Постмодернистская деконструкция «Мастера и Маргариты»: Кураев и Жуков

Роман «Мастер и Маргарита» Булгакова является одним из самых культовых и в тоже время ушедших в виде цитат в народ художественных произведений, написанных и изданных в СССР. Я бы даже рискнул заявить, что на сегодня именно «Мастер и Маргарита» — наиболее культовый роман советского времени.

Запрос на «Мастера и Маргариту» можно замерить по ряду показателей: и по феноменальному числу просмотров аудиоверсии книги на Ютубе, и по числу публикаций всех видов с разбором романа, и по массе экскурсий «по булгаковским местам» и т. д. По ушедшим же в народ цитатам с «Мастером и Маргаритой» могут поспорить разве что «Двенадцать стульев», но это все-таки другой жанр и «Двенадцать стульев» скорее смотрят (фильмы), чем читают.

В этой связи появляется большое искушение прислониться к культовому роману Булгакова. Я предлагаю рассмотреть два таких «прислонения», как примеры постмодернистской деконструкции «Мастера и Маргариты». Задавшись целью разобрать не сам роман, а его деконструкцию. То есть осуществить деконструкцию деконструкции, чтобы увидеть, как она работает.

Первым известным деконструктором «Мастера и Маргариты» является крупнейший миссионер постсоветской России, бывший протодиакон Андрей Кураев, который в 2004 году опубликовал свою работу «Мастер и Маргарита: За Христа или против?»

Второй герой деконструкции «Мастера и Маргариты» — историк и марксист Клим Жуков, который в своем видео «Коммунисты против Воланда», опубликованном в 2023 году, идет по следам Кураева.

Жуков прямо заявляет, что подвергает «Мастера и Маргариту» постмодернистской деконструкции.

Цитата: «Великое это открытие, которому мы обязаны эпохе постмодерна. Великому Жаку Дерриде, Бодрийяру и многим другим замечательным философам. Да, конечно, я далеко не придерживаюсь их концепции в корневом смысле. Но вот что они сделали по-настоящему хорошего, это они открыли объект-субъектные отношения автора и текста. Потому что с тех пор, как Жак Деррида заявил, что весь мир есть текст, многое поменялось в подходе к изучению литературы. Не скрою, что постмодернистское наследие вполне унаследовано и мной тоже, как человеком читающим и думающим. Надеюсь, вы поймете почему и не осудите меня, видя вполне конкретное противоречие между параидеалистической или прямо идеалистической философией постмодерна и моими глубинными убеждениями как марксиста-материалиста. Ровно потому, что ничего идеалистического в этом утверждении, в этой максиме Жака Дерриды вовсе и нет».

Кураев пишет свою книгу как бы всерьез, но впоследствии, много лет спустя, в одном из интервью называет свое произведение игрой.

Цитата: «Вы знаете, честно говоря, я и сам написал парочку хороших книг. Из наиболее серьезных «Дары и анафемы», а из таких на уровне хобби, но поэтому ненавязчиво, и может быть тем она и хороша, потому что некая игра, это моя книжка о «Мастере и Маргарите» — «Мастер и Маргарита: За Христа или против?»

Строится эта игра следующим образом.

Кураев заявляет, что «Мастер и Маргарита» воспринимается как антисоветский и антихристианский роман, написанный «с воландовых позиций». И далее развернуто доказывает, что «Мастер и Маргарита» — антисоветский роман, написанный с христианских позиций.

Жуков заявляет, что «Мастер и Маргарита» был «богоборческим» и «объявлен великим антисоветским произведением», а Булгаков «был объявлен борцом с советской системой». И далее доказывает, что роман являет торжество советской власти над дьяволом.

Я имею дело с текстами Кураева и Жукова (рекомендую с ними ознакомиться) и в полной мере не выношу своего суждения о самом романе Булгакова. Это не литературоведческий текст. Повторюсь, тема выпуска — деконструкция деконструкции.

Кураев, а вслед за ним и Жуков, начинают с тезиса: Булгаков — христианин. Кураев пишет, что Булгаков с 19 лет отказался от причастия, то есть перестал быть воцерковленным человеком, и отказался от ношения нательного креста. Но потом вернулся к Богу, не возвращаясь в церковь. Обосновывается это тем, что Булгаков периодически обращался к Богу с просьбами о помощи. В частности, Кураев приводит следующее высказывание третьей жены Булгакова. Цитата: «Елена Сергеевна Булгакова — вспоминала: «Верил ли он? Верил, но, конечно, не поцерковному, а по своему. Во всяком случае, когда болел, верил — за это я могу поручиться».

В «дальней» части того же текста Кураев, обличая героя романа Ивана Бездомного, пишет следующее: «Впрочем, Иван ищет не встречи с Богом, не истины в Боге; он просто искал в Нем минутной защиты. Прошел испуг — исчезла и минутная религиозность Ивана. <…> Христос Ивану не интересен». Замените в этой цитате Иван на Михаил [Булгаков] и получится, что Кураев обнуляет свой же аргумент про обращения к Богу за помощью, как верное проявление того, что Булгаков — христианин.

Жуков облекает данные построения Кураева в отрицающие сами себя емкие формулировки.

Жуков: «[Булгаков] отрекся когда-то от православия, но от религиозности, как интеллигентный человек, он просто не мог отречься».

Из этого следует, что религиозность является обязательной чертой интеллигентного человека в Советском Союзе при Сталине. Таким образом, Жуков излагает тезисы Кураева, согласно которым интеллигенция, даже светская и материалистичная, поддерживала церковь и осуждала гонения советской власти на нее. Правда, Кураев не называет такую интеллигенцию религиозной, здесь уже Жуков от себя добавил.

Жуков: «Я [Булгаков] отрекся от православия в полной мере, оставшись при этом совершенно явно христианином».

Что значит в полной мере отрекся от православия, но совершенно явно остался христианином? Булгаков перешел в католицизм или в протестантизм? Если нет (конечно, нет), то данное заявление отрицает само себя, без какого-либо синтеза. Можно было бы сказать, что Булгаков был светским человеком христианской культуры, но его упрямо записывают в религиозные люди и христиане.

Признать Булгакова христианином принципиально важно для последующей интерпретации «Мастера и Маргариты», которую Кураев строит в рамках христианской монотеистической картины мира, подразумевая, что это как бы аксиома и иного смысла у Булгакова быть не может.

Стремление Кураева вписать Булгакова и его роман в христианскую парадигму считал и емко выразил Жуков.

Жуков: «В христианской парадигме, давайте будем говорить сейчас только о ней. Потому что Булгаков несомненно христианин, пускай и не вполне ортодоксальный».

