Ужас бегства от смерти

Вы замечаете, что с улиц наших городов, из нашей жизни вообще исчезают бабушки и дедушки? Мы видим постаревших мужчин и женщин, но всё реже видим в них дедушек и бабушек. Пожилые люди уже другие, они отказываются стареть. То есть происходит физический износ организма, но ролевые модели жизни не меняются. Отсюда пенсионеры, напоминающие потрепанных жизнью 30-40-летних или вовсе подростков.

Вчера подобный феномен мы могли в качестве экзотики наблюдать через «окно в Европу» (от кинематографа до туризма). Сегодня он становится повсеместной нормой нашей жизни. Не только Москвы и крупных городов (куда он пришел раньше), а именно повсеместным.

Как мы к этому пришли?

Традиционное общество вело человека от младенчества до старости, придавая старости особо почетную, ключевую роль в жизни социума. Старец был ролевой моделью, к воплощению которой стремился мальчик и мужчина. Отсюда, например, раннее отпускание бород в допетровской Руси. В эпоху традиции человек имел ориентир, к которому он шел почти до самой смерти. Став же старцем, человек жил в гармонии со своим физическим возрастом. Ужас смерти настигал его в самый последний момент, до этого он был плотно прикрыт от смерти социальной тканью. Ему было куда идти (от младенца до старца), у него на протяжении большей части жизни было жизненное задание, а в ее финале был главный приз — наиболее почетная в социуме ролевая модель.

Возможны были и исключительные случаи, старцем мог стать относительно молодой человек (например, монаха). Старец — это социальная роль, а не физический возраст. Нормативно она совпадает с возрастом, но в виде особых исключений (определяемых конкретным социумом) может и не совпасть.

Разумеется, это обобщенная картина, стариков могла ждать и нередко ждала трагическая судьба. Но идеальная (она же нормативная в ряде социумов) модель была именно в возвышении старости, как венца человеческой жизни. Говоря старец, мы формально подразумеваем мужчин, но это специфика патриархального общества, в котором понятие мужчина созвучно понятию человек. Женщины в традиционном обществе аналогично имели свой путь от младенчества до старости.

Если человек не выпадал из традиционного общества, то он просто не мог не стать дедушкой/бабушкой, так как это была заданная социумом программа жизни (или заданный социумом жизненный путь). Что укрывало его от смерти. Архаические традиционные общества, жившие в цикле, могли и вовсе не знать смерти. Там могло совсем не быть разделения людей на индивидов. В цикле всё приходило, уходило, затем опять приходило и далее по кругу. Смерти не было.

В более близких к современности традиционных обществах смерть уже была. Но, повторюсь, человек был, насколько это возможно, укрыт от нее социумом. Вызов фатальности смерти приходил в конце, когда он уже приходит буквально физически. И здесь традиционное общество оберегало своего человека, давая ему ответ в виде религии. Насколько он помогал, когда смерть уже совсем пришла, я судить не берусь. Но до того, как совсем пришла, человек жил максимально защищенным.

Эпоха Просвещения обрезала социальный путь человека. Нормативная ролевая модель постепенно молодела, и вот перед нами уже не старец, а зрелый мужчина. Герой эпохи Просвещения — это зрелый взрослый мужчина.

Пожилой человек в это время еще уважаем, но уже оказывается на обочине жизни. Если же он стремиться задержаться, то это будет названо геронтократией и т. п.

Отсюда стремление человека эпохи Просвещения (в конечном итоге, буржуа) не стареть. Здесь еще сохраняются зрелость и взрослость, но они становятся конечной точкой, за которой человека ждет небытие. Сначала социальное (пенсия как обочина жизни), а затем и физическое. Посмотрите, например, советское кино. Его герои зрелые люди и молодежь, которой предстоит стать зрелой. Пожилые же там же там со всем уважением на обочине.

Отказ от старения выражается во всех аспектах жизни человека. От манеры одеваться до в конечном итоге антропологических изменений. Люди средних лет и стремящиеся продлить свою социальную жизнь пожилые ведут плюс/минус один образ жизни.

