Богемная грязь

— Мадмуазель, ещё вина?

— Дайте мне чёртов абсент.

Лили Джин Морроу. Хмурая. С надутыми губами. С грозными глазами, которые прорезают пространство пред собой и ранят каждого стрелами. С идеальной причёской и отглаженными вещами. Таков её портрет. Такова она в действительности. В той действительности, из которой хочется выйти, как из матрицы. У неё сегодня день рождения, а сил нет не только на то, чтобы поприветствовать гостей, но и для того, чтобы просто натянуть улыбку.

Любимый папочка постарался и привёз дочку с матерью в Прованс любоваться на лавандовые поля, оранжевые рассветы и быть частью безликого города, названия которого девушка не запомнила никак. Какой-то исторический центр, кладезь культурных событий и любимое место какой-то королевы, которая жила веке в семнадцатом и не знала, что такое депрессия, потому что эта болезнь — удел умных людей. Честно, этот огромный ресторан, в котором умещается сто приглашённых гостей, Лили бы променяла на нечто другое. Ей двадцать. По всем законам мира она совершеннолетняя. Она пьёт алкоголь — только элитный. И крепкий. Вино давно стоит в глотке невозможностью сглотнуть. Кислое, неприятное, терпкое — такое мама любит, но не Лили. Они с мадам Морроу (в зависимости от страны обращение к матери менялось) были абсолютно разными. Лили унаследовала её азиатские черты лица, но всё: волосы, характер, привычки, — были от отца. От отца, который по полгода проводил в командировках, а потом просто возникал ни с того ни с сего, как человек-праздник, человек-оркестр, и удивлял. И в этот раз удивил.

Лили двадцать, и ей хочется сбежать. Чертовски хочется.

Хрустальная люстра дрожит в такт музыке, тяжёлые портьеры скрывают зал от посторонних людей, бредущих по центру Марселя. Бармен наконец-то подаёт абсент, и Лили залпом его выпивает. Это вседозволенность. Это разрывающая нутро скука. От неё же и формируются пагубные привычки. Лили любит дорогой виски, хорошие крепкие сигареты и когда вокруг неё пляшут. По паркету слышен цокот каблуков — это мама, разодетая в шелка, выглядящая даже моложе собственной дочери, подбирается сзади и кладёт руку на точёное плечо девушки. Одной двадцать, чёрт побери, а второй сорок.

— Малышка, не хочешь сказать пару слов гостям? Я думаю, они очень хотят услышать твой голос.

Кого вообще Лили знала из всей той своры, что называлась гостями на её дне рождения? Это действительно стая, свора, псы и волки, они вцепятся в глотку, разорвут и проглотят мясо. Но оно невкусное: всё в дыме, спирте и тревоге. Вседозволенность порождает болезни. От болезней есть пилюли. Их наравне с алкоголем Лили Джин и принимает в себя. Но честно — ни расслабления, ни облегчения, ни чего бы то ни было похожего совершенно не чувствует, а это уже издевательство чистой воды. Только от попойки хорошей настроение поднимается, да и то на время.

От матери пахнет табаком и ванилью — въевшийся под корку аромат от Тома Форда. Её руки мягче бархата. Её волосы мягкими волнами обрамляют лицо. А ведь когда-то она повязывала пучок на голове, опускалась на колени и драила нежными голыми руками полы господ выше себя по рангу. Теперь у неё есть прислуга, личный косметолог, стилист и парикмахер, а ещё множество других людей, готовых подскочить по первому требованию. У Лили Джин тоже есть прислужницы: пышка Бэй умеет её красить и на вечера с родителями, и в бары, в которые она ходит с мужчинами постарше; малышка Джинни ходит по магазинам и выбирает для неё всё: от нижнего белья и до косметики. Они все втроём подружки, честно говоря. Две из них любят только парней и мечтают выйти замуж. А у Лили самой сердце по швам, потому что совсем недавно её бросила красавица Юна.

Она тоже член любит больше всего на свете.

А Лили ходит с мужчинами по ресторанам только для вида, для матери и отца. Они хотят для неё счастья, и счастье заключается в традиционности. Клишированное мнение. Устойчивые выражения. Блядство, разврат и непонимание дочери.

Лили опускает глаза на туфли: чёрные, мягкие, они обрамляют стопу, закрепляясь выше лентами на манер пуантов. Несостоявшееся прошлое с невозможностью прохода в будущее. Разорванные связки и сухожилия глубоко в детстве, когда преподаватель жестоко посадил боящуюся и плачущую девочку «из низшего класса, не достойного богемы». Лили ведь до сих пор хромает, до сих пор нога на плохую погоду воет, орёт, а родители не смогли ничего сделать, а теперь поздно. Эти мазки несовершенства с  девушкой навсегда. О балете пришлось забыть.

А ведь тогда и мечтаний-то не осталось. Мечта не стоила того, чтобы рвать связки и сухожилия неопытной девочке, которая вчера купила свои первые пуанты.

— Я не хочу идти к гостям. Ты знаешь, что мне трудно с ними общаться.

Как же трудно общаться с людьми, которые тебе равнодушны. А мадам Морроу только грустно улыбается, гладя дочь по плечу, наклоняется и совершенно невесомо целует в щёку, стараясь не смазать собственную помаду и не оставить отпечаток на щеке с нанесённым кушоном. Бэй ругаться будет, если стойкий тон будет иметь странный оттенок шоколада именно в одном месте, тем более в виде формы губ. Конечно, можно посмеяться, мол, ты, Лили, обзавелась любовью, а никому больше не сказала, даже своим подружкам, которые проводят с тобой большую часть времени? Но у Лили лицо скривится, как только она услышит слова «любовь», «секрет» и «отношения». Сольюн тоже была секретной любовью. Теперь покоряет подиумы в Италии, потому что Лили удалось уговорить отца вложиться в её проект.

Лили потеряла слишком многое, чтобы вновь собирать себя по частям, чтобы улыбаться собственному отражению хотя бы. Сольюн была для неё всем. Но она наплевала на чувства, на любовь, и заместо Лили выбрала карьеру модели. А что, она подходит под стандарты: красивая, пускай и невысокая, но умеет ходить по подиуму и держать самое настоящее модельное лицо. За пару недель до дня рождения Лили выбросила тиснёную карточку с приглашением на торжество для бывшей в мусорку, потому что решила, что та больше не должна занимать места ни в её голове, ни в её сердце. Мама тогда только кивнула — знала, конечно же, что они с Сольюн бывшие, но подруги, ни грамма любви не было в словах. Но почему же было так тяжело видеть дочь такой? Материнское сердце не выдерживало и хотело поддержать Лили. Не могла. И до сих пор не может.

Как поднять настроение собственной дочери, которая росла счастливой, но стала замкнутой?

— Может, хотя бы немного поешь? — снова шепчет мать, и Лили уже противно. Ей хочется спокойствия, но не еды.

— Потом присоединюсь. Спасибо.

Мадам Морроу отходит от дочки, слегка сжав на прощание её плечо, и качает головой на вопрос отца, нужна ли его помощь. Нет, честно, помощь не нужна — только принятие ситуации, только время от времени следить за Лили Джин, которую они готовы до сих пор на руках таскать, потому что в глубине души она такая же, как и в глубоком детстве, любит ласку и нежность. Этот период, который сейчас, пройдёт. Это всего лишь кризис. Небольшой кризис при переходе во взрослую жизнь. Лили — девочка умная, учится в Сорбонне заочно, прилетает только на сессии, которые сдаёт с блеском, и не порочит честь семьи. Никто не слышал, с кем встречается наследница огромного состояния. Никто не слышал, как она себя ведёт на вечеринках. Никто не знал, как она ненавидит порой то, что её семья стала богатой и публичной.