Но поход, в котором можно быть не ортодоксальным христианином, христианином, который «отрекся от православия в полной мере» категорически отрицает Кураев.

Кураев: «У читателя же есть выбор между двумя образами христианства. Или считать себя «христианином без догм и конфессий», — но при этом помня, что именно такое «христианство» выкроил Воланд. Или же быть ортодоксом. Таким, как Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын, Валентин Распутин».

Здесь Кураев отрицает не Жукова, он отрицает свои собственные построения про христианина Булгакова (заметьте, его нет в списке ортодоксов), на противоречия в которых своим емким пересказом указал Жуков.

Следующий тезис Кураева — Булгаков, как христианин, не принимал советскую власть и считал гонения на церковь кощунственными. Что и легло в смысловую основу «Мастера и Маргариты», представляющего собой реакционный православный текст, обличающий «советскую дьявольщину».

Жуков и здесь воспроизводит позицию Кураева, уточняя, что Булгаков «головой остался в прошлом» (т. е. реакционер) и добавляя, что Ленин и Сталин не хотели таких гонений на церковь, но не смогли сдержать низовую инициативу.

Всё, что не ложится в концепцию «Булгаков написал христианский роман», Кураев объясняет при помощи адресации к другим религиям и мировоззрениям.

При помощи Льва Толстого Кураев объясняет никчемный образ Иешуа: «Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно. Но есть ли признаки, по которым можно судить об отношении Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая озвучивается устами Иешуа? <…> Да, Булгаков предлагает художественную версию толстовско-атеистической гипотезы. Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова. Иешуа, созданный Мастером, не вызывает симпатий у самого Булгакова. [Из этого следует, что Христос по умолчанию вызывает симпатии у Булгакова, а что если это не так? Прим. АМ] <…> «Шмыгающий носом» Иешуа — карикатура на атеистический (толстовский) образ Христа».

Отказ верить в божественную природу Христа свойственен атеистам. Атеисты в принципе ни в какую метафизику не верят. В случае советского атеизма — это строго материалистическая картина мира. Но есть и другие подходы, в которых отрицается божественная природа Христа и при этом сохраняется определенная вера (метафизический взгляд на мир).

То, что описывает Кураев, является типичной картиной гностической ереси: «Вот и Булгаков в «пилатовских главах» вроде бы соглашается с базовыми тезисами атеизма. Иисус не есть Христос, Он не Сын Божий и не Бог. Он не творил чудес, не обладал даром пророчества, не воскресал и не спасал души людей».

При помощи Иммануила Канта Кураев объясняет падшую, несвободную природу советской России, которую как бы описывает Булгаков: «Основное в кантовской конструкции — обнажение логически необходимой связи между человеческой свободой и существованием Бога. Если нет надкосмического Бога, то непонятно, как человек может быть свободен в космосе, насквозь и накрепко прошитом причинно-следственными нитями. Воланд не одобрил этого доказательства. Ему вообще не по нраву человеческая свобода. Вся история появления Воланда в Москве — это обнажение коренной несвободы людей. Да и как быть этой свободе у тех людей, которые сами перерезали пуповину, соединяющую их с миром Высшей Свободы?»

При помощи оккультизма и буддизма Кураев объясняет «оживление» описанного Мастером Иешуа: «Но не зря Булгаков изучал оккультизм. В оккультизме и в буддизме предполагается, что «энергия человеческой мысли» объективируется, сгущается и затем может оказывать совсем не просимое обратное воздействие на своего творца. Все боги, все духи, все демоны созданы игрой сознания. Психическая энергия, которую поклонник вкладывает в некий мыслеобраз, концентрируется в этом образе и постепенно отчуждается от мыслящего, медитирующего, молящегося ума. Соответственно, любой мыслеобраз, которому множество людей поклоняется в течение долгого времени, достаточно реален. Он способен им помогать и как бы возвращать людям энергию, которую от них получил прежде. Божества создаются направленным к ним поклонением; это аккумуляторы, собирающие в себе энергию поклонения. Маг же должен сознательно создавать такие аккумуляторы (терафимы), т.е такие материальные предметы, через которые энергия, собранная богами, возвращалась бы от них в мир людей. Маг должен уметь дарить духам бытие не только в «тонкоматериальном мире», но и в мире плоти — например, через подселение духов в материальные предметы».

При помощи Блаватской-Рерихов Кураев объясняет философию Воланда: «Добро не может жить без зла, а Абсолют не может не проявлять себя через зло. Более того — для Блаватской и иных «эзотерических» слуг Воланда Добро вторично по отношению ко Злу. «Тень не есть Зло, но является нужным и необходимым соотношением, дополняющим Свет или Добро. Тень является создателем его (Добра) на земле». Христос говорит, что Свою жизнь Он имеет от Отца, а не от Змея или Зла. У теософов своя точка зрения. Они всегда готовы как к издевкам над Богом Библии, так и к защите сатаны: «Когда Церковь проклинает Сатану, она проклинает космическое отражение Бога, она предает анафеме Бога, проявленного в Материи или в объективности». Во-во, и Воланд считается у безбожных булгаковедов «объективным» и «справедливым»… Так что если в романе Мастера излагается философия Толстого, то от себя Воланд излагает философию Блаватской-Рерихов».

Жуков пропускает тему оккультизма, буддизма и Блаватской, берясь изложить только часть текста Кураева про Канта и «Евангелие от Воланда».

Жуков: «Точно так же, как Кант создал собственное шестое доказательство существование Бога, точно так же сатана должен создать свое Евангелие».

Как из создания Кантом шестого доказательства существования Бога следует, что «точно так же сатана должен создать свое Евангелие», я даже судить не берусь. Жуков пересказывает нам текст Кураева, но в этот момент его «зажевало». И вышло, что вышло.

Но Жукову нужно отдать должное, стремясь спрессовать и упаковать развернутый текст Кураева в емкое высказывание, он раз за разом являет абсурд, который размазан по тексту тонким слоем и не так очевиден, а в видео — во всей красе.

Кураев пишет, что Мастер — это новый Фауст.

Цитата: «Воланд намекает на то, что одна вполне конкретная рукопись интересует его и что именно этот интерес и завлек его в Москву:

Воланд и в самом деле прибыл в Москву для знакомства с рукописью одного из Фаустов. Но называя имя первого литератуного Фауста, но имеет в виду последнего — Мастера. Вот с его рукописью он и в самом деле познакомился».