Человек эпохи Просвещения имеет укороченный жизненный путь: от младенца до мужчины. В результате чего смерть является человеку модерна не в старости, а в зрелом возрасте. Что резко усугубляется отсутствием религиозного ответа на вызов смерти, который сначала истончается, а потом и вовсе пропадает.

Человек уже в среднем возрасте оказывается со смертью один на один. Уже без социума, программу которого он исчерпал, и без Бога, которого он «убил».

Здесь развивается культ тела, призванный максимально продлить физическую и социальную жизнь. Социальное бегство от старости принимает формы подчеркнутой худобы/подтянутости и иных способов слежения за собой. Физическое бегство от старости выражается в стремлении жить как можно дольше, следить за своим здоровьем и т. п. Что сопряжено со взрывным развитием медицины и науки в целом.

Наши дни. Исчерпавший свою программу модерн перетекает в постмодерн, который в свою очередь еще раз укорачивает социальный путь человека. Скорость перехода ускоряется, и за время жизни одного человека можно наблюдать переход по цепочке: зрелый мужчина — молодой мужчина — молодой человек (не совсем мужчина и не совсем подросток) — подросток.

Современный герой — это подросток. Есть еще широкие слои, ориентированные на более возрастные ролевые модели, но это уже тени прошлого.

Отсюда множество стариков на Западе, которые одеваются как подростки, пытаются вести себя как подростки и даже антропологически выглядят как состарившиеся подростки. У нас такого пока меньше. Но оно уже есть. Седым и морщинистым подростком уже трудно кого-то удивить.

Мода на ношение костюмов с кедами, разноцветные носки у руководителей государств и прочее смешение подростковых и взрослых элементов одежды порождено именно этим.

Нам повезло, благодаря отложенному характеру модернизации у нас были даже бабушки и дедушки (а не родители и состарившиеся родители). Но сегодня бабушек и дедушек почти не осталось. Речь не о физической смерти, речь об исчерпании ролевой модели. Где-то еще можно найти ее следы, но они почти растаяли.

Наши родители пока еще могут быть в струе. Посмотрите, например, на действующие российские власти. Это подтянутая, зрелая буржуазия. Последнее поколение взрослых мужчин во власти. Вслед за ними придут в лучшем случае молодые мужчины. Поколение родителей уходит и уйдет как ролевая модель.

В наши дни социум не ведет человека «за руку» дальше подросткового возраста. Либо делает это только пока — по инерции. Что в пределе делает взросление невозможным. Если у вас нет ролевых моделей отца и матери, бабушки и дедушки, то вы никогда не сможете ими стать.

В эпоху постмодерна человек остается один на один со смертью сразу же — в момент своего полового созревания, когда осознает свою смертность. У него нет религиозного ответа. У него практически нет прикрывающей его социальной ткани. У него нет пути. Есть только он и смерть.

Бегство от смерти становится тотальным «жизненным заданием», которое может приобретать различные формы. Идеально «собранный» человек, который крайне болезненно следит за собой, правильно питается, занимается здоровьем и т. д. — одна из таких форм. Когда мы отдаем должное человеку, очень эффективно следящему за собой, нам следовало бы говорить нечто вроде: «Молодец! Как он/она бежит от смерти!». Другая форма — отказ от жизни. Совсем бесформенный человек, который всем своим видом сообщает нам, что он не живет — это «хитрый план» по бегству от смерти. Человек как бы не живет, а, значит, как бы не может умереть. Кого не было, тот пропасть не может.

Постмодерн — это подросток, указывающий даже не на младенца, а на возможность появления человека. Полная аннигиляция.

Сейчас напишу парадоксальную мысль, но иначе скрытые интенции не ухватываются. Полная аннигиляция человека ведет к бессмертию человека. Полностью обнажившийся перед смертью человек обязательно найдет способ сначала отложить (здесь уже есть немалые успехи), а затем преодолеть свой физический конец ценой своего конца в любом гуманистическом смысле. Человека не станет, но он будет бессмертным или нечто будет бессмертным.

P. S. Но мы не согласны и будем жить иначе. А как мы это сделаем? Если мы вопреки решим жить как поколение дедушек и бабушек или пап и мам, то, во-первых, это будет пародия. Во-вторых, мы автоматически окажемся на обочине, то есть в социальном смысле умрем. Нас не будет.