Мать, прирождённая швея, и отец, хороший экономист, однажды, когда Лили было пять, решили, что будет неплохо запустить свою линию одежды. Они мечтали выбраться из захолустного городишки во Флориде, где на мать девушки часто бросали странные взгляды, потому что выглядела она очень плохо. Обсуждения заняли месяц: семейная пара набросала план по продажам, мама набросала эскизы костюмов для мужчин, женщин и детей, и работа закипела. Мистер Морроу был знаком со многими людьми, потому что работал на них по найму, и они, поверив в амбиции, спонсировали проект, который окупился неожиданно в несколько раз. Тонкие, невесомые ткани приковывали внимание, нашитая фурнитура отличалась стойкостью, а при стирке вещи не садились. Миссис Морроу дни и ночи проводила на фабрике, где шили все вещи, следила за каждым этапом процесса, сама садилась за швейную машинку, если была нужда. Она была за каждого рабочего горой, пресекала любые мошеннические схемы, если таковые появлялись, и заслужила уважение каждого сотрудника. Она знала, как работать с женщинами, которые по двенадцать часов работали сидя, потому что была точно такой же.

А потом с их производством внезапно стали связываться различные известные бренды одежды и семья Морроу на контрактах с ними сколотила свой капитал, подняла зарплату сотрудникам и открыла множество магазинов сначала по США, а потом и в Европе. На той самой первой фабрике теперь работала директором подруга мамы Лили, но как только сама женщина возвращалась, то это производило фурор, потому что миссис Морроу любили все без исключения. Лили тоже учили шить: и вручную, и на машинке, и на специальном станке, и вкладывали в голову различные стратегии ведения бизнеса, даже по соответствующему направлению пошла в университет, пускай не испытывала ни грамма счастья при этом. Да, она училась и учиться. Но зачем, если совершенно нет в этом смысла?

Однажды все и всё станут звёздной пылью.

Новая порция абсента влита в глотку, и Лили чувствует, как в голову резко бьёт опьянение. Нельзя так много пить, практически не поев. Нельзя давиться горем и хорошим алкоголем одновременно. Женский алкоголизм не лечится. А ей ещё надо продержаться пару курсов в Сорбонне и потом поступить в магистратуру. Но это всё такое… далёкое, что ли. А прямо здесь и сейчас Лили опять вспоминает тепло тела Соль Юны, её мягкие губы и их бесконечные вечера, когда они вместе вальсировали под «Танец рыцарей» Прокофьева. Родители тогда хлопали в ладони и говорили, что они отличные подруги, а эти самые «подруги» потом валились на кровать раздетыми и доводили друг друга пальцами как могли. Сольюн очень хорошо умела делать куннилингус. Лили же знала, как и где надавить, чтобы оргазм быстрее наступил. Но не в оргазмах счастье для Юны. Счастье для неё — работа моделью, никак не девчонка, которая влюбилась в неё без памяти и теперь страдает. Даже не теперь — до сих пор.

— Уважаемые гости, всех люблю, спасибо, что присутствуете на моём дне рождения! — а на губах фальшивая приторная улыбка, в глазах хмель и горечь, а по венам ползёт огонь. Прекрасно. Пора разрыдаться прямо здесь и сейчас. — Для меня очень важно знать, что вы все пришли, приняли моё приглашение, и я хочу сказать, что мой возраст, двадцать лет, пускай не настолько маленький, но я многому научилась за это время. И я бы хотела поделиться с вами тремя вещами, что я поняла к двадцати годам. Первая — не борись за людей, которым на тебя наплевать, ведь они того не стоят. Вторая — плати по счетам всем, кто когда-либо тебя обидят, так они не обидят тебя во второй раз. И третья — будь благодарной своим родителям. Они подняли нас всех с колен и помогают держаться мне на плаву даже сейчас, когда я стала взрослой. Спасибо, — Лили Джин кланяется маме и папе, и они слегка склоняют головы в ответ. В кругах, где они обитают, не принято старшим показывать уважение к младшим, но это ведь семья Морроу, она особенная. По-настоящему особенная. — Спасибо, что выслушали меня. Пожалуйста, наслаждайтесь вкусной едой и напитками. Сегодня — самый лучший день!

Гора подарков попадается на глаза сразу же, как девушка откладывает микрофон на бархатную подушечку, с которой его и взяла несколько минут назад, а сзади раздаются овации и просьбы рассказать что-нибудь ещё. Лили — приятный оратор, у неё сильный голос, нет заикания, да и выступать на публике она любит. Всё началось с детства, когда она учила наизусть стихи и рассказывала, не боясь, перед всем классом. Потом стала участвовать в театральных постановках, где своей игрой вызывала слёзы на лицах учителей. Затем она с помощью родителей записалась на курсы ораторского мастерства, где преуспела — даже выдали сертификат как одной из лучших учениц. Вскоре занялась вокалом и могла петь, не стесняясь, даже на праздниках близких людей, которые после выступления неизменно плакали и обнимали её. Да, она как-то спела «I Wiil Always Love You» Уитни Хьюстон на дне рождения Сольюн, только жаль, что сама Юна не готова была любить её вечно. От этого горько, противно, и весь выпитый алкоголь просится наружу.

— Мам, я выйду покурю.

— Конечно, иди.

Хорошо, что родители понимающие. Видят, что настроение не поднимается даже любимыми креветками в панировке и крабьими лапками. Видят, что уже не первый день, не первую неделю такое, но на вопрос «Лили, может, расскажешь, что происходит?» девушка молчит. Ей сказать нечего особо, кроме того, что их с Сольюн пути разошлись окончательно и больше девушка не появится на семейных ужинах и не скрасит вечера Лили Джин. Она всё для Морроу: первый поцелуй, первый опыт, первая самостоятельная вылазка заграницу и первая любовь, которая оставила сердце с дыркой.

Теперь Лили в одиночестве. Теперь оно пахнет сигаретным дымом и слегка ванилью.

Напротив ресторана стоит здание обычного грязного клуба, где неоновые надписи пятнят фасад, а люди толпятся, смеются и пытаются пробраться внутрь. «Lost Paradise». Что ж, отличное название. Видимо, то местечко — Чистилище, обитель неприкаянных душ, грязь, стоящая напротив богемного элитного ресторана. И как только такие противоположности соседствуют без риска для обоих сторон? Такие, как Лили, в подобные заведения не ходят.

А вот такие, как О Хэвон, там работают.

Хэвон… как много о ней можно сказать среднестатистическому посетителю этого уголка потерянного Рая. О ней, кажется, знают все и всё: и что она приехала из Сеула, и что она работает на OnlyFans тоже, и что ей нужны деньги, но она никогда не скажет, зачем ей столько всего. Вселенская жадность? Нет. Попытка забыть свою прошлую жизнь и утопить себя в минутных радостях? Да.

Хэвон раньше была трейни в одной из развлекательных компаний в Корее: трудилась утром, днём и вечером, а ночью убегала работать на доставку, потому что богатых родителей, способных оплатить все хотелки, нет. Она — одиночка среди созвездий, крещендо в неожиданном мажоре и минорная нота в марше по лицу Земли. Если Лили страдает морально и то недолго, то Хэвон страдает всю жизнь и не жалуется. Её девиз: «Сколоти себя сама». Вся она — результат буйных мозговых штурмов, пререканий и закаливаний. Вся она — самостоятельно вылепленная скульптура с характером, который позволяет двигаться вперёд и забывать о проблемах на пути к целям. Стать самой популярной танцовщицей в этом жалком кабаре-стрипушнике? Пожалуйста, у неё есть это достижение. Побить рекорд нахождения в приватной комнате? Да, у неё есть такой — провела с клиентом шесть часов и ни на миллиметр не оголилась, даже не опустилась до секс-услуг, которыми не брезгуют другие девчонки. Ей надо оставаться на высоте, иначе дух соревнований испарится. Иначе ей просто не захочется жить дальше. Прикрытие целями — лишь попытка разума обмануть себя, заставить работать усерднее, лишь бы не вспоминать обо всех трудностях и преградах, которые стоят на пути ежедневно.