Жуков вслед за Кураевым также указывает на фаустианскую природу Мастера. Цитата: «А кто собственно этот Герберт Аврилакский? Герберт Аврилакский — это никто иной, как Папа Римский Сильвестр II. <…> Это был интересный человек, с дуальной биографией. С одной стороны, это высоко ученый человек, который по большому счет заложил основы Возрождения в Европе. <…> Занимался много алхимией, причем настолько успешно, что его считали колдуном. И вот тут-то начинается вторая часть биографии Сильвестра II — это прообраз Фауста Гете. <…> Вполне очевидно, что несмотря на всю сложность характера раннего Папского престола, Герберт Аврилакский очень вряд ли был чернокнижником. <…> А кто такой Мастер тогда? А Мастер — это Фауст! Не даром такое количество отсылок к «Фаусту» имеет место быть во всей книге: и прямых, и смысловых, и опосредованных».

Кураев и Жуков, комментируя прообраз Фауста Гете в лице Папы Римского Сильвестра II, утверждают, что Сильвестр II не мог быть чернокнижником, так как иначе его не избрали бы Папой. То есть православный миссионер и марксист-материалист декларируют нечто вроде «непогрешимости Папы Римского», по крайней мере, по части его сопричастности черной магии. Если же мы не примем данное утверждение в качестве аксиомы (весьма странной), то вся концепция христианского романа начнет рушится.

Мефистофель Гете является Фаусту в образе черного пуделя.

Воланд у Булгакова появляется в знаменитой сцене на Патриарших с тростью с черным набалдашником в виде головы пуделя. Встречается черная голова пуделя и в других эпизодах романа.

То есть и Гете и Булгаков адресуются именно к истории чернокнижника Герберта, ставшего Папой Римским Сильвестром II. Еще раз цитирую Кураева: «Легенда гласила, что Герберт уговорил дочь мавританского учителя, у которого он учился, похитить магическую книгу ее отца. С помощью этой книги он вызвал дьявола, а уж дьявол сделал его папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса».

Доказывая христианскую природу «Мастера и Маргариты», Кураев походя объявляет и «Фауста» Гете христианским произведением.

Цитата: «Эту литературную незавершенность «книги Иова» почувствовал Гете. Его Мефистофель начинает там, где остановился библейский сатана. Ему Бог дает гораздо больше, чем в библейском сюжете: «Тебе позволено. Ступай и завладей его душою. И если можешь, поведи путем разврата за собою». Только если помнить это зачин «Фауста» и его связь с книгой Иова, будет понятен финал. В конце поэмы Фауст, ставший уже преизряднейшим мерзавцем, умирает. Мефистофель приходит получить свою законную добычу — его душу. И тут происходит совсем неожиданное: являются ангелы и отбирают у Мефистофеля душу Фауста. Однако, это неожиданность лишь для тех, кто забыл начало поэмы. Бог изначально считает Фауста Своим слугой. Но по просьбе Мефистофеля Бог снял Свою благодатную защиту с души Фауста. <…> Поэтому Бог и не винит Фауста. Библейская формула «Бог дал — Бог взял» в «Фаусте» обретает свой смысл: Бог дал Фауста Мефистофелю, Бог же и забрал Фауста из лап сатаны. <…> И вновь возвращаемся к этой триаде: книга Иова — «Фауст» — «Мастер и Маргарита». В первой книге душа Иова под защитой Бога. Во второй [«Фаусте» Гете, прим. АМ] Бог снимает защиту с души искушаемого человека. В третьей [«Мастере и Маргарите» Булгакова, прим. АМ] люди сами сдернули небесный покров со своих душ. Город, в котором из каждого окна выглядывает по атеисту, стал игрушкой в руках сатаны. Булгаков подчеркивает, что еще до приезда Воланда дух атеизма и кощунства пропитал».

Теория, согласно которой Бог отдал душу человека во власть дьявола, и когда тот поигрался с ней, после множества грехов, забрал душу к себе, представляется глубоко проблемной. Так как здесь сразу возникает вопрос, о каком Боге идет речь? «Фауст» Гете наполнен сущностями и алхимическими знаками, выходящими далеко за рамки христианского мира в любой его канонической трактовке. Это глубоко оккультное произведение.

Ряд отсылок и цитат из Гете не может не поставить вопрос и о сущности «Мастера и Маргариты», если это фаустианский роман, то это оккультный роман.

Кураев записывает в «сатанизм» всё, что не ложится в фабулу православного романа: атеизм, толстовство, оккультизм, часть буддистского мировоззрения, «Фауста» и т. д.

Для православного человека нормально считать всё злое и неправедное проявлениями сатанизма. Но не слишком ли много чуждых христианскому канону философских учений, оккультизма и буддизма нужно ввести в оборот, чтобы обосновать христианскую природу романа?

Что если в рамках предложенной Кураевым логике рассмотреть «Мастер и Маргарита», как гностический роман.

Во-первых, личность Булгакова. Как пишет Кураев, Булгаков в 19 лет отказывается от причастия, перестает носить нательный крест и изучает оккультизм. Цитирую еще раз: «Но не зря Булгаков изучал оккультизм». Оккультизм нельзя изучать теоретически. Чтобы изучить (понять) оккультизм, нужно жить духовной жизнью, подразумевающей те или иные духовные практики. Какой духовной жизнью жил Булгаков, который «отрекся от православия в полной мере»?

Доказывая, что Булгаков — христианин, Кураев пишет: «Но более, чем скупые записи дневников, в том, что у Булгакова был опыт искренней молитвы, убеждают его книги». И развернуто цитирует сцену из «Белой гвардии» с покаянием Русакова перед Богом, делая следующий вывод: «Так описать покаянное рыдание мог только человек, которому оно знакомо по личному опыту…»

Затем, описывая восприятие романа Булгакова, Кураев пишет следующее: «Дьявол выписан столь живо и реалистично, что Д. С. Лихачев как-то заметил, что после «Мастера и Маргариты» по крайней мере в бытии дьявола сомневаться нельзя».

Столь убедительно описать дьявола «мог только человек, которому оно знакомо по личному опыту…»?

Наконец, Кураев пишет, что в Мастере, которому по версии Кураева Воланд продиктовал свое «Евангелие», есть автобиографические черты и свойства личности Булгакова: «И даже если в Мастере и в Маргарите увидеть автобиографические черты (что-то в Мастера Булгаков вложил от себя самого, а в Маргариту — что-то от своих жен), то и в этом случае еще нельзя считать доказанным положительное отношение самого автора к этим своим персонажам. Ведь он мог быть не в восторге и от себя самого, и от каких-то черточек своих женщин».

Булгаков мог быть «не в восторге и от себя самого», а мог и выражать себя в романе.

Булгаков отказался от креста и изучал оккультизм.

