебя завтра в больницу свезут? Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети?
Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети — образ Христов: «Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…
— Что же, что же делать? — истерически плача и ломая руки повторяла Соня.
— Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что?
Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие!»
Есть версия, согласно которой Достоевский в своих произведениях полемизирует с Кантом (см. «Достоевский и Кант» Голосовкера). В этой связи можно процитировать предисловие к первому изданию работы Канта «Религия в границах только разума».
«Мораль, поскольку она основана на понятии о человеке как существе свободном, но именно поэтому и связывающем себя безусловными законами посредством своего разума, не нуждается ни в идее о другом существе над ним, чтобы познать свой долг, ни в других мотивах, кроме самого закона, чтобы этот долг исполнить. По крайней мере это вина самого человека, если в нем имеется такая потребность, и тогда ему уже нельзя помочь ничем другим; ведь то, что возникает не из него самого и его свободы, не может заменить ему отсутствия моральности. — Следовательно, для себя самой (и объективно, поскольку это касается воления, и субъективно, поскольку это касается способности) мораль отнюдь не нуждается в религии; благодаря чистому практическому разуму она довлеет сама себе».
Но, я считаю, что противопоставлением Достоевского Канту мы излишне запутаем сами себя. Кант фундаментальный философ эпохи модерна и в то же время ее вершина, достигающая пределов модерна либо выходящая за них.
Кант проблематизирует картезианство, с которого начинается модерн. Бог (как причина всего), субъект и объект, о которых писал Декарт, по Канту не могут быть постигнуты разумом. Онтологическое бытие (внешний мир, объект как вещь в себе) существует для разума как суждение или представление о нем. То есть само существо объекта, аналогично субъекта и Бога остается закрытым для разума.
Кант в предисловии к первому изданию «Критики чистого разума» писал, что его работа — это суд над разумом, призванный показать его пределы. И вынесенный эти судом вердикт может быть интерпретирован как проблематизация существования того, кто мыслит и того, что постигает разум, что в конечном итоге может оставить нас в море чистого дискурса.
Потому я предлагаю рассмотреть главный конфликт «Преступления и наказания», как противопоставление Бога и светской морали, которая «не нуждается в этой гипотезе» — как противопоставление премодерна, в рамках которого религия является регулятором жизни общества, и модерна, в рамках которого «убивают Бога» и ставят на его место разум.
Раскольников говорит, что хотел убить (переступить) принцип: «Старушонка вздор! — думал он горячо и порывисто, — старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить».
Принцип — жизнь по слову Божьему, за рамку которой собрался выйти Раскольников, но не сумел, совершив лишь грех, а не выход.
Далее Достоевский при помощи Раскольникова показывает, что социализм, светский гуманизм вообще, не включает в себя темную сторону природы человека, не соотносит себя с ней и не преодолевает ее. Потому социализм и светский гуманизм несостоятельны по Достоевскому.
Раскольников: «Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый, „общим счастием“ занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет, я не хочу дожидаться „всеобщего счастья“. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании „всеобщего счастия“. „Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца“. Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, — прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный».
Достоевский в своем творчестве посылает модернистский гуманизм к черту. Раз за разом показывая, что стремление построить «всеобщее счастье» без Бога не учитывает темную сторону человека, не замечает ее и потому несостоятельно.
Фразу «Если Бога нет, всё дозволено» приписывают роману Достоевского «Братья Карамазовы», но ее там нет, как нет ее и в «Преступлении и наказании». Но, я убежден, что, наряду с заглядыванием в бездну в человеке (или как следствие из него), это центральная ось «Преступления и наказания», и в целом творчества великого русского писателя и философа Федора Михайловича Достоевского.
Раскольников в итоге приходит к Богу. Первым знамением была сестра процентщицы Лизавета Ивановна, которая как агнец Божий была убита Раскольниковым вместе с сестрой. Без этой жертвы трагедия убийства воспринималась бы иначе (убит был бы только «плохой человек»). Страдание и смерть агнца Божьего в принципе характерны для произведений Достоевского.
Второе знамение — Соня Мармеладова, которая толкает Раскольникова на путь раскаяния и искупления, который оказывается путем воскресения обоих героев.
«— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
— Это человек-то вошь!
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру… Это всѐ не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем не говорил, Соня… Голова у меня теперь очень болит.
<…>
Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…
— Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня.
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— И убили! Убили!
— Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!
Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной тоске, — оставь меня!
Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.
— Экое страдание! — вырвался мучительный вопль у Сони.
— Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.
— Что делать! — воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. — Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? — спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.
Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.
— Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? — спросил он мрачно.
— Страдание принять и искупить себя им, вот что надо».
Соня следует за Раскольниковым в ссылку в Сибирь, где их души спасаются.
«Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого. Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!
<…>
В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен».
Черновая версия «Преступления и наказания» заканчивалась словами: «Неисповедимы пути, которыми находит Бог человека». Темная сторона человека, которую Раскольников являет на протяжении всего романа и не может преодолеть как нигилист и индивидуалист (то есть человек модерна), преодолевается путем смирения и искупления, которые оказываются дорогой к Богу, которую указывает Бог.
Преступление — это отпадение от Бога.
Наказание — жизнь в мире бесконечного насилия «право имеющих», лишенного Божественного провидения.
