Матриархат из страны ночи

«Настоящий детектив 4: Страна ночи» представляет собой «темное зеркало» первого сезона: «Где настоящий детектив — мужчина, и он потный, Ночная страна — холодная, темная и женская», — заявила шоураннер, режиссер и сценарист четверного сезона Исса Лопес. В этом весь пафос сериала — ниспровержение мужественности силами угнетенной и революционной женственности.

Нам показали матриархат, восставший против безудержной экспансии мужчин и мира мужчин как такового. По канону «Настоящего детектива» восстание включает в себя не только человеческие силы (женщин), но и мистическую сущность (некую Она, в котором узнается Великая Мать). Причем в этот раз мистическая сущность на стороне восставших людей — она как бы богиня нового культа женщин.

Образ страны ночи (как женского начала), противопоставленный дневной стране мужчин, дополняется рядом других элементов актуальной повестки:

— малый этнос, подавленный американской нацией, пытается нащупать свои корни — найти самого себя;

— экологизм — малый этнос, представленный в основном женщинами, устраивает систематические протесты в крайне левом (в западном понимании) духе, требуя закрыть местную шахту, на которой работают мужчины-алкаши;

— ЛГБТК+ — лесбийские отношения между девушками-подростками.

Всё это в совокупности обрамляет две кульминации в сериале. Первая явлена нам сразу — бесчеловечная расправа над группой ученых-мужчин. Здесь важно, что только мужчин (это подчеркивается) и именно ученых (расправа над разумом). Далее на протяжении всего сериала обосновывается, что ученых-мужчин «правильно» убили в принципе, и «правильно», что именно таким особо зверским образом.

Вторая кульминация — сын, перешедший на сторону женской страны ночи, немотивированно убивает отца, после чего холодно избавляется от его тела.

Мужской мир ниспровергается в сериале путем крайнего, сверх садистского насилия. Что подчеркивается и легитимируется.

Констатировав вышесказанное, я предлагаю разом отстраниться от всего этого и рассмотреть всю картину как сплошной гипноз.

Нам показывают небезуспешное стремление малого народа освободиться от навязанного ему американской нацией образа жизни. Ярким проявление чего является приемная дочка-школьница (представительница коренного народа) одной из главных героинь.

Что делается в сериале девочка-подросток? Снимает лесбийское хоум-видео со своей белой одноклассницей, участвует в леваческих акциях протеста, ест в Макдональдсе (образно говоря), ездит на джипе, сидит в телефоне и… рисует на подбородке какие-то линии (как бы сакральные символы своего народа). Очень убедительная программа возвращения малого народа к самому себе.

А если малый народ в русле своей традиции решит сжигать лесбиянок? Что на это «скажет» ратующая за его освобождение актуальная повестка? Как в принципе человек может вернуться в традицию, которой нет и не может быть в его привычной среде обитания. Если современный американский городской житель, родившийся и всю жизни проживший в городе, начнет рисовать себе на подбородке символы «чукчей», он от этого не станет «чукчей». Он останется американцем, который играет в «чукчу», как в ролевую игру, то есть превратит сакральные символы, к которым он адресуется, в постмодернистские знаки (оторванные от всякого содержания). Кто-то играет в эльфов, а кто-то «возвращается к корням». При таком подходе, какая разница?

Малый этнос в городских уже давно растворен в американской нации. И если ему удается сохранить свою самоидентификацию, то это уже совсем другая, модернистская история, а не давно забытое им традиционное общество. Попытки же как бы вернуться в традиционное общество на проверку оборачиваются постмодернистской игрой (то есть сломом модерна для утверждения постмодерна). Нам буквально показали левачку-лесбиянку, решившую стать «чукчей» путем рисования на себе всякого. Она вся до кончиков ногтей соткана из постмодернистской повестки, в ней нет ни грамма традиции, к которой она как бы апеллирует. И вокруг нее нет этой традиции, под видом которой показывают вывеску «Традиция» с чисто постмодернистским постсодержанием.

О каком освобождении женщин идет речь? Матриархат из мистической страны ночи явлен нам как совокупный образец актуальной повестки. Женщины превращены в мужчин и не только (эффективно) играют мужские роли, но и проявляют мужественность, что всячески выпячивается, особенно в межполовых отношениях (подчеркивается говорится, что героини «трахают» мужчин и уже «перетрахали» весь город). То есть мужественность не исключается целиком, она проклинается в мужском исполнении и делегируется женщинам. Но нет ли навязывания в таком делегировании? Кто сказал, что женщина хочет быть мужественной и хочет играть мужские роли в социуме? Это явное конструирование ролевых моделей, а не освобождение.

Аналогично женщинам предписаны перверсии как норма. А если мать не хочет поощрять лесбийские увлечения своей дочери? Тогда мать объявят орущим скотом (буквально так показана в сериале женщина, осудившая домашнее порно своей дочери). Если женщина не принимает повестку, она беспощадно порабощается, а не освобождается.

Совокупный матриархат явлен нам как слепок леволиберальной повестки со всеми ее элементами (экология, права меньшинств, ЛГБТК+ и т. д.). Женщине безапелляционно предписано быть крайней левачкой, а если она не хочет быть таковой, то ее порабощают (да бы обратить в левачки ее саму и/или ее детей), а не освобождают.

Наконец, а кто сказал, что на повестке в конечном итоге освобождение женщины в принципе? Что если в сериал добавить черно-азиатского трансгендера-ветерана Ирака? Он придет на собрание местных городских жителей, играющих в «чукчей», и потребует там уважать его права, например, право ходить в женский туалет, переодеваться вместе с детьми и в конце концов право объявить себя «чукчей-женщиной» — истинной дочерью страны ночи (Великой Матери). Представьте, в каком неловком положении окажется Великая Мать.

Гуманистическую повестку постмодерна легко заклинить, если предъявить ему другой его элемент. Так как никакой свободы для (для женщин, для малых народов, для лесбиянок, для кого-угодно) там нет. Есть только свобода от человека, которая пошагово реализуется путем разрушения больших общностей как бы ради освобождения малых. С последующим обрушением «освобожденных» малых, которые на новом этапе объявляются большими.

Вся освободительно-гуманистическая повестка постмодерна — это гипноз. И мы, обсуждая и осуждая этот гипноз, гипнотизируем сами себя. Постмодернистский матриархат со всеми его мистическими культами лишь слепок актуальной повестки, социальный конструкт, вбиваемый в массы в качестве новых ролевых моделей. Мы же реагируем на него, так, как будто речь идет о возрождение темного премодернистского культа. Но это лишь самогипноз. Постмодерн заигрывает с премодерном, но никогда не возрождает его. Под маской ведьмы ничто, которое само ничтожит, выдавая себя за давно мертвую ведьму.