Булгаков описал дьявола так, как «мог только человек, которому оно знакомо по личному опыту…»

Булгаков наделил Мастера, вступившего в контакт с дьяволом, собственными чертами.

Если дьявол продиктовал свое «Евангелие» Мастеру, то кто продиктовал роман «Мастер и Маргарита» Булгакову?

В тексте Кураева немало следов гностической природы романа Булгакова. Например, Кураев пишет: «Конечно, чтобы понять любое доказательство, надо иметь культуру мысли. Самое строгое, красивое и логически выверенное математическое доказательство будет непонятно для человека, не владеющего языком математики. Аргументы, убедительные для профессионального историка или филолога, оставят равнодушными тех, чей круг чтения ограничен томами Фоменко и Мулдашева. Булгаков писал для своих — для «белых». Шариковы могли воспринимать лишь поверхностную мишуру, карнавальную смехотворность его романа. Те, кто попримитивнее, возмущались этой сатирой; те, в чьей крови все же были гены «водолаза» — радовались ей. А вот духовные родственники Булгакова — белая церковная интеллигенция — смогла прочитать его роман как произведение христианское».

Это классическая гностическая формула:

Гилики — телесные люди, не способные понять мир вокруг себя. Фактически, скоты. Кураев: «Шариковы могли воспринимать лишь поверхностную мишуру».

Психики — душевные люди, способные чувствовать и мыслить, но не способные к полноценному познанию. Кураев: «Те, кто попримитивнее [шариковы], возмущались этой сатирой; те, в чьей крови все же были гены «водолаза» — радовались ей [душевная реакция психиков]».

Пневматики — люди духа, способные к полноценному познанию, то есть единственные полноценные люди. Кураев: «Булгаков писал для своих — для «белых». <…> А вот духовные родственники Булгакова — белая церковная интеллигенция — смогла прочитать его роман как произведение христианское».

Далее Кураев пишет, что Воланд пришел наказать шариковых, возомнивших себя пневматиками. Цитата: «А теперь шариковы, воспитанные на журнале «Безбожник», рядятся под интеллигенцию. И вот в такой Москве перед очарованием и властью сатаны устоять не может никто».

Наконец, Кураев оговаривает, что не только Булгаков, но и он сам — Кураев — пишет для настоящих людей, а не для шариковых. Цитата: «Ну, а вдумчивый читатель романа, не принадлежащий к литературным шариковым — что же он-то должен был бы вынести из романа?»

Жуков также излагает тему шариковых, отраженную в романе Булгакова: «Но вот с христианами в Москве не очень хорошо. <…> Происходит сеанс черной магии, и москвичи радостно идут на этот сеанс черной магии для того, чтобы удовлетворять свои низменные инстинкты. Какие? Так материальные же! Причем материальные настолько мелкого и ничтожного калибра, что смотреть и читать просто противно».

Простые люди показаны в «Мастере и Маргарите» шариковыми, говорит нам Кураев и повторяет Жуков.

Кураев считает, что в романе Булгакова нет положительных героев: «В романе просто нет положительных персонажей».

Вторит ему и Жуков: «Там нет, конечно, положительных персонажей, ни одного».

Отсутствие положительных персонажей ожидаемо для гностического романа. Гностик не видит ничего положительного в нормативных для православных и коммунистов положительных героях, а православные и коммунисты не видят положительных героев в гностиках.

Тема шариковых и отсутствия положительных героев — яркий, но не единственный гностический сюжет в рассматриваемых нами текстах. Продолжим в следующих главах.

Кураев приводит развернутую цитату диалога Воланда с единственным апостолом в романе Леви Матвеем.

Затем Кураев обрезает цитату, убирая ту часть текста, в которой Воланд говорит с Матвеем как с глупцом. И, уже в других частях текста разрозненно, приводит завершающую часть диалога (я привожу ее одним куском). Цитата: «— Он прочитал сочинение мастера, — заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

Левий Матвей после этого исчез».

По прочтению этого текста у меня возникает вопрос. Кто здесь Бог? Апостол Матвей является к Воланду и, говоря от лица Бога, просит (!) Воланда даровать некий покой Мастеру, затем умоляет (!!) Воланда даровать покой и Маргарите.

Жуков говорит, что приговор Мастеру выносит Воланд, это путаница в пересказе текста романа Булгакова. Цитата: «Последний суд, на удивление, осуществляет не Иисус, а осуществляет Воланд, который сообщает Левию Матвею, что, ха-ха-ха, света Мастер не достоин, он достоин только покоя [в романе этот текст произносит Матвей, обращаясь к Воланду, прим. АМ]».

Вернемся к цитате из Булгакова. Что такое покой, который не свет, но и не тьма? В христианской традиции нет третьего места, помимо рая и ада. Чистилище в католицизме — это транзит, а не место вечного покоя.

Об этом пишет и Кураев: «Значит, кто-то и в вечности останется «слугой»? В христианстве такого представления нет. Мертвый слуга за гробом — это египетские «ушебти». В гроб египтян клались деревянные фигурки рабов. Предполагалось, что именно они будут выполнять черную работу в загробном мире, в то время как люди (т. е. собственно египтяне) будут радоваться плодам «полей Иалу». А это означает, что посмертие, организованное Воландом — это не-христианское посмертие. Вечность с буратинами. И мелькнувший там Иешуа не более похож на Иисуса, чем египетский фаллический знак (анх) — на Голгофский Крест».

То есть Булгаков описывает загробную жизнь, очевидным образом выходящую за рамки христианской традиции. Там, где есть «не-христианское посмертие», есть и не-христианская метафизика. Заметьте, не дьявольщина, имеющая место в христианском мировоззрении, а именно нечто иное.

Кураев про самое заколдованное место: «Вот самое заколдованное место во всем булгаковском романе. И поклонники Булгакова, и его враги видят в этом диалоге нечто очень авторское. Немалое же число первых видят в этом пассаже и некую «неопровержимую диалектическую логику». Логика Воланда конечно, ослепила массу людей, чуждых культуре религиозной мысли. Бездомные образованцы (а русские интеллигенты без православия остаются бездомными в русской культуре) бросились восхвалять сатану как своего наконец-то найденного учителя».

Кураев приводит ряд цитата из других рецензий на «Мастера и Маргариту»:

— «Воланд — это олицетворенная в традиционном «дьявольском» облике абсолютная Истина»;

— «Воланд — это сама жизнь, выражение некоей субстанции ее. Воланд безусловно несет в себе и начала зла, но только в том смысле, в каком олицетворением его является сам Христос, сама могучая ночь творения, где зло в то же время — и оборотная сторона Добра. Поэтому Воланд в романе как бы выражение самой диалектики жизни, ее сущности, некой абсолютной истины ее»;

— «Шайка Воланда защищает добропорядочность, чистоту нравов».

