Последний человек и конец истории. Фукуяма, Гегель, Кожев и Ницше

Американский философ японского происхождения Фрэнсис Фукуяма провозгласил конец истории с прямыми отсылками к Гегелю и Кожеву. Соответственно, для того, чтобы подойти к Фукуяме, нам нужен контекст. Но проблема заключается в том, что Гегель и Кожев несопоставимые с Фукуямой фигуры, и если мы зададимся целью (что было бы смело) раскрыть их философские взгляды, то Фукуяму мы рискуем потерять по дороге. Потому ограничимся совсем короткой справкой, которая не претендует на раскрытие Гегеля и Кожева, но необходима для понимания текстов Фукуямы.

По Гегелю, всё есть абсолютный дух, который создает материальный мир из себя путем отрицания себя (сохраняя при этом двойственную целостностью). Такое создание материи запускает историю, смысл которой в самопознании духа. Инструментом такого самопознания выступает человек.

Исторический процесс по Гегелю определяется диалектикой Господина и Раба. Снятие данного конфликта означает конец истории. Мы вернемся к данному вопросу после некоторого отступления.

Александр Кожев, родившийся в 1902 году в Москве и покинувший Советскую Россию в 1920 году, как философ состоялся в Германии и Франции. Во время войны Кожев участвовал Движении Сопротивления, комплементарно отзывался о Сталине.

Знаменитые гегельянские лекции, прочитанные Кожевым в Париже (1933–1939 годы), существенно повлияли на дальнейшую французскую философскую мысль. В качестве слушателей лекций либо опосредованно свои взгляды под влиянием Кожева формировали Бретон, Лакан, Сартр, Фуко, Деррида и другие. Что в конечном итоге означает отражение идей Кожева в классиках и основоположниках постмодернизма.

Гегель в качестве венца философии подразумевает конец истории — абсолютное знание (воплощенное в философии Гегеля) постигнуто. Кожев считал, что конец истории наступил при Гегеле. Конкретно Кожев называл 1806 год, когда Гегель пишет «Феноменологию духа» и когда буржуазная Франция Наполеона нанесла поражение феодальной прусской монархии.

Таким образом, было явлено всемирное государство, которое как идея уже победило и потому история закончилась, писал Кожев. Гегель видел конец истории в становлении всемирного царства, под которым подразумевал немецкое царство, созданное на базе конституционной прусской монархии (Пруссия обрела конституцию после буржуазной революции в 1848–1849 годах, после смерти Гегеля).

Кожев видел снятие диалектики Господина и Раба в лице буржуа. Буржуа — это Раб, восставший против Господина, вынудивший Господина признать себя и таким образом обретший полноту бытия. Советско-немецкий философ Борис Гройс в статье «Три конца истории. Гегель, Соловьев, Кожев», следующим образом подытоживал эту мысль Кожева. Цитата: «Гражданин постреволюционного государства Нового времени — это хозяин и раб в одном лице». Гражданин постреволюционного государства Нового времени (то есть буржуа) — это Раб, снявший себя как Раба и вынудивший Господина признать себя (снявший Господина как Господина) и тем самым осуществивший синтез Господина и Раба.

Буржуазия — снятие диалектики Господина и Раба.

Буржуазное государство — новое и последнее всемирное царство, воплощаемое через модернизацию.

Кожев видел свою миссию в последнем и окончательном истолковании Гегеля и в своем понимании выполнив ее, прекратил заниматься философией (нет смысла философствовать в мире, где философия и история закончились), перейдя на дипломатическую службу. В результате Кожев стал одним из создателей Европейского общего рынка (предтеча ЕС) и Генерального соглашения по тарифам и торговле (предтеча ВТО).

Здесь на сцену выходит Фукуяма, который «через рукопожатие» связан с Кожевым. Американский консервативный философ Аллан Блум был последователем Кожева, с которым контактировал в Париже уже после того, как Кожев завершил свою философскую миссию. Фукуяма, в свою очередь, был учеником Блума (в частности, Фукуяма выражает благодарность Блуму и называет его одним из наиболее повлиявших на себя людей в аннотации к книге «Конец истории и последний человек»).

Фукуяма, получив степень доктора политических наук в Гарварде, работал в Госдепе и в небезызвестной RAND Corporation. Впервые о конце истории Фукуяма объявил в своем эссе «Конец истории?», опубликованном в 1989 году в журнале The National Interest, на тот момент рупоре неоконсерватизма.

