Победители. Глава 26

В коридоре больницы в Хеде стоят акушерка и пожарный. Ханна морально истощена, Джонни - физически. Они изо всех сил стараются не вымещать это раздражение друг на друге, но пока что выходит не очень. Прошел день после бури, все это время он без перерыва работал  в лесу, и поэтому ей пришлось без перерыва работать в других местах. Сотрудники больницы, живущие в Бьорнстаде, не могут добраться до работы из-за того, что дороги завалены упавшими деревьями, и Ханне с остальными работниками из Хеда приходится брать двойные смены. Но кто-то должен позаботиться о детях, оставшихся дома, и это оказывается уравнением без единого верного решения: Ханна не может отправиться домой, пока не расчистят дороги, а Джонни именно тот, кто их расчищает. Эта ситуация очень хорошо описывает их отношения как друг с другом, так и с коммуной. Однажды по телевизору Ханна услышала совет консультатнта по браку, который сказал, что “важная вещь в браке – это иметь общие цели и смотреть в одну сторону”. Но она часто думает, что проблема как раз в том, что когда смотришь в одну сторону, не видишь друг друга.

– Так что ты хочешь, чтобы я сделал? – спрашивает Джонни, мрачный и мокрый от пота.

Ханна лишь вздыхает от невозможности объяснить правильно. Он уехал, как только утих ветер, это его работа. Но он также предложил помочь отцу своего сослуживца расчистить его поле сегодня после работы, и помочь заменить огромное стекло в парикмахерской в Хеде. Ханна видит одержимость в галазах мужа, он думает, что должен снова спасать мир, что он может его спасти. Ей ненавистно быть тем человеком, который удерживает его от этого, но никто другой за нее этого не сделает. Все остальные думают, что он Супермен. 

– Взял перерыв? Съездил домой на час и повидал детей, чтобы они увидели, что ты все еще жив? Может быть, перестал думать, что должен сам делать все на свете? – предлагает Ханна разочаровано, с отчаянием. Ей ничего сейчас не нужно так, как горячая ванна, бокал вина и часов шестнадцать беспробудного сна. 

Она видит, как сильно эти слова его ранят, ведь она знает, что он работал пилой вдвое усерднее всех остальных, чтобы оправдаться за то, что его не было там вчера. Ему пришлось остаться дома, когда Ханна уехала с этой сумасшадшей восемнадцатилетней девчонкой, Аной, чтобы принять ребенка посреди леса, пока его коллеги по пожарной службе выехали в город и пытались помочь людям. На одного из них, Бенгта, упало дерево и сломало ему ногу. Вот почему все пожарные были сейчас в больнице, что не смогло укрыться ни от кого из-за грохота смеха дюжины мужчин, раздающегося из палаты Бенгта каждые десять секунд. Он самый любимый из начальников, всегда готовый пошутить и не такой уж скорый на ругань, он на двадцать лет старше Джонни и именно он помог Джонни получить работу пожарного. Раньше пожарная служба сама нанимала людей, не то, что сейчас, когда приходится проходить через сложную систему подачи и проверки заявлений. Джонни вечно ворчит, что новая система “должна сделать все таким чертовски равным для всех, что теперь мы нанимаем такое же количество бесполезных пожарных, как и хороших, чтобы ни одна часть общества не чувствовала себя обделенной”. В его времена пожарных нанимали напрямую из хоккейной команды, потому что тогда мужчины, которые провели полжизни в одной с тобой раздевалке, могли поручиться, что ты правильный парень. Можно научиться быть пожарным, но ты либо правильный парень, либо нет. Бенгт это знал, и теперь Джонни думает, что подвел своего наставника. Он должен был быть там прошлой ночью. Все упавшие деревья – его деревья. Все сломанные ноги – его вина.

– Я дожен был быть там, я бы мог… – раздраженно начинает Джонни. 

– Ты бы ничего не смог изменить! – отвечает Ханна.

Она знает, что это самое страшное, что она могла сказать – утверждать, что кто-то, кто посвятил свою жизнь тому, чтобы изменить мир к лучшему, бессилен.

– Я должен… – бормочет он.

– Я знаю, я знаю, прости, – отвечает она, и они оба испытывают стыд.

Когда они только сошлись, сто лет назад, Джонни как-то сказал: “Я не могу все время говорить о том, что чувствую, потому что я не такой эмоциональный человек как ты”. И возможно, это самое тупое, что Ханна когда-либо от него слышала. Не эмоциональный человек? Да это все, что он из себя представляет! Может она и говорит много о своих чувствах, но он своими полностью руководствуется, и в этом разница. Это делает его хорошим пожарным, а также хорошим отцом, и именно в его эмоции она влюбилась. И именно эмоции сделали из их сыновей хороших хоккеистов, а из их дочери хорошую фигуристку. Потому что ты не можешь преуспеть в спорте, если ты недостаточно чувствителен, если он не значит для тебя все, если каждая неудача не воспринимается близко к сердцу, если каждый проигрыш не равносилен смерти. Поэтому не рассказывайте Ханне об эмоциональных людях, только с такими она и живет. 

– Я буду осторожен, нет никакой причины беспокоиться. Мы в основном будем пилить деревья и перенаправлять автомобили… – говорит Джонни осторожно.

– Не говори мне этого! Что ты все время говоришь детям, когда начинается пожар? Что статистически шанс погибнуть при аварии на шоссе выше, чем при пожаре! – возражает она. 

– Я буду дома к ужину. Я обещаю. И завтра я смогу отвезти детей на хоккей, – говорит он, его голос дрожит от чувства вины. 

– На чем ты их отвезешь? Нам нужно забрать машину… – вздыхает она, злясь на себя за то, что голос полон злости на него. 