Приведя цитаты, Кураев вновь возвращается к теме шариковых и обращает внимание на оккультное «двуединство» добра и зла. Цитата: «Так бессовестность и бескультурье приводят к тому, что в жажде оправдания Воланда шариковы от литературоведения и во Христе уже видят «олицетворение начала зла». Оккультное «двуединство» добра и зла, как им кажется, получило свое художественное воплощение и доказательство».

Двуединство добра и зла, единых в Абсолюте, характерно для многих религиозных воззрений домонотеистического мира. Кураев описывает одну из оккультных интерпретаций данной религиозной картины. Цитата: «Для оккультистов (теософов, рериховцев и т.д.) Бог немыслим без Зла <...> В том мире, который рисует теософия, есть законное место для зла. Все происходящее в мире настолько интимно связано с пантеистическим Абсолютом, что даже Сатану оккультисты не желают лишать божественного почитания. <...> Оказывается, если бы зло прекратило свое действие в мире, гармоничность Вселенной разрушилась бы.

Добро не может жить без зла, а Абсолют не может не проявлять себя через зло. Более того — для Блаватской и иных «эзотерических» слуг Воланда Добро вторично по отношению ко Злу <...> Так что если в романе Мастера излагается философия Толстого, то от себя Воланд излагает философию Блаватской-Рерихов».

Кураев с позиции монотеистического христианства развернуто громит описанный им оккультизм, делая следующий вывод. Цитата: «Но Левий вполне справедливо называет эти построения софистикой. <...> Христианство — не пантеизм. Оно не считает, что лишь Божество имеет право на существование. Бог пожелал, чтобы в бытии были другие жизни, нежели Его Собственная».

Кураев большой знаток богословия, но причем тут Булгаков и его роман «Мастер и Маргарита»? Кураев в обоснование других своих тезисов пишет, что Булгаков — «великий стилист» и точно создает ту атмосферу в романе, которая ему нужна. И эта атмосфера такова, что Воланд в диалоге с Левием Матвеем выглядит явно убедительнее. Леви Матвей «справедливо называет эти построения [Воланда] софистикой», пишет Кураев, но почему Леви Матвей говорит всё это у Булгакова так неубедительно? Может ли это быть случайностью в культовом романе «великого стилиста»?

Кураев объясняет это тем, что и Левий Матвей и Иешуа — лишь тени Воланда.

Цитата: «В начале романа Воланд говорит, что он всего-навсего очевидец, и повествование о Пилате и тех, чьи судьбы раздавлены Пилатом, идет как о чем-то в высшей степени объективном и достоверном. Невнимательный читатель «Мастера и Маргариты» может подумать, что все и в самом деле было так. Но очная встреча Воланда и Мастера с одной стороны, Пилата и Левия Матвея, с другой, не позволяет вдумчивому читателю принять эту простую схему. На этой встрече оказывается, что Пилат придуман Мастером. Следовательно, в той же синергии Мастера и Воланда придуманы и Левий и Иешуа. Потому они и просят Воланда — как создания у своего создателя (гл. 29) <...> Значит, тот, кто влюбляется в воландовского Иешуа, влюбляется в сатанинский артефакт, в морок. Любить Иешуа — это безвкусие. Это не «духовность», а атеизм и сатанизм».

Но если Воланд посредством Мастера создал Иешуа, то получается, что за Мастера и Маргариту Воланда просит лишь его тень (Матвей), то есть Воланд является полным хозяином положения. Сразу возникает вопрос, как тень Воланда может что-то «справедливо» возражать Воланду? И, главное, где здесь Бог? Он не явлен, в романе Булгакова царит Воланд и его тени.

Повторю еще раз, что мешает рассмотреть роман Булгакова, как гностический, включающий в себя представление о дуальной природе мира (дуальности добра и зла), обретающего единство в Абсолюте? Аксиоматическое утверждение христианской природы романа основано на слишком натянутом тезисе о том, что Булгаков — христианин. Емко формулу этого тезиса выразил Жуков: «[Булгаков] отрекся от православия в полной мере, оставшись при этом совершенно явно христианином».

Так почему подобное «отрекся от православия в полной мере, оставшись при этом совершенно явно христианином» допустимо, а рассмотрение буквально написанного Булгаковым — нет?

Что-то на эту тему вслед за Кураевым говорит и Жуков.

Жуков: «Ему обещают вечное ничто, вечное небытие».

В «Фаусте» Гете тоже есть вечное ничто.

В переводе Пастернака:

Фауст Булгакова знакомиться с пустотой (с ничто), как и Фауст Гете. Только Мастер остается в пустоте, в этом языческом аду навсегда. То есть оказывается в месте, где нет ни Воланда, который прощается с Мастером навсегда, ни Бога. Это не христианский мир. В сущности, главное устремление гностицизма — выход за рамку тварного мира, не только материального, но и Божественного, вне которого лежит вечное ничто — Абсолют.

Кураев приводит мнение ведущего булгаковеда — М. О. Чудаковой, которая считает, что Мастер — это второе пришествие Христа в романе Булгакова. Цитата: «Правда, к числу таких, учащих и все же странных интерпретаторов, к сожалению, приходится отнести и ведущего современного булгаковеда — М. О. Чудакову. <…> Мариэтта Омаровна высказала и еще более поразительную мысль: мол. Мастер — это второе пришествие Иешуа, которого никто не узнал и после ухода которого из Москвы та становится пуста…»

Данную гипотезу Кураев упоминает впроброс, как вопиющую саму по себе и недостойную опровержения. Безусловно, считать Мастера вторым пришествием — это ересь с точки зрения канонического христианства. Но роман Булгакова не является православным каноном, что если мы предположим, что он не христианский, а еретический?

Давайте соберем тезисы Кураева вместе.

Первый — Иешуа не является христианским Богом в романе Булгакова.

Второй — согласно оккультизму (который «не зря изучал Булгаков») и буддизму человек силой своей мысли способен создавать богов. Цитата: «Но не зря Булгаков изучал оккультизм. В оккультизме и в буддизме предполагается, что «энергия человеческой мысли» объективируется, сгущается и затем может оказывать совсем не просимое обратное воздействие на своего творца. Все боги, все духи, все демоны созданы игрой сознания».

Третий — Иешуа является Мастеру, как его создание. Иешуа создается силой мысли Мастера, сходя со страниц его романа.

Таким образом, Иешуа создается человеком или человеком и Воландом. Так почему и в первом своем явлении Иешуа не мог быть человеком?