— Эй, красотка, если я достану купюру в пятьсот евро, ты станцуешь у меня на коленях?

— Если просто достанешь — нет. Если отдашь мне — да.

За всё время работы в клубе Хэвон уяснила одну простую истину: мужчинами надо пользоваться, пока они не поняли, что были использованы. Они сами с радостью отдадут все деньги, откроют тайны паролей и сдадутся в полицию, главное постоянно напоминать им, какие они самцы и как же сильно хочется подержать в ладонях их члены. Честно, О Хэвон не любит члены, вот совсем, они вызывают лишь омерзение. Спасибо папочке, что он стал живым примером человека, которому противопоказано заводить детей. Спасибо мамочке, которая бросила дочь на произвол судьбы (то есть на больного на голову отца) и укатала строить новую жизнь в Гонконге.

Собственный отец избил её, как узнал, что она в школе целовалась с девочками. Избил так сильно, что на следующий день не открывался глаз и пришлось самостоятельно перевязать шею в синяках. Ударил по губам так, что еле не сломались зубы, что пришлось впоследствии накладывать швы. Она для него — мерзкая сука, он для неё — конченный мудак, и Хэвон сделала всё, чтобы убить любовь к отцу и на её месте взрастить ненависть. И она чертовски боится вновь показаться слабой и открытой, дать шанс кому-то и попытаться исправить человека. Хэвон просто боится, то ей сделают больно, ведь такое уже было. А боль не забывается. Она проносится сквозь года и остаётся в отравленном мозге навсегда.

Хэвон танцует так, будто её никто не видит, и поджарое тело мелькает в свете неона. На груди — бюстгальтер с пуш-апом, пускай внутри особо большой груди нет, на бёдрах — специальные короткие шорты, которые со стороны выглядят как бельё. Волосы то там, то здесь — девушка всё выскальзывает из рук мужчин, смеётся, хохочет, позволяет только целовать её следы на сцене, но не её ноги, не её тело. О в принципе каждый раз смеётся, когда кто-то очередной говорит, что вытащит её из всей этой грязи и не потребует ничего взамен, потому что девушка знала — балом правят деньги. А их у её ухажёров было мало. Даже почти нет. Они бедные, как церковные мыши, они не стоят ни секунды её личного времени, и смешно, потому что ей уже давно всё понятно, весь мир понятен, весь мир противен. Чёртовы мужчины.

Если они способны наслаждаться страданиями девушек, которые танцуют, чтобы заработать центы на еду и воду в кране, то грош им цена.

Именно поэтому Хэвон вертит ими как хочет, дурит голову, кружит чувства, а в итоге в девушек влюбляется и спустя пару дней вьёт интриги в собственных кудрявых волосах. Конечно же, это химическая завивка — выглядит кукольно, симпатично достаточно, и на укладку больше времени тратит чем на макияж. Коричневые смоки, нарисованная родинка у губы — чувственная, как у Мэрилин Монро, — алая помада, и всё для того, чтобы стать той самой для очередного богатея. Хэвон всё равно, какой мужчина разбрасывает вокруг неё купюры, ей всё равно на тех, кто готов ей в ноги кланяться и шептать, чтобы она снизошла с небес на эту землю. О Хэвон грешнее главной грешницы Вавилона, из-за неё город и рухнул, погрязая в страшном пороке, который может смыть только великий потоп, дабы преодолеть который, Ной не сотворит новый ковчег. Ох, Хэвон, знала бы ты, кто напротив в ресторане одиноко в душе празднует день рождения.

Знала бы ты, как кружишь головы не только мужчинам, но и женщинам, ощущаешься как маленькая ночная серенада и одновременно как хабанера из оперы «Кармен». Знала бы — не выходила бы в тишину вечернюю покурить, потому что сил никаких нет, а танцевать уже не хочется.

Так и стоят они друг напротив друга: разные классы, цели, уровни образования и эстетики. Если Лили вяжется с классикой в белом платье с опущенными плечами и ярко выраженной талией, то Хэвон — нечто из гранжа, затапливающего берега Европы. Жизнь и смерть. Весна и осень. Сотворение и умирание.

А курят всё равно одинаковые сигареты.

Только у Хэвон газ в зажигалке закончен почему-то, а рядом нет никаких людей, что могут одолжить хоть немного. Только незнакомка напротив, смотрящая в пустоту. Красивая такая. Будто сказочная фея спустилась в мир людской, задыхаясь от грязи и помоев, что заполняют улицы. Европа действительно грязная. И что только такое существо, как эта девушка, забыла здесь?

На первый взгляд — ни азиатка и ни европейка, нечто среднее, середина, талантливо прячущая свой истинный облик, нечто густое, словно туман, и осязаемое, как жара, играющая на ладони. Хэвон щурится: да уж, странная девушка, вроде уже докурила, а всё не торопится обратно, лишь к кирпичу позади себя прижимается и поднимает к небу усталые глаза. Крошка, чего же ты так боишься? От кого пытаешься ускользнуть?

— Не найдётся зажигалки?

Хэвон с детства научена: если у тебя чего-то нет, то попроси или же укради. Её воспитывала улица. Её воспитывали другие дети, озлобленные на мир и не могущие вырваться из порочного круга. Она выросла и стала такой, какая есть: со своими плюсами, минусами, недостатками и достоинствами. Хэвон пробивная — грудью пойдёт, но добьётся своего. Хэвон общительная, но не болтливая — научена, что молчание — золото. Хэвон смелая и решительная: про таких говорят «её боялась социофобия», и попросить зажигалку — это не высший из её талантов. Далеко не высший.

— Да, конечно.

Яркий язычок пламени греет ладони, даря им оттенок оранжевого. Сама незнакомка бледная, даже очень, какая-то плаксивая и напуганная одновременно, взгляд отводит и даже не смотрит на Хэвон, что ею откровенно интересуется. Разглядывает всё: одежду, лицо, волосы, руки и даже тлеющую сигарету, которую девушка больше не собирается курить. И от неё волной шла лишь одна эмоция: «Осточертело». Осточертело настолько, что даже плакать нет сил. Нет сил в принципе на эмоции, ни на какие. Только и хочется, что стереть с лица макияж и упасть на подушки, зарываясь в них лицом. От Лили пахло дорогими духами, алкоголем и отчаянием. От Хэвон — литрами кофе, бессонницей и грехом.

— Почему ты продолжаешь тут стоять? — спрашивает Лили.

— Не вижу предупреждающих знаков, что рядом с тобой находиться нельзя.

Их диалог — на французском. Хэвон говорит с сильным акцентом, порой шипящие звенят, а окончания не проглатываются. Лили же — практически превосходно, потому что в Сорбонне учится и давно уже этот язык знает досконально, как и ещё парочку. Но они друг друга понимают, как понимают носители акцента кокни и ирландцы. Такие разные, но такие похожие.

— Что ж, это правда, — говорит Лили. — Как жизнь?