Фукуяма встречает апогей перестройки в СССР следующим текстом. «То, чему мы являемся свидетелями, возможно, не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализация западной либеральной демократии как окончательной формы правления человеком», — говорится в эссе «Конец истории?».

Если в 1989 году Фукуяма задавался вопросом, в ответе на который не сомневался, то в изданной в 1992 году в книге «Конец истории и последний человек» он дает безоговорочный ответ.

Фукуяма описывает слабость сильных [правых и левых] государств, которые рухнули потому, что потеряли легитимность в глазах своих граждан. И на этом основании утверждает мировую либеральную революцию.

Цитата (здесь и далее перевод М. Б. Левина): «И коммунистические левые, и авторитарные правые оказались банкротами. У них нет серьезных идей, способных поддержать внутреннюю политическую спаянность сильных правительств, основанных на «монолитных» партиях, или на военных хунтах, или на личных диктатурах. Отсутствие легитимности у власти — это значит, что, когда режим терпит неудачу в какой-то области политики, у него нет более высокого принципа, к которому можно было бы воззвать».

Под потерей легитимности Фукуяма понимает стремление населения всех страны с правыми (фашистскими и иными) и коммунистическими строями к либеральной демократии. Это революции, совершаемые изнутри общества, по мере того, как из них «вылупляется» либеральный буржуазный человек вопреки установкам правящих партий и идеологий. Здесь и далее я использую собственные формулировки и поясняющие метафоры, цитировать рассказы Фукуямы про Павлика Мороза и про то, что «советские граждане, как выяснилось, все это время сохраняли способность мыслить самостоятельно», — избыточно пошло.

Цитата: «Из всех видов режимов, которые возникали в мировой истории, от монархий и аристократий до теократий, до фашистских и коммунистических режимов нашего столетия, до конца двадцатого века только одна форма дожила неизменной, и это — либеральная демократия. Короче говоря, победу одержала не столько либеральная практика, сколько либеральная идея. Иными словами, для очень большой части нашего мира не существует идеологии с претензией на универсальность, которая могла бы бросить вызов либеральной демократии».

Либеральная идея (человека, общества) осталась единственной универсальной в мировом масштабе и тем самым монопольной, пишет Фукуяма, отмечая, что таким образом были воплощены идеи Французской революции.

Цитата: «Через двести лет после того, как принципы свободы и равенства воодушевили Французскую и Американскую революции, они вновь оказались не просто существующими, но воскресшими».

Либеральная демократия торжествует как «генеральная программа» модерна, остальные интерпретации которого в лице фашизма и коммунизма оказались отброшены. Фукуяма допускает, что в отдельных странах в отдельные временные промежутки может восторжествовать реакция и они вновь продекларируют фашизм/коммунизм. Но «даже недемократу придется говорить языком демократии, чтобы оправдать свое отклонение от единого универсального стандарта», подчеркивает Фукуяма, тем самым давая понять, что идея либеральной демократии фундаментально уже победила.

Далее Фукуяма развернуто повторяет эту мысль со ссылками на ряд мыслителей, прежде всего, на Канта, Гегеля и Кожева. Причем Гегеля Фукуяма интерпретирует так, как будто он имеет дело не с текстом Гегеля, а с текстом Кожева, интерпретирующего Гегеля. То есть имеет место интерпретация интерпретации.

Цитата: «Иными словами, либеральные общества свободны от «противоречий», характеризующих более ранние формы организации общества, и поэтому приведут к концу диалектику истории».

Этот вывод Фукуяма делает из Гегеля при помощи Кожева, далее подкрепляя его Кожевым напрямую.

Цитата: «Полным воплощением принципов Французской революции были для Кожева страны послевоенной Западной Европы, то есть те капиталистические демократии, которые добились высокой степени материального изобилия и политической стабильности, поскольку это были общества без сохранившихся фундаментальных «противоречий». Самоудовлетворенные и самоподдерживающиеся, они не имели дальнейших великих политических целей, за которые следовало бы бороться, и могли заниматься чисто экономической деятельностью. Кожев в конце жизни оставил преподавание ради административной работы в аппарате Европейского Сообщества. Конец истории, как он считал, означал не только конец масштабной политической борьбы и конфликтов, но и конец философии; а Европейское Сообщество казалось подходящим институтом для воплощения конца истории».

Буржуазия, как наиболее полное и окончательное воплощение модерна, Запад, как наиболее полное и окончательное воплощение буржуазии, победили, дает понять Фукуяма.

Примиряя Гегеля с Гоббсом и Локком, Фукуяма провозглашает конец истории в виде победившего рационализма, который в конечном итоге либерален, поскольку рационален.