Всё это ложится в рамку повествования, если мы исходим из того, что Булгаков написал не христианский, а еретический гностический роман.

Кураев проводит ряд параллелей между событиями в булгаковской Москве и важнейшим библейским сюжетом.

Цитата: «События разворачиваются на Страстной седмице православного литургического календаря. Так в окончательной версии (поначалу действие разворачивалось в июне и лишь при итоговой доработке перенесено на май) московский роман развивается в кощунственной параллели с богослужебным календарем (вновь напомню: кощунственен не роман Булгакова. Кощунственна жизнь москвичей и действия сатанистов, изображенных в нем).

Сеанс в варьете приходится на «службу 12 евангелий» — вечер Великого Четверга, когда во всех храмах читаются евангельские рассказы о страданиях Христа. Издевательства Воланда над москвичами (которые сами, впрочем, предпочли быть в варьете, а не в храме) идут в те часы, когда христиане переживают евангельский рассказ об издевательствах над Христом. В эти часы этого дня как раз очень ясное деление: где собираются русские люди, а где — «совки». Именно последние в своем «храме культуры» оказались беззащитны перед Воландом. <…>

Утро же этой Страстной пятницы москвичи проводят тоже в окружении милиции, но это оцепление ограждает очередь «халявщиков», давящихся за билетами в варьете. В храме в это время идет чтение Часов. Булгаков так же по часам фиксирует разрастание и распад этой очереди.

В булгаковской Москве разворачивается библейский сюжет, которым дирижирует или которому способствует Воланд. Также Воланд соприсутствует и при первом явлении Иешуа.

Если рассматривать «пилатовские» главы «Мастера и Маргариты», как «Евангелие» от Мастера/Воланда, то тогда напрашивается и рассмотрение московских глав «Мастера и Маргариты», как «евангелического сюжета», но это «Евангелие», оно от кого? Его уже не спишешь на героев романа, оно пишется Булгаковым.

Если мы соединим построение Кураева и гипотезу Чудаковой (которая действительно была ведущим советским и российским булгакововедом) о том, что Мастер — это второе пришествие Иешуа, то получится примерно следующее.

Иешуа в первое свое явление не был Богом, но затем, в силу веры в него людей, обрел божественные силы — бог был создан силой мысли и веры людей.

В первое свое пришествие Иешуа был понят неверно. Вспомните знаменитый диалог Пилата и Иешуа в романе Булгакова.

— Левий Матвей, — охотно объяснил арестант».

Первое каноническое Евангелие — это Евангелие от Матвея. Может ли у читателя, после прочтение этого текста Булгакова, закрасться сомнение в том, что в Евангелие достоверно отражено учение Христа? Может, что можно проследить по тому, как данный роман повлиял на общественный дискурс.

В свое второе пришествие Иешуа пишет «Евангелие» уже от себя. Оно подлинное (в гностическом смысле) и оно не принято людьми (отвергнуто советской цензурой). Мастер по наущению Азазелла и Маргариты сжигает свое «подлинное Евангелие», после чего они уходят в мир иной. Но остаются экземпляры, розданные литературным критикам (потенциальные «Евангелия от…», которые ждут своего часа). Кураев: «Впрочем, несколько экземпляров остаются ждать своего часа у литературных критиков, которым они были розданы».

Я не настаиваю на данной гипотезе и не заявляю ее, как свое понимание «Мастера и Маргариты». У меня в отношении романа больше вопросов, чем ответов. В чем принципиальная важность фигуры Понтия Пилата, о котором Мастер пишет свой труд (Иешуа лишь оттеняет Пилата)? Куда вместе уходят в конце романа поднимающиеся в небо и беседующие между собой Иешуа и Пилат, которого сопровождает его собака? Список можно долго продолжать.

Я обращаю внимание на то, что гипотезу о гностической ереси можно выдвинуть, опираясь не только на роман Булгакова напрямую, но и даже исходя из попытки Кураева дать христианскую интерпретацию романа. И звучит такая гипотеза более убедительно, чем построения Кураева, на мой взгляд.

Завершает свой текст Кураев тезисом о том, что воля Булгакова обращена к Церкви и если его внимательный читатель не Шариков, то ему следует пойти в церковь. Цитата: «Ну, а вдумчивый читатель романа, не принадлежащий к литературным шариковым — что же он-то должен был бы вынести из романа? Поняв реальность и мощь черного властелина, свое бессилие перед ним, а также пошлость атеизма — куда он должен был бы обратиться? — Туда, где крестное знаменье не атавизм, пробужденный внезапным испугом, а норма жизни, веры, любви и надежды. К Церкви. Воля Булгакова туда шла. Навстречу же Церковь простирала свою молитву».

Признавать же нехристианскую сущность романа (вновь сводя его к противопоставлению Бог — дьявол) Кураев отказывается, потому что слишком страшно. Цитата: «Так что не надо позорить русскую литературу и отождествлять позицию Булгакова и позицию Воланда. Если считать, что через Воланда Булгаков выразил именно свои мысли о Христе и Евангелии, то вывод придется сделать слишком страшный».

Слишком страшно обратить внимание на гностический и оккультный характер романа и/или слишком не хочется?

Свой страх Кураев объясняет совсем пошло: «Если уж великий русский писатель сделал сатану положительным и творческим образом в своем романе — значит, Русская Литература кончилась. Осталась журналистика, у которой можно учиться разве что владению языком».

Что если великий русский писатель не сделал сатану положительным героем, а написал великий гностический роман? Эта напрашивающаяся гипотеза подчеркнуто отброшена за скобки текста Кураева.

Кураев осуждает сербского философа Иовановича и русского православного богослова, профессора Московской духовной академии Дунаева за аксиоматическое отождествление Булгакова с Воландом.

Цитата: «Сербский исследователь М. Иованович настаивает, что «Евангелие по Воланду» оказывается одновременно и «Евангелием по Булгакову», и полагает, что «Булгаков писал свой роман с воландовых позиций». Аналогична позиция М. М. Дунаева в его работе «О романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (М., 2005). Однако никаких следов собственно литературоведческого исследования эта брошюра М. Дунаева в себе не несет; автор просто берет как аксиому согласие Булгакова с Воландом и блестяще игнорирует любые контраргументы».

Но не делает ли сам Кураев то же самое, аксиоматически считая роман Булгакова христианским и блестяще игнорируя любые контраргументы о его гностической природе?