Попытка заговорить, на самом деле, неудачна, потому что у всех в жизни полнейшая яма, из которой не выбраться, а на дне лежат остриями вверх колья. Хэвон хмыкает. Она на этом самом коле станцует, как на пилоне, и сможет выбраться, построив лестницу из денег, которые ей будут бросать вниз богатые мужчины. Лили же тихо сядет в уголке и уткнёт лицо в колени, начиная плакать. Это выше её сил. В принципе хочется оставить эту жизнь и убежать далеко-далеко.

— Какой может быть жизнь у стриптизёрши? Тут даже слово «хуёвая» — недостаточно жёсткая, — Хэвон говорит рвано, грубо, с большим количеством мата и унижением себя. Ей не привыкать. Это Лили всю эту грязь не знает. А Хэвон знает очень хорошо. — Я Хэвон и я из Кореи. А ты очень уж похожа на азиатку…

— Лили Джин Морроу, — произносит девушка и роняет окурок в урну. — Смешанная кровь: отец американец, а мать кореянка. А у меня в жизни всё должно быть замечательно. Но у меня сегодня день рождения, меня недавно бросила девушка, а ещё я напилась вина и абсента. А ещё соврала, что рада всех видеть, хотя меня от каждой рожи просто тошнит. И что мне делать?

— Хочешь, затащу на сцену и разденешься под музыку? Девочки говорят, помогает. А я просто там деньги зарабатываю. Ну и изредка удовлетворяю мужиков.

— Да какое там танцевать и раздеваться, — Лили выдыхает и хватается за волосы. — Сфотографирует кто, опубликует — прощай репутация родителей. Они у меня… богатые. Вот и приехали из Америки в Марсель праздновать мой день рождения.

Сигареты закончены у обеих, а тема для разговора не исчерпана. Душа Хэвон — выброшенное рваньё, но которое приспособилось. Душа же Лили — футболка, спущенная до обязанностей половой тряпки. Помыли пол — постирали — выбросили. И Хэвон почему-то улыбается, потому что видит в отчаянной попытке Лили Джин пообщаться желание разрыдаться. Но нельзя. Она явно по-другому воспитана, ей явно нельзя показывать слабости и надеяться на чудо. Такие, как она, рождены для того, чтобы унаследовать бизнес или быть выданными замуж по расчёту за человека, который приумножит выгодным браком состояние семьи. Правда, хорошее дело браком не назовут, и благоверный отравит грустную жену на второй год жизни после смерти её родителей. Хэвон в счастье не верит, как и в то, что мужчины бывают хорошие.

А Лили просто нуждается в общении.

— Господи, твоя бывшая явно та ещё тварь, раз бросила такое чудо. Но ты не вешай нос, — и почему-то Морроу именно в этот момент смотрит на Хэвон, которая пахнет клубничной жвачкой и алкоголем, и понимает, что она — вариант. На ночь или навсегда — пока непонятно. Но почему-то спустя пару комплиментов и совместное курение очень хочется ей довериться и прильнуть к плечу. Хэвон — пацанка, пускай волосы длинные, а шорты короткие и напоминают бельё. А Лили слишком уж женственная. Противоположности притягиваются, не так ли? — Твоя бывшая явно встретит ту ещё фифу, которая ей жизнь испортит. Ты, главное, не позволяй ей самой портить тебе жизнь. Она ведь без неё, без бывшей, а это значит, что хорошая.

— Что хорошего в том, что я каждый день спасаю себя от петли?

— Спасаешь же. Не имела бы она ценности, не стала бы этого делать.

Девушки некоторое время молчат. Переваривают. Думают. Да и в принципе понимают, что сейчас почему-то нуждаются друг в друге. Лили хочет поддержки, а Хэвон — отвлечься. Морроу желает, чтобы её вытащили из порочного круга, а О — чтобы кто-то был рядом. Обе погрязшие в рутине, бытовухе, когда горячо-холодно и сладко-горько, когда заместо сахара в чай добавляешь слёзы, а на ужин ешь воду ложкой из глубокой кружки. Будь воля Лили, она бы разрыдалась. Но слёз нет — даже это делать устала. А в голове лишь Соль Юна с её улыбкой и натуральной красотой, которую разбирали по кирпичикам таблоиды и остальные мастаки писать всякую чушь. И нос у неё сделанный, и ботокс вколот, и глаза не косят, да и в принципе кожа идеальная! Только девушка выиграла просто в генетическую лотерею: у красивой матери родилась фея-дочка, которую с детства таскали по детским конкурсам красоты, где она завоёвывала первые места. Всё решала её внешность, и неудивительно, что она в семь лет появилась впервые на обложке журнала, а к двадцати могла работать в любом модельном агентстве мира или же вовсе без него. Соль Юна — самодостаточная девушка, пускай юная, но ей уже никто не нужен, кроме неё самой. Она вылепила себя сама, показала высокий стандарт и обязана ему следовать.

А Лили под её стандарты не подходит.

— Тогда, может, на ближайшие несколько часов ты забудешь о своей бывшей? — девушки вновь курят — до этого говорят без слов, а теперь Хэвон подаёт голос, и это пугает Лили, у которой в голове полный бардак. — В моей компании, скажем. Могу читать тебе стихи, показать самые злачные подворотни и…

— Поехали в Париж.

— Я не ослышалась? В Париж?

Хэвон закусывает израненные губы, с которых облетает кожа, а потом с сомнением смотрит на Лили, которая достаёт телефон и показывает открытый сайт авиакомпании, которая летает только внутри страны. У них у обеих вещей с собой — абсолютно никаких. Они друг друга не знают. И кажется, в чём проблема отказаться? Хэвон не может — слишком любит разного рода авантюры. И потому с интересом нажимает на плюсик в оформлении билетов — теперь их два.

— Полетели, почему бы и нет, — говорит О и вроде бы хочет развернуться, чтобы забежать в клуб и хотя бы шорты переодеть, но Лили хватает её за руку и уводит вверх по улице, а в спину им несётся: «Лили, вернись!», но девушка не оборачивается даже. Просто ловит такси, запихивает туда новую знакомую и садится сама, прося довезти до аэропорта, и оплачивает безналично и сразу, как таксист подсчитал, сколько ему должны денег.

Тотчас же на телефон Лили приходит сообщение: «Скажи, когда спланируешь вернуться». Девушка смотрит на контакт — «Мама». И вздыхает. Она понимает. Всё понимает. Потому просто отсылает «Хорошо» и блокирует экран. Слова излишни. А рядом сидит Хэвон и тихонько угасает: даже родные родители к ней так не обращались. Им было всё равно, когда она стала трейни, когда провалила дебют, когда улетела в другую страну искать лучшей жизни. Ни «как ты там, дочка?», ни «мы любим тебя и ждём». Просто тотальное игнорирование, непонятная холодность и желание, чтобы она не тревожила своими никому не нужными сообщениями. Чёрт побери. О Лили хорошо заботятся родители, а она страдает из-за какой-то девушки. Если отношения — это не навсегда, то родители — да. И Хэвон завидует. Грязно и чёрно завидует, потому что ей искренне хочется иметь таких родителей, но вселенная имеет её мнение в разных позах и даёт всё больше поводов сомневаться во всём.

Жизнь — это мыльная опера, и в этой мыльной опере второстепенному герою, О Хэвон, уготована смерть. А уж моральная или физическая — это уже не особо-то и важно.

Аэропорт встречает медлительностью и уютом, все говорят по-французски, но готовы перейти на английский в крайнем случае. Хэвон ощущает себя не в своей тарелке: она в одежде для работы, ловит сальные взгляды мужчин, которые отправляются либо к границе с Нидерландами, либо ближе к Альпам. Зато Лили хорошо и уютно вроде как: она натужно улыбается, принимает комплименты, а когда даёт паспорт, получает в ответ поздравление с днём рождения. Регистрация на рейс проходит быстро, а в самолёте они оказываются за считанные секунды, и дальше — ожидание.