Цитата: «Либеральное государство должно быть универсальным, то есть предоставлять признание всем гражданам, поскольку они люди, а не потому, что они члены той или иной национальной, этнической или расовой группы. И оно должно быть однородным в той степени, в которой создает бесклассовое общество, основанное на устранении различий между господами и рабами. Рациональность универсального и однородного государства становится очевиднее из факта, что оно основано сознательно на базе открытых и опубликованных принципов, как произошло в ходе конституционного собрания, приведшего к рождению Американской Республики. То есть авторитет государства возникает не из вековых традиций или темных глубин религиозной веры, но в процессе публичных обсуждений, в котором жители государства явно формулируют соглашения, на основе которых готовы жить вместе. Это — форма рационального самосознания, поскольку впервые в истории люди как общество осознают свою истинную природу и имеют возможность создать политическую общность, существующую в согласии с этой природой».

Провозгласив либеральную идею и буржуа как венец и конец истории, Фукуяма начинает мучительно биться о неизбежно вытекающий из конца истории конец человека.

Фукуяма атакует Ницше, приведу только короткую цитату: «Последний человек Ницше — это, в сущности, победивший раб. <…> Ницше больше всего боялся, что «американский образ жизни» победит».

Последний моргающий человек Ницше — американец, пишет Фукуяма. Это надо запомнить.

Фукуяма цитирует «Введение в чтение Гегеля» Кожева: «Исчезновение Человека в конце Истории не будет поэтому космической катастрофой: природный Мир останется таким, каким был извечно. И потому оно не будет также биологической катастрофой: Человек останется жить как животное в гармонии с Природой или данным ему Бытием. Что исчезнет — это Человек, носящий это имя по праву, то есть исчезнет Действие, отрицающее данность, и Ошибка, или, более общо, Субъект как противоположность Объекту…».

Фукуяма еще раз пересказывает посыл Кожева, уже своими словами: «Конец истории будет означать конец войнам и кровавым революциям. Согласившись о целях, люди не будут иметь великих дел, за которые можно воевать. Они будут удовлетворять свои потребности путем экономической деятельности, но не будут рисковать жизнью в бою. Иными словами, они снова станут животными, какими были до того, как кровавые битвы начали историю. Пес рад, что спит на солнышке и в миске есть еда, и у него нет недовольства своим положением. Его не волнует, что другие собаки работают лучше, или что он застрял на карьерной лестнице, или что где-то на другом конце света собак угнетают».

Конец истории означает конец человека, превращающегося в животное, живущее удовлетворением своих потребностей.

Фукуяма предъявляет следующие контраргументы.

Исторический мир еще велик и постисторический Запад может жить «перевариванием» остального мира: «Рядом с постисторическим миром существует огромный исторический мир, и он продолжает манить к себе определенные личности именно потому, что остается царством борьбы, войны, несправедливости и нищеты».

Резервуары идеализма еще далеко не исчерпаны, ведь есть в конце концов Дональд Трамп: «Разве нет резервуаров идеализма, которые нельзя исчерпать — да что там, из которых едва ли даже зачерпнули, — если человек становится девелопером, как Дональд Трамп, или альпинистом, как Райнхольд Месснер, или политиком, как Джордж Буш? Как бы ни была трудна во многих смыслах жизнь этих людей и при всем признании, которое они получают, жизнь их не самая трудная, и дело, которому служит каждый из них, не самое серьезное и не самое справедливое. А поскольку это так, то горизонт человеческих возможностей, ими определенный, не будет окончательно удовлетворителен».

Либеральный проект при помощи рассудка способен обеспечить и сохранить человеческое бытие в постистории: «Современный либеральный проект пытается сдвинуть основы человеческого общества от тимоса [стремления к признанию, прим. АМ] на более безопасную почву желания. Либеральная демократия «решила» проблему мегалотимии [стремления быть лучше других, прим. АМ], ограничив и сублимировав ее сложным рядом институциональных ограничений — принцип суверенности народа, определение прав, власть закона, разделение властей и так далее. Либерализм также сделал возможным современный экономический мир, освободив желание от всех ограничений на жажду наживы и соединив его союзом с рассудком в виде современной науки. Новое, динамичное и бесконечно богатое поле деятельности внезапно открылось человеку. Согласно англосаксонским теоретикам либерализма, праздным господам предстояло склониться к убеждению оставить свое тщеславие и найти себе дом в этом экономическом мире. Тимосу полагалось подчиниться желанию и рассудку — то есть желанию, руководимому рассудком».