Свой мотив Кураев формулирует во вступительной части своей работы: «Я полюбил эту книгу, когда она еще не входила в школьную программу. И мог страницами цитировать ее по памяти. <…> В общем, мне хотелось бы оправдать консерватизм своей любви. Имею ли я право продолжать с любовью относиться к булгаковской книге, несмотря на то, что за эти годы я стал ортодоксальным христианином? Может ли христианин не возмущаться этой книгой? Возможно ли такое прочтение булгаковского романа, при котором читатель не обязан восхищаться Воландом и Иешуа, при этом восхищаясь романом в целом? Воланд — оппонент автора или резонер, которому доверено озвучивать авторскую позицию? Возможно ли такое прочтение романа, при котором автор был бы отделён от Воланда?»

Кураев здесь пишет, что «Мастер и Маргарита» — культовый и сверхпопулярный среди советской интеллигенции (в самом широком смысле) роман, сохранивший свой культовый статус и в постсоветское время. Кураеву нужно «сшить» эту популярность романа Булгакова, его влияние на умы и православие. То есть воцерковить читателей «Мастера и Маргариты».

Кураев решает свою задачу миссионера, присоединяясь к аудитории (я люблю роман Булгакова также, как и вы!), затем деконструирует роман Булгакова и собирает из его расчленных и разбросанных частей нечто свое. Неслучайно булгакововед Лидия Яновская называла Кураева «энтузиастом разрушения великого романа». Кураев действительно разрушает роман Булгакова, чтобы собрать из него призыв воцерковления. Аналогичный фокус Кураев проделывал с «Гарри Поттером» и другими популярными произведениями.

Кто-то скажет, что так и надо, Кураев — молодец, он действует, как и подобает миссионеру. Но точно ли это так? Путем деконструкции можно что угодно лишить его содержания и обернуть во что угодно. Это отменяет истину, отменяет содержание как таковое.

Предположим, что «Мастер и Маргарита» — гностический роман. Что в таком случае по существу делает Кураев? Он берет популярный гностический роман и говорит его читателям: не бойтесь, я такой же как вы, тоже его люблю, это замечательный православный роман, читайте и любите его с чистой совестью и идите в церковь.

Кураев писал, критикуя Маргариту и других героев романа: «И хорошо ли вообще, что слишком многие герои романа (и Пилат, и Мастер, и Иван) стараются избавиться от мук совести?»

Так хорошо ли избавлять от мук совести, от мук выбора между ересью и церковью?

Жуков, завершив пересказ Кураева, пускается во все тяжкие.

Жуков задается вопросом, почему Воланд не убил Сталина: «Воланд и его свита, которые нагрянули в Москву <…> почему он [Воланд] вместо того, чтобы стереть с лица земли эту зарвавшуюся, расхристанную, безбожную Москву одним буквально своим дыханием. Почему он бегает за всей этой сволочью? Ведь надо было наказать главных мерзавцев, которые сидели прямо сейчас в Кремле и около: убийцу Сталина, Кагановича, Молотова и всех-всех-всех».

Кураев, и вслед за ним Жуков во вводной части своих выступлений обосновывают допустимость и необходимость опираться в разборе «Мастера и Маргариты» не только на оригинал романа, но и на его черновики.

Кураев приводит выдержки из черновиков Булгакова, в которых Воланд сжигает Москву. Кураев: «В ранних вариантах романа Москва, подожженная свитой сатаны, просто сгорает — как Рим времен Нерона».

Жуков читал работу Кураева, но, приводя данный аргумент, даже не пытается соотнестись с фактом сожжения Москвы в черновиках Булгакова.

Жуков описывает, как на пути «антихристова Евангелие» стала советская власть: «На пути этого романа встает какая препона? Так нам Булгаков это говорит прямым, блин, текстом! Нужно быть не то что не в ладах с логикой, а нужно быть просто слепым и читать роман, ну, как минимум, не совсем целиком. На пути антихристова Евангелие становится советская власть! Потому что именно советские критики требуют крепко вдарить по пилатчине! И именно они подвергают травле нового Фауста. <…> Советская власть не пускает антихриста, советская власть не дает издать антиевангелие, советская власть принуждает Мастера уничтожить это самое Евангелие».

Сжечь «Евангелие» Мастера подталкивают Азазелло и Маргарита, а не советская власть. Отравляет Мастера и Маргариту также Азазелло по указанию Воланда, а не советская власть. Весь сюжет романа идет параллельно советской власти, которая пытается на него реагировать (посылая ЧК задержать свиту Воланда), но оказывается беспомощна.

Советская же действительность, советский человек явлены в романе в образе коллективного Шарикова, согласно утверждениям Кураева и Жукова.

Единственное, что сделала советская власть — не допустила публикации полной версии «Евангелие» от Мастера/Воланда, то есть не приняла его. Как не приняли якобы истину (гностическую трактовку) и две тысячи лет назад, когда советской власти еще не было.

В романе говорится, что советская власть не приняла «Евангелие» от Мастера/Воланда, увидев в нем «апологию Иисуса Христа». Цитата: «Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером. По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа».

Но в советской Москве остались экземпляры «Евангелие» от Мастера, и они «ждут своего часа».

В качестве заметки на полях отмечу, что советская цензура в романе Булгакова не попустила «Евангелие» от Мастера/Воланда, а вот реальная советская власть опубликовала роман Булгакова, его час настал в 1967 году. В первом издании были определенные купюры (затем переиздавали уже без них), но это никак не объясняет мотивацию советской власти, напечатавшей откровенно антисоветский роман. Зачем она это сделала? Случайно такое не могло произойти, а специально — отсылает нас к теме оккультизма в советской элите и его влияния на советскую политику. «Темна вода».

Жуков в кульминации своей деконструкции «Мастера и Маргариты» утверждает, что в романе описан советский Швондер, в котором Булгаков увидел защитника советской России и мира от Гитлера. Предлагаю посмотреть это на видео.

                                                          Пир духа

Цитата: «И вот, советская власть — это тот самый Швондер и поющие басы и баритоны в Калабуховском доме [место действия «Собачьего сердца», прим. АМ], которые не вполне уверено еще завязывают себе штаны, но при которых по трубам течет горячая вода, а в проводах электричество. Вот эта советская власть не пускает в наш мир Евангелие от сатаны. <…>

Даже для христианина Булгакова советская власть — это несомненное, не абсолютное, но несомненное благо, которое защищает мир от чего-то очень плохого, от чего? Булгаков писал роман в эпоху вот той самой военной угрозы 20-х годов, во время прихода Гитлера к власти. Конечно, он не мог не видеть, к чему катится мир. И только советская власть, идеи, которая она манифестирует во вне, идеи, которые она претворяет в жизнь и вот те самые люди в фуражках, стоят на пути этого зла».