А полёт сам какой-то короткий, без заносов и турбулентности, без нервов стюардесс и неловких разговоров. Лили всё время сидит в телефоне, пользуясь бесплатным интернетом. Хэвон косит глаза и видит, как та переписывается по-французски с контактом по имени «Лия Чхве». Девушка. Очередная? Или бывшая? Но почему-то написанных слов не разобрать, почему-то не получается даже сглотнуть ком в горле. Хэвон же поверила Лили и сорвалась с ней со смены в никуда. Она рассчитывала на возможную романтику. Но Лили, кажется, думает о другом.

— Нас приютит моя подруга, — произносит Лили. — Она живёт с девушкой. То здесь, то в Корее. Они тебе понравятся. Йеджи — модель, которой дали рано дебютировать на неделе Парижской моды. А Лия — ну, или Джису, но она учится говорить по-корейски, потому что родилась здесь, — она модельер. У неё свой бренд одежды.

— А сейчас же вроде проходит Парижская неделя мод, — говорит Хэвон и пальцами перебирает кожу на бёдрах. — Может, твоя эта Йеджи и прилетела на неё?..

— Возможно. Я плохо знаю Йеджи.

Все люди друг друга плохо знают, даже если общаются сотню лет. Везде есть свои условности, своё общение и то, сколько информации могут о себе рассказать. Хэвон хочет знать о Лили всё, пускай больно от того, что у неё явно много подружек. Лили же хочет отдохнуть с Хэвон. Возможно, этот отдых растянется. Возможно, после этого отдыха они забудут друг друга. Всё в их руках.

— А ты, видимо, из богатых? — Хэвон поднимает этот вопрос, когда они идут на выход из аэропорта. Шарль-де-Голь встречает их ночным спокойствием и отсутствием сильного осмотра, и Лили ощущает порыв ветра, когда выходит на улицу. Вопрос Хэвон немного коробит, он будто бы не в тему, и Морроу хмурится, а потом лицо расслабляется. Она ловит такси и открывает дверь перед О.

— Это глупый вопрос. Зная, что мои родители арендовали целый ресторан, то, как я спокойно могу купить два билета на самолёт, ты задаёшься, из богатых ли я. Да, — Хэвон садится, пристёгивается, и Лили повторяет её действия, закрывая дверь, — я из золотой молодёжи. Но я не родилась таковой. Родители подняли меня с колен. А я в благодарность продолжу развивать семейный бизнес.

— Но ты хочешь этого?

— Хочу всем сердцем. Меня а этому готовили почти с детства. И я оправдаю все надежды, возложенные на меня.

Девушки в молчании прибывают к месту назначения и так же молча выходят из автомобиля. Перед ними многоквартирный дом старого квартала; кругом не асфальт, в мощёная дорога, уходящая фактически никуда. Во всех окнах погашен свет, где-то виднеются растения на подоконниках, а где-то спит кошка, убаюканная ночной удушливой жарой. Хотя вроде бы не так жарко было днём. Лили вздыхает. Она была здесь лишь однажды, в новоселье; Джису приобрела здесь квартиру для того, чтобы иметь небольшой уголок, куда хочется вернуться. Соседи тихие, неконфликтные, и Джису с Йеджи были им под стать. В их паре царит любовь, взаимопонимание и взаимоуважение, и благодаря всему этому они встречаются уже пять лет и думают о свадьбе. Хорошо, что во Франции можно заключать брак, если вы две девушки. Официально предложения руки и сердца ни с одной, ни с другой стороны не было, но по молчаливому комфорту, что витает между ними двумя, можно сказать однозначно одно: неровен час, и девушки заключат брак.

— Лили, как я рада тебя видеть!

На пороге стоит девушка: без макияжа, с волосами, собранными в пучок, из которого выбиваются пряди; она одета в простую пижаму без орнаментов и надписей, без обозначения бренда, и она сразу же захватывает Морроу в объятия. Это Лия Чхве. Хэвон это понимает, потому что видела недавно её лицо по телевизору: она давала интервью по поводу личного бренда и самого прекрасного амбассадора и музы бренда — своей девушки Хван Йеджи, обладающей холодной красотой и утончённой внешностью. Лия приветливая, приземлённая и не задающая лишних вопросов: сразу же хватает О в объятия, болтает о чём-то и провожает на кухню, где сидит модель. Всемирно известная, кстати говоря.

И Йеджи тоже кажется приземлённой, обычной и ни капельки не строгой, ни капельки не плохой. Наоборот, она смущается того, что они принимают гостей в столь поздний час, но наливает обеим гостьям чай и подаёт к фарфоровым чашкам с орнаментом Императорского фарфорового завода из России хрустальную сахарницу и пачку печенья. Конечно же, без сахара. Йеджи не то чтобы за здоровое питание, ей просто нравится вкус. Она давно бросила идею постоянно сидеть на диетах, просто поддерживает форму и ест вкусно, но мало. Это, в принципе, и хорошо: она ни в чём себя не ограничивает, и потому не получает срывов, лишних нервов и килограммов, тем более что ей искренне нравится работать над собой в зале и потом часами лежать в обнимку с Лией.

Мама Лили знакома с Чхве достаточно давно: потерянные в чужих для себя странах всегда стараются быть вместе, пускай для Джису Франция была родной страной, тем более что они связаны общим делом: любовью к одежде, дизайну, и именно это — их главная работа, их любимое хобби и цель в жизни. Они сотрудничали вместе одно время, и Лили, что была значительно младше, была восхищена и до сих пор восхищается Лией, которая нашла своё счастье, свою любовь и своё дело. А когда она познакомилась с Йеджи, то поняла, что вот она — та самая подруга, с которой можно пойти и в бар, и повеселиться дома, и поплакать. Они близки, даже очень. И именно это оставляет тепло на сердце и радость в голове, смешанную с тёплой ностальгией. А о Хэвон почему-то Лили сейчас забывает. Та напоминает о себе тычком локтя прямо под рёбра.

— Это Хэвон, — произносит Лили растерянно. — Хэвон, это Лия и Йеджи. Мои подруги.

— Приятно познакомиться, — раздаётся тройное; и все нервничают. Все не знают друг друга, не знаю, как подступиться и что сказать, и потому возникает неловкая пауза. А Лили внезапно садится на стул и рыдает.

Охеренный день рождения, ничего не скажешь.

— Ну не плачь, дорогая, — говорит Лия и щебечущей птичкой садится рядом. За время отношений с Йеджи она стала более тактильной и мягкой, и пускай деловая хватка никуда и никогда не исчезнет, она рискует немного притупиться. — Подумаешь, двадцать лет исполнилось — у тебя вся жизнь впереди! Мы, кстати, пускай не смогли прилететь в Марсель, но приготовили тебе подарок и собирались отправить курьером утром. Ну, Лили, дорогуша, не плачь. Хочешь, отдадим подарок сейчас?

А Хэвон чувствует себя не в своей тарелке, и Йеджи ей с сочувствием и пониманием кивает — полностью понимает. Ей тоже непривычно видеть такой девушку. Когда они познакомились, Лили была в счастливых отношениях с Соль Юной, одной из многочисленных медийных подружек Шин Юны, её личного визажиста. А потом Морроу стала угасать и теперь она не греет, а просто светит. Да и то свет тусклый, как лампочка в паршивом старом холодильнике. Но Лили жалко по-настоящему: она не виновата, что очень чувствительная, она не виновата, что алкоголь пробуждает сильные чувства и заставляет плакать; она в принципе не виновата, что до сих пор любит Соль Юну, как будто бы они только начали встречаться.