Программа модерна еще не исчерпана: «Александр Кожев считал, что в конечном счете история сама докажет свою рациональность. Имеется в виду, что въедет в город число фургонов достаточное, чтобы любой разумный человек, поглядев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и только одно место назначения. Сомнительно, чтобы сейчас мы уже достигли этого момента, потому что, несмотря на недавнюю всемирную либеральную революцию, доступные нам свидетельства о разбредании фургонов не дают возможности сделать такое заключение. Не можем мы и в окончательном анализе сказать: если большая часть фургонов доберется до города, не выйдет ли так, что их пассажиры, оглядев новые места, решат предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?»

Фукуяма писал свое эссе и свою книгу с позиции торжества Соединенных Штатов — идеи, лежащей в основе США и, как следствие, торжества самих США. Ницше больше всего боялся, что «американский образ жизни» (последний человек — буржуа) победит и он победил! Гордо провозглашает Фукуяма. «Конец истории и последний человек» — это гордый манифест победителя. Но чем больше Фукуяма его писал, тем больше он пугался.

В конце Фукуяма испугался настолько, что закончил книгу абзацем про «предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?», т. е. на грани утверждения о том, что конец истории еще не состоялся или, как минимум, что программа модерна (либерализма как его воплощения) еще далеко не исчерпана.

Написав книгу, Фукуяма не перестал пугаться и, увидев 9/11, буквально отменил свой конец истории. В качестве смелой гипотезы я бы предположил, что причиной такой отмены послужил не чудовищней теракт, а необходимость утверждения того, что модерн еще не исчерпал себя. Война с радикальным исламизмом — попытка продлить модерн, которому «еще есть чем заняться». Попытка провалилась.

Провозгласив, что либеральная демократия есть финальная программа модерна, и что либеральная идея уже победила, что порожденный ей буржуазный человек уже победил, Фукуяма тем самым провозгласил, что либеральная идея и буржуазный человек исчерпали себя. Но отказался это признавать, предложив формулу: «победа — да, исчерпанность — нет». Неслучайно Деррида и ряд других постмодернистских мыслителей яростно атаковали концепцию Фукуямы, как правоконсервативную, подчеркивая, что исчерпавшую себя тотальную (всемирно-универсальную) идею нужно преодолеть. И ее преодолевают. Сам Фукуяма ее уже не слишком защищает, он переквалифицировался из неоконов в демократы и ищет себя в современной повестке.

Американская буржуазия, после развала СССР, решила, что она победила и мир лежит у ее ног. Что было правдой, но не всей. Мир оказался у ног исчерпавшей себя американской буржуазии, которая начала стремительно саму себя преодолевать. Все разговоры про саморегуляцию при помощи разума оказались воплем отчаянья. Разум не собирается бесконечно регулировать модерн, победивший разум породил постмодерн (но это отдельный разговор).

Кто-то спросит, причем тут развал СССР, чем обусловлен такой акцент на нем? Развал СССР — это базовая предпосылка «конца истории и последнего человека». Фукуяма пишет свою работу отталкиваясь от факта распада СССР и основываясь на нем. Противоречие между концом истории по Кожеву и концом истории по Фукуяме заключается в том, что по Кожеву само явление модерна — уже конец истории. Кожев не видел существенной разницы между США и СССР, считая советскую и американскую системы конкурирующими интерпретациями модерна. Фукуяма же настаивает на том, что интерпретация имеет значение и пока она не победила одна из них, история продолжалась.

Именно развал СССР — та точка, когда вопрос о возможных альтернативных путях в рамках модерна был закрыт. А вместе с ним стал закрываться и достигший таким образом своих пределов модерн. Окончательное превращение советского человека в буржуа окончательно похоронило модерн. Он догнивал и так, но развал СССР качественно ускорил распад модерна.

Последний человек, столкнувшись с неумолимостью своего конца вслед за концом истории, ринулся воевать с исламизмом — ринулся назад, в мир, где еще есть войны и есть истории. Но двери уже были закрыты.

Сегодня последний человек во главе с Трампом, которого Фукуяма упоминал в качество одного из символов надежды, идет в свой последний крестовый поход. Но уже не вовне, а внутри своей страны, стремясь «сделать Америку снова великой!», то есть вернуться в модерн. Сделать это фундаментально нельзя, но на время реакционно откатиться назад можно. Минимальная цена вопроса — большая война на Ближнем Востоке, перекрывающая по своим масштабам все предыдущие. Настоявшая цена — гражданская война в США.