Булгаков начал писать роман «Мастер и Маргарита» в 1928-1929 году. Первая редакция романа была написана к 1930 году. По версии Жукова, Булгаков уже тогда увидел угрозу советской России и всему миру со стороны нацистской Германии и выразил ее на страницах своего произведения.

Сталин в 1931 году произнес знаменитую речь «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Гитлер в 1933 году занял пост рейхсканцлера Германии. После чего НСДАП быстро узурпировала власть и Германия стала нацистской Германией.

Что здесь скажешь. Остается только позавидовать прозорливости Булгакова. Либо восхититься полетом мысли Жукова.

Жуков буквально во всем повторяет Кураева. Так, если Кураев походя записывает в христианские произведение глубоко оккультный «Фауст» Гете, то Жуков походя записывает в просоветские произведения откровенно гностическую повесть «Собачье сердце» Булгакова.

Пафос «Собачьего сердца» в том, что попытка сделать из черни (гиликов) полноценных людей омерзительна и обречена. Так Булгаков оппонировал советской идее нового человека, возможности создания бесклассового общества. Швондер же там явлен как «мерзкий жид», устраивающий свои игрища с этим Шариковым. Более оскорбительного произведения о советском человеке не существует. Выдавать его за просоветское, не чувствовать предельно оскорбительного посыла повести Булгакова — это за гранью.

Кураев пытается ходить по грани, он все-таки не называет «Сатанинскую библию» ЛаВея христианским произведением. Жуков же, со всем «пролетарским задором» пытаясь повторить кульбиты Кураева, не видит никаких берегов.

Далее Жуков копирует другой прием Кураева: «Происходит борьба со злом. Это настолько прямым текстом высказано на страницах «Мастера и Маргариты», что только духовно слепой человек этого не увидит. Ну, и не сделает через запятую логического вывода, который следует со всей непротиворечивостью, исходя из всего диалектического построения, которое я сделал, и которое вы легко можете проследить сами, читая роман и немного задумавшись над ним. <…> если персонализированных положительных людей на страницах романа нет, то положительный герой там однозначно есть, это вот эти самые немного нелепые, заблуждающиеся, возможно, не до конца образованные люди, которые несмотря на свою необразованность, нелепость и всё прочее, то, что явно совершенно не симпатизирует тончайшему интеллигенту Булгакову, вот это всё стоит на страже нашего мира».

Кураев писал, что любой «вдумчивый читатель романа» согласится с ним [с Кураевым], если, конечно, читатель сам «не принадлежит к литературным шариковым». То есть, если ты не быдло, значит ты согласен с Кураевым. Жуков говорит ровно тоже самое, но уже в отношении своей трактовки. Если ты не духовно слепой, то ты согласишься с Жуковым. Из чего следует, что православные богословы, да и примерно все вообще (кроме Жукова) — «духовно слепые».

Жуков возвращается к «Собачьему сердцу», утверждая, что в нем шариковы и Швондер являют собой спасителей и паству Иисуса Христа (но без «духовного зрения» нам этого не понять).

Жуков: «Точно также, как на страже нашего мира стоят, вообще-то, те самые безымянные пролетарии на страницах «Собачье сердца», которые просто поддерживают жизнь. А, значит, они составляют паству Иисуса Христа, потому что если все умрут, если не будет течь вода по трубам и поступать ток и электричество, паствы не будет! Все начнут умирать от голода, холода и болезней. И точно также профессор Преображнский — это зло <…> который идет прямо на убийство, вот это зло. Так злом является Воланд, ко злу склоняются Мастер и Маргарита вместе со всей своею любовью и страстью, а это зло парирует только советская власть. Вот, собственно, весь хрен по копеечки».

Не давайте Жукову на обзор «Майн Кампф», а то мало ли.

Жуков учит, что если фантазийно «диалектически» подойти к Булгакову и Кураеву, то можно выдумать что угодно прийти к выводам Жукова.

Цитата: «Если вы возьмете труд прочитать роман внимательно, роман и любой толковый его разбор, например, кураевский, настоятельно его рекомендую, он умный, с огромной фактурой, которая была чрезвычайно интересна к прочтению, и просто дойдя до конца их рассуждений, и Булгакова, и Кураева, поставите запятую вместо точки, а она там напрашивается, и пойдете в развитие логики рассуждений до финала, финал будет такой: советская власть — это единственный положительный герой романа «Мастер и Маргарита».

В завершение Жуков подчеркивает, что Булгаков сам не понимал, о чем пишет (видимо, в силу своей «духовной слепоты»).

Цитата: «Я почти уверен, что эту метафору, как самоцель, Булгаков не преследовал. Но эта метафора, не будучи самоцелью, оказалась на страницах романа, из-за того, что Михаил Афанасьевич, как великий художник, как великий писатель отражал реальность <…> максимально непротиворечиво, даже не всегда, видимо, отдавая себе в этом отчет».

Заканчивает Жуков рекламой.

Цитата: «Мы хотя и литературоведы в штатском, занимаемся здесь марксистско-ленинской философией в первую очередь. Ну а роман «Мастер и Маргарита» — это еще одна реклама социалистической революции».

Жуков вдохновился примером Кураева, который превратил роман Булгакова в рекламу церкви. И решил сделать всё то же самое: присоединился к аудитории (я люблю роман Булгакова так же, как и вы!) и затем деконструировал «Мастер и Маргариту», собрав из его расчлененных частей «еще одну рекламу социалистической революции».

Смысл утверждения Дерриды о том, что весь мир есть текст, на которое ссылается Жуков, не в новом способе прочтения текстов. Деррида подчеркивает, что не только роман Булгакова есть текст, но и бумага, на которой он издан — текст, читающие этот роман Жуков и Кураев — текст, посторонний человек, никогда не слышавший о Дерриде, Булгакове, Жукове и Кураеве — текст, стул, на котором сидит посторонний человек — текст, мы с вами — текст. Всё есть текст, текст тотален и абсолютен.

В этом мире исчезает автор и произведенный им текст, то есть исчезают субъект и объект. Здесь нет места для истины, это море вечно хаотичного дискурса. Где всё подлежит деконструкции и всё может обрести любую интерпретацию. Пример чего и явили рассматриваемые нами тексты.

Кураев, как православный миссионер, деконструирует роман Булгакова и «продает» его православным. Жуков, как марксистский миссионер, деконструирует роман Булгакова и «продает» его коммунистам. Здесь нет Булгакова и его романа, есть только деконструкция, являющаяся одновременно и призывом воцерковиться, и «еще одной рекламой социалистической революции». То есть православия и социалистической революции тоже нет. Есть только постмодернистский дискурс.