Йеджи бормочет что-то по-корейски, и Хэвон непривычно слышать родную речь, причём чистую, так близко, но слова вмешиваются в коктейль без грамма виски и из-за них болит голова. Совсем скоро Хван возвращается с большой коробкой и вручает её успокаивающейся Лили, которая утирает слёзы вместе с остатками косметики и шмыгает носом. Коробка еле умещается на коленях, к ней хочется прильнуть, но она холодная и твёрдая, и бант сдирается вместе с обёрткой. А внутри платье. Сшитое на заказ по индивидуальным меркам, с корсетом, мягкое, как раз для костюмированной вечеринки — Лия знает, что в это Рождество Лили будет в Париже вместе с ними, и заранее подготовила подарок. И Морроу растрогана, по-настоящему и без прикрас: ей приятен подарок, ей он нравится, потому и набрасывается с поцелуями сначала на Джису, а затем уже и на Йеджи. Все втроём краснеют: двое от смущения, третья от благодарности и безграничного рёва, который отпечатался на глазных яблоках изнутри. А Хэвон вновь ощущает себя не в своей тарелке. Для такой богемы, откровенно и вычурных богатых девушек, она всего лишь грязь под ногтями. Их мамы явно ни разу в жизни не говорили «не позорь семью». Их отцы явно поднимали руку в пьяном угаре и не били дочерей, говоря, что они падаль. Хэвон потому и сбежала. А теперь страшно завидует. Она даже подавить это чувство не может — уже даже нет сил, и потому хочется постараться как можно скорее вернуть деньги Лили и смотаться обратно в Марсель, на нелюбимую работу, к сальному вниманию и мужчинам, которые облепляют со всех сторон. Они её не воспринимают как грязь, они её только обласкают и одарят деньгами, а здесь… Здесь ей не место. Здесь две подруги утешают третью, которая страдает по-настоящему и ещё не отпустила. Хэвон больно. Но она ничего не может поделать или изменить. Это не её жизнь, она тут только зритель.

— Я в восхищении, — а у самой Лили голос надломленный, немного в нос и немного не такой радостный, как хочет Лия. Но она понимает. Она всё понимает. — Это то, что я хотела. Розовый бархат, корсет и стразы на плечах. Долго бегала за Сваровски?

— Отнюдь. Но зато я же доставила тебе удовольствие, не так ли?

— Да, Лия. Спасибо огромное.

И Лили действительно благодарна: ей очень хорошо, не паршиво, но всё же где-то внутри один червячок роет маленькую норку. Будто бы ночью что-то произойдёт. И ей совершенно не хочется оставаться одной. А вариант «якоря» лишь один — О Хэвон, которая сидит всё в тех же вещах, которые на ней с Марселя, и даже не думает о том, что на улице завтра с утра на неё будут пялиться все. Одета неприлично, раскованно, и это всё в ней выдаёт либо проститутку, либо танцовщицу экзотики. Либо всё вместе. А другой одежды у неё с собой нет. Да и в принципе из вещей у неё лишь телефон и засунутая под чехол карточка банка. Даже сигарет нет уже — в аэропорту закончилась последняя. Она бедна, как церковная мышь, она сера, как Альпы под грозой, она ощущает себя нелепо среди в домашнее одетых девушек. Ну, если не брать в расчёт Лили, которая не хочет снимать так понравившееся мягкое платье.

— Оу, точно, тебе тоже что-то нужно, я сейчас посмотрю, у меня должно быть что-то в закромах, — Лия шумная, суетливая, напоминает добрую тётушку, у которой тёплые морщинистые руки и перстни на средних пальцах. Йеджи только качает головой и улыбается, а потом переводит взгляд на Лили, что снимает при них платье. Стыд отсутствует, они же все девушки, можно друг при друге переодеваться, и Хэвон видит тело одной из новых знакомых, потому что до этого почему-то не обратила внимания. Лили худая, даже слишком, рёбра выпирают, как тени на неровностях серого асфальта, а грудь уже к её возрасту будто бы обвисшая. Видимо, была полненькой, но стремительно похудела, потом цикл повторился несколько раз и довёл до того, что на бёдрах росчерки белых нитей растяжек, а кожа на плечах легко оттягивается. Жалко её. Что же произошло в жизни, что тело так заставило себя изуродовать? — Вот, держи, Хэвон, — Лия говорит по-корейски неумело до сих пор, но это почему-то заставляет девушку воспрять духом и взять в руки небольшой комплект: шорты и топик, и всё явно ей по размеру, только вычурно-розовое. Декаданс. Упадок. Она думала, что не вернётся к розовым вещам, милым кудрям и кукольному макияжу. Этот цвет нашёл её здесь, пускай О давно не трейни и нет мечты стать популярной певицей. Хотя её и певицей назвать сложно — больше в танцах преуспела, что и видно по выбранной профессии.

— Спасибо большое…

— Лили, там внизу есть ещё пеньюар, как раз поспишь в нём, — Лия даёт последние указания и зевает, потягиваясь. Потом берёт тонкую ручку Йеджи, проходится по костяшкам пальцев поцелуем и тянет девушку на себя. — Пошли спать. Завтра с утра тебе надо быть на репетиции, и я себе не прощу, если ты не выспишься. Лили, я вам обеим постелила в той комнате, где ты спала однажды. Дом в вашем
распоряжении, только, пожалуйста, не шумите.

И хозяева квартиры удаляются в комнату, откуда пахнет любовью, шоколадом и тонким тестом для круассанов. Хэвон даже почему-то завидует. А Лили берёт коробку, берёт Хэвон за руку и направляется прямо вперёд по коридору. Полная темнота окутывает их, Морроу выключила до этого свет на кухне и идёт на ощупь, вскоре задевая углом коробки край выключателя и зажигая свет. Минималистичная люстра даёт много света, а сама комната вся в белых тонах с лёгкими бежевыми элементами, словно детская. Возможно, девушки планировали беременность. Возможно, им хочется детей. Но у Хэвон почему-то на душе неспокойно, в особенности тогда, когда Лили тянется рукой к застёжке бюстгальтера.

— Лили.

— Что? — пальцы останавливаются, но Морроу не оборачивается. Не хочется. Как-то страшно, как-то непонятно, а ещё на плечах почему-то расцветают фантомные поцелуи-бабочки: Сольюн любила её целовать именно там, обращая внимание на родинки.

— Я лесбиянка, и если ты разденешься сейчас прямо передо мной, я буду добиваться тебя.

— Хочешь меня сделать своей? — а в голосе наполовину истерика и наполовину скорбь, потому что никто давно не добивается Лили. Родители даже никогда не говорили о браке по договору, считая, что можно найти любовь среди денег, но Лили кажется, что нет. Тяжёлый случай. Загнанная в угол девушка пытается лишь остервенело бороться, да не выходит, все ногти обломаны, ресницы выщипаны, а волосы выжжены некачественным утюжком. — Ты видишь моё состояние. Ты видишь, что я себе не принадлежу.

— Зачем ты тогда вырвала меня из Марселя? Я бы жила и тебя не знала.

— Порой двум случайным людям надо встретиться, — и всё же Лили расстёгивает бюстгальтер, — чтобы понять, что делать дальше вместе, не порознь. Я подумала, ты моя недостающая часть. И если… между нами ночью что-то произойдёт, то я больше обрадуюсь, чем расстроюсь. Я давно не чувствовала тепла. Я давно не влюблялась, потому что мне эти чувства приносили только боль. Но вдруг… Я тебе понравилась?..

Последняя фраза — контрольный выстрел в голову. Последняя фраза — и Хэвон понятно, что это полный и тотальный пиздец. Им обеим лечить головы надо, а не нырять в омут и искать там лекарство от здоровья. Смешно даже как-то, будто бы Хэвон когда-то рассматривали только как объект для романтики. Люди делятся на два типа: тех, кого можно трахнуть, и тех, кого можно любить. Хэвон относится к первой категории и просто страдает, потому что понимает, что для девушки напротив себя ничего не стоит. Ну будет секс — и будет, чёрт побери, сколько прошло через её постель — неизвестно. Но почему-то мерзко и противно. Лили вроде воздушная, вежливая, пускай курит и пьёт, но не вяжется её образ с её же словами.

— Ты понимаешь, что и кому говоришь? Я знаю тебя меньше суток, приехала с тобой в Париж, познакомилась с твоими подругами и буду спать с тобой в одной кровати, — Хэвон дрожит, как и её голос, только она слаба, в лёгкой ярости и в непонимании. Да, она тоже посчитала Лили из категории «очередной», но подумать об этом в обратную сторону, в сторону самой Хэвон, было чем-то из ряда вон. А ведь она такая же «очередная». «Проходная», «на ночь», «никому не нужная», «никому не важная». — Я… Я не думала, что всё будет так быстро.

— Ты говоришь какой-то бред.

— Я его не говорю. Я и есть бред.

Хэвон стягивает вещи, будто меньшие ей на размер, и отворачивается от Лили, что надевает пеньюар и ныряет под одеяло. Оно тёплое и тяжёлое, сон будет лучше. Вскоре постель рядом прогибается — это Хэвон ложится, глубоко выдыхает и чешет макушку. Что делать, не знает. Нет никаких мыслей, лишь одна смута и презрение к самой себе. Повелась, потянулась, а также повела и потянула. Они друг друга стоят — О Хэвон и Лили Джин Морроу. Одна другой краше. Одна другой несчастнее. Одна другой хуже.

— Я хочу забыться, — говорит Лили Джин. — Забыться и не вспоминать, кто я такая, хотя бы минуту.

— Честно: это должна говорить я. У тебя хорошие родители, перспективное будущее и прекрасные друзья. А у меня за спиной ничего и никого. Может, ты хочешь забыть черту, а не всю себя в целом?

— Может быть…

— И если тебе настолько всё равно, — слова вырываются из Хэвон потоком, который жалит сильнее пчёл, — то давай просто переспим. Секс на одну ночь ничего не изменит в наших жизнях. Не поменяет мировоззрение, не убьёт противоречия и не похоронит надежды.

— Ты была с кем-то лишь одну ночь?

— Была. И знаешь, роль утешения для тех, кто не может окончательно для себя решить, что им надо, оттого и страдают, меня вполне устраивает.

Танцы — это искусство. Уметь выслушать — это искусство. Лили Джин Морроу — само искусство, пускай с красными глазами, бледным лицом и искусанными губами. Она вздыхает, будто невинная дева, когда Хэвон касается её горячего бедра и скользит вверх. Не сопротивляется, только смотрит, а пальцы на простыне дрожат, выдают беспокойство. Сжимаются на ней, превращаясь в нечто неудобоваримое, а рука О оттягивает резинку нижнего белья. Кружево. Чёрное. Сама видела несколькими минутами ранее. Ей такое нравится и носить, и на своих партнёршах. Есть в чёрном цвете что-то завлекающее. Есть в чёрном цвете нечто сексуальное.

— Я могу дать тебе удовольствие и пальцами, и языком — чем ты хочешь, — шепчет, как Змий на ухо Еве, и улыбается. — А ещё как ты хочешь, в какой позе. Ты выберешь мне имя, образ, голос, представишь, кто перед тобой, во всех красках, а я буду молчать. Молчать и приносить удовольствие.

— Хэвон…

— Что такое, Лили?

— Я хочу, чтобы ты была не кем-то, — и на глазах О внезапно появляются слёзы, — а была собой.

Попадание в сердце, взрыв на центральной площади. Разлитые по океану пятна мазута, чернота в душе. Хрип из горла и рука Лили на собственном плече. Она не просит — умоляет быть собой, как никто раньше не делал. Родители хотели, чтобы Хэвон была послушной. Учителя в агентстве — чтобы соответствовала принятым стандартам. Многочисленные партнёрши — чтобы она просто хорошенько их трахнула. Лили Джин Морроу… Почему же ты одними словами разбиваешь хрупкую душу, другими словами её склеиваешь, а третьими — заставляешь белугой рыдать?

— Хорошо, — и пылающие, но немного дрожащие уста прикасаются к губам Лили.

Таким же пылающим и дрожащим.

Не утешение, не расслабление, не снятие боли, не снятие напряжения. Просто поцелуй, перерастающий в нечто новое для обеих, разрастающийся в нечто большее, и вот уже Лили лишь в пеньюаре, без белья, и Хэвон гладит её бёдра. Мягко, нежно. Как персик. Палец касается клитора, затем — немного влажного лона, после этого О ощущает, как же Лили хочется насадиться. Очень сильно. Сама бёдрами подаётся вперёд, трётся о ладонь настойчиво, а потом жмурится, когда Хэвон всё же проникает пальцем внутрь. Затем ещё одним — так удобнее. И почему-то Морроу не хочет открывать глаза, не хочет смотреть прямо на Хэвон, отворачивается от поцелуев в губы и подставляет шею. Раз, два, три — О спускается к ключицам, лижет их, чувствуя ноты соли и чего-то фруктового, будто духов, и Лили тихо скулит. От удовольствия ли, от боли — неясно. Но Хэвон двигается быстрее, трёт сильнее и останавливается. На глазах девушки напротив слёзы, и их видеть не хочется. Потому скользит вниз сама, поцелуями оставляет дорожку и тыкается носом прямо в лобок с коротко стриженными волосами. Клитор в её полном распоряжении: засасывает, лижет, целует, и Лили еле сдерживается, чтобы не стонать так громко, как ей хочется. Нельзя. Они в гостях. Услышат ещё — будут расспросы, хотя Лия и Йеджи понимающие.

— Хэвон… — тихо срывается с губ, и тело дрожит, срываясь в оргазм, настолько сильный и дикий, что О ощущает, как задыхается, потому что Лили сжимает её голову бёдрами, а нос впивается в лобок. Нить слюны соединяет Хэвон с телом дрожащей девушки, а самой уже хочется убежать, потому что в глазах Морроу слёзы, она плачет, а утешить её никак. — Хэвон, спасибо…

Это неискренне, нехорошо и совсем не привлекательно.

— Давай спать, — и Хэвон отталкивает руки Лили, которая её хочет к себе притянуть и обнять, и О так противно, на самом деле. Да, она сделала это, потому что хотела, но… Сейчас желание вообще взаимодействовать с Лили прошло. Может, её немного отпустит, когда они проснутся рядом? Может быть.

И на следующее утро Хэвон просыпается с ощущением, будто они с Лили не только сто лет знакомы, но и встречаются примерно столько же. Тёплое нечто переполняет изнутри, пускай Морроу холодна, как айсберг у берега Атлантиды, и улыбается натужно, и не целует в ответ, когда О тянется к ней. На следующий день появляется новая маска, новая Лили Джин Морроу, которая сидит на кухне в отсутствии хозяек и пьёт кофе, заваренный в турке. Эстетика? Эстетика. Только в её глазах горечь, на языке привкус кофе, а в руках телефон. На котором сообщение от Лии: «Я написала твоей маме, что ты у меня. Она больше не волнуется».

Пусть волнуется. Пускай Лили маму любит, но ощущает, что волнения в жизни ей недостаточно.

— Что это было ночью? — бурчит Хэвон, помятая, нечёсаная, она не хочет ровным счётом ничего, лишь только спать и, желательно, домой. Ей не место здесь. — То ты позволила себе отлизать, то ты не хочешь с утра целовать.

— Ты сама захотела быть одноразовой, я-то тут причём?

Пуля навылет, смертельная доза радиации и протёкшая по пищеводу таблетка с цианидом — именно так ощущаются слова Лили Джин. Надо же. А ведь Хэвон подумала даже грешным делом, что влюбилась. За один день, да, и такое бывает. Но сейчас отрезвило. Будто бы в холодную воду окунули.

— Да уж, забавно такое говорить, когда получила удовольствие и спала всю ночь напролёт, — язвительно отзывается Хэвон и тем самым бьёт по самолюбию Лили. — Хорошо такое говорить, когда можешь воспользоваться любым человеком и тебе ничего не скажут. Какая же ты мерзкая, Лили Джин Морроу. Такая же, как и любые богачи.

— Одна случайная связь на ночь не перечеркнёт тысячи дней страданий, — Лили практически рычит и бросает в Хэвон кружку с кофе. Обжигающий напиток летит мимо, а посуда разбивается вдребезги. — Ты не знаешь, что чувствую я!

— Зато ты умеешь очень хорошо обесценивать страдания других, Лили Джин! — кричит в ответ Хэвон на грани срыва, и дверь раскрывается.

А на пороге трое: две знакомки и одна незнакомка. Правда, это незнакомка для Хэвон. А Лили её слишком хорошо знает.

Соль Юна.

Высокомерная, красивая, холодная, как портрет королевы из правящей династии, которая не позволит ни одному мужчине быть с собой наравне. Эта девушка соткана из полотна противоречий, животной страсти и трепетной юности, в её глазах сталкиваются армии и завоёвываются города, а Лили готова пред ней на колени пасть. Всё как у Джузеппе Верди: «La donna e mobile». Ночью она спит с одной, утром готова быть в ногах у другой.

— Сольюн…

И в голосе столько трепета, столько надежды и любви с воспоминаниями танцев под Верди, Прокофьева, остальных мировых классиков, что слёзы на глаза наворачиваются. У Хэвон — от обиды, в первую очередь, потому что ей натурально больно, чертовски неприятно и очень-очень нехорошо. Она ведь поверила. А на её веру положили огромный и резиновый прям только что, потому что Лили действительно оказалась на коленях перед Соль Юной. Как же мерзко.

Эстетика отвратительного вместе с нетривиальным желанием взять кухонный нож и вскрыться тут же, на чёрно-белой плитке.

— Прошу, вернись ко мне, — у Лии и Йеджи лица бледные, глаза бегают и смотрят то на Хэвон, то на Лили у каменной статуи прошлой любви. Они ведь думали, что Хэвон и Лили встречаются, слышали ведь, что ночью происходило, а сейчас понимают собственную ошибку. Нельзя так играть с людскими сердцами — они легко разрываются на крохотные клочки. — Юна… Юна, пожалуйста…

Хэвон отворачивается. Ей до тошноты больно на такое смотреть. Ей до тошноты неприятно это видеть. Лили унижается. Из-за кого? Из-за этой девушки, в которой из натурального нет ничего? Она же буквально пластиковая кукла без эмоций! И как такую можно любить, если она полностью ненастоящая? Как можно продолжать такую любить, если она даже пальцы в ответ не сжимает?

Лили полюбила Юну как раз на этой кухне: просто увидела, как та смотрела в окно, как вздохнула… и поняла, что хочет дышать с этой девушкой в унисон. Только оказалось, что Лили была левым лёгким, а Юна — правым. Морроу было труднее дышать рядом с Соль. Она задыхалась, увядала, а потом красавица из льда и красных красок на нём ушла. Как будто её и не было никогда. И появление её сейчас — до одури символично, до одури больно и до одури забавно. Не для Хэвон, конечно, но ей почему-то не жаль в этой ситуации никого, даже себя саму.

— Как же ты не понимаешь, Лили, — а голос у ледяной красавицы ей под стать — такой же ледяной. — Да ладно, и никогда не поймёшь. Я не считаю, что то, что было между нами, серьёзно. И вообще, — она окончательно вырывает руку из пальцев своей покорной рабы и слегка отряхивает её — видно, что прикосновение неприятно, — я не к тебе пришла. Я пришла к Йеджи и Лии.

— Почему вы мне не сказали, что будете с ней? — а у Лили в горле гул, в груди смута, а руки дрожат. — Почему вы мне ничего не написали?

— Мы думали, что вы с Хэвон встречаетесь, — робко говорит Йеджи, и О морщится, — потому и позвали Юну… потому и решили, что будет неплохо всем вместе посидеть.

Лили рвёт смех и вместе с ним — слёзы. Она держится из последних сил. Видеть в данный момент бывшую — это нечто из разряда «сдохнуть и умереть». Смотреть на неё, такую слабую, такую жалкую, такую зависимую — выше сил Хэвон, и она отворачивается, вглядываясь в двор, полный зелени. Островок Рая среди грязного Парижа. Не нравится ей этот город, пускай она его толком не видела. Не нравится в первую очередь потому, что она видит унижение на унижении и ощущает себя преотвратительно.

— Всем вместе… — Юна разворачивается и бросается к лестнице, понимая, что она тут лишняя. Второй раз в жизни она сделала Лили больно, и в этот раз всё будто как-то по-иному. — Всем вместе? Я… я для вас шутка, а не человек? Я не говорила, что мы с Хэвон встречаемся…

— Я тут лишняя, — и Хэвон, уже давно одетая в тот костюм, в котором прилетела в Париж, бросается к обуви, суёт в неё ноги и спотыкается о стену в виде Йеджи и Лии. — Отпустите меня. Пожалуйста.

На следующее утро Лили летит обратно в Марсель, вдоволь наплакавшись. Мать обнимает её в аэропорту, улыбается и говорит, что сердцу не прикажешь, но глупость она сделала, с Хэвон познакомившись и сразу с ней отправившись в столицу. Лия бесконечно извинялась перед подругой, но та лишь горько улыбалась, смотря по видеосвязи на родное лицо, и понимала, что в ближайшие пару недель будет таить глубоко внутри обиду. Но всё вернётся на свои места. Неправильно Лили поступила с Хэвон, которая ушла в утренний Париж и растворилась в районе Красных фонарей, навсегда оставшись пятном в памяти Морроу. Они больше никогда не встретятся, потому что из разных сословий, разных взглядов и увлечений. А совсем скоро Лили с семьёй улетит в Америку и будет возвращаться во Францию только во время сессии.

Хэвон навсегда останется в памяти Лили, как небольшое отвлечение, которое не сработало. Лили же навсегда останется в памяти Хэвон как «та самая, с которой просто ничего не вышло». Любви с первого взгляда не бывает. После одной ночи, проведённой вдвоём, редко что меняется. И Лили, вытирая слёзы в Марселе, понимает — богатые не плачут и плакать не должны. Ожесточится со временем. Ей станет плевать. И на Соль Юну тоже.

Просто порой неудачи в жизни надо пережить, растереть и выплюнуть, а не зарываться в них с головой. Потом это будут воспоминания и благодарность за опыт. А пока боль теплится в груди, и нельзя сказать, что это даст шаг в сторону лучшей версии себя.