Их фургон до сих пор припаркован у дома Аны, где она оставила его во время бури.

– Я заберу его вечером, кто-нибудь из ребят сможет подбросить меня, как только мы расчистим дорогу, – кивает Джонни. Он даже не подумал о чертовом фургоне.

Она медленно кивает.

– Прости, я просто устала, день такой нервный. Все просто так… безумно. Ты получил письмо от тренеров? Все дети будут тренироваться в…

Она прикусывает язык. Слишком поздно. Он без промедления взрывается.

– В БЬОРНСТАДСКОМ ледовом дворце, да! Я слышал на работе! Как у них духу хватило! И теперь они ожидают, что мы будем благодарны за их великую доброту, позволить нам приехать и попользоваться их дворцом? Конечно, он пережил бурю, учитывая, что его совсем недавно отремонтировали за миллионы, пока наш продолжал рассыпаться! Муниципалитет должен был отремонтировать НАШ дворец до того…

Он сам себя останавливает. Он знает, она ненавидит, когда он так взрывается, но Бьорнстад всегда пробуждает в нем самое плохое. 

– Да, да, я знаю, но что есть, то есть, – заключает она сурово.

– Оно есть только потому, что мы это позволили! Ты видела, куда нас отправили на расчистку в первую очередь? В Бьорнстад, на дорогу к ледовому дворцу и супермаркету этого ублюдка Фрака. Как будто в Хеде нет дорог, которые нужно расчищать! Как будто здесь никто не живет!

Он ворчит, начиная предложение, и ворчит, заканчивая его. Вообще-то дорога, которая всегда становится приоритетной, это дорога к больнице, но она понимает, что он имеет в виду. Если муниципалитет и дальше будет говорить, что один город важнее другого, то в конце концов жители начнут этому верить. Особенно эмоциональные жители. Она наклоняется вперед, гладит его по щеке и шепчет:

– Мы делаем, что можем. Ладно? Нам нужно просто игнорировать то, что мы не можем контролировать. Сосредоточься на том, что ты действительно можешь изменить.

Он кивает, и уголки его губ вздрагивают.

– Ладно, Далай Лама.

Она бьет его по руке, а он целует ее немного дольше, чем это, наверное, уместно на рабочем месте. Он шепчет, что любит ее, а она шепчет ему в ответ непристойности, и он выглядит таким ошарашенным, что в итоге она хохочет.

– Ладно, забирай своих товарищей по играм обратно в лес, пока они не разнесли больницу, – говорит она, кивая в тот конец коридора, где из палаты Бенгта доносятся звуки голосов пожарных. 

Джонни подчиняется. Но прежде чем уйти, он торопливо говорит:

– Хочешь анекдот? Бенгт рассказал!

– У меня нет на это времени, дорогой… – начинает она, но конечно же уже слишком поздно.

– В общем, охотник по имени Аллан погибает при пожаре. Слышала такой? Нет? В общем, лицо Аллана так сильно обгорело, что его не могут опознать, поэтому из больницы звонят двум его лучшим друзьям охотникам и проясят  приехать в морг. Те осматривают тело, но не могут опознать по лицу, он ли это, поэтому они просят докторов перевернуть тело. Врачи удивлены, но соглашаются, и когда тело Аллана лежит голое на животе, один из друзей говорит: “Нет, это не Аллан”. И другой говорит: “Нет. Точно не Аллан!” Врач чешет голову и спрашивает: “Как вы можете быть так в этом уверены?” Друзья сначала увиливают, но в итоге говорят: “Ну, у Аллана был некий физиологический… дефект. Видите ли, у него было две задницы”. Доктор удивленно смотрит на них: “Две задницы?” Они кивают: “Ага, две задницы”. Врач качает головой и спрашивает: “Вы УВЕРЕНЫ в этом?” Друзья теперь немного сомневаются, но говорят: “Ну… мы никогда не ВИДЕЛИ их на самом деле… но с тех самых пор, как мы были детьми, люди всегда говорили ‘Смотрите! Вон идет Аллан с этими двумя задницами!’”

Ханна уже слышала этот анекдот, но все равно смеется. Не над анекдотом, а над Джонни. 

– Смешно, правда? – хихикает он, так радостно и заразительно. 

– Иди уже! – вздыхает она и продолжает смеяться.

В итоге он уходит, забрав с собой всех пожарных, и их смех звучит эхом в коридорах еще долго после их ухода. Они словно братья, это заставляет Ханну злиться, но и завидовать тому, что у них есть целая вторая семья. Большинство из них дружат с самого детства, а если у тебя есть такие друзья, то тебе на самом деле и не нужно взрослеть. Они ходили вместе в школу, играли в хоккей, а теперь они рыбачат и охотятся, и обсуждают машины, которые они не могут починить, женщин, которых они не могут понять, и соревнуются, кто больше раз поднимет штангу, работают, растят детей, тушат пожары. Все вместе.

– Не хочешь пойти покурить? – спрашивает медсестра, пробегая мимо и, очевидно, шутя, ведь она знает, что Ханна бросила несколько лет назад. 

– Если я когда-нибудь снова начну, обещаю, пойду с тобой! – улыбается Ханна. 

После этого она заходит в болото из сплетен, или “комнату персонала”, как ее называют некоторые люди. Как обычно, ей хватает времени лишь на то, чтобы налить себе чашку кофе, но не на то, чтобы ее выпить, прежде чем ее снова вызывают, но она успевает услышать, о чем разговаривают остальные. О хоккее, конечно же, о чем еще? Но сегодня о нем говорят по-другому. Здесь работает смешанный коллектив, половина работников живет в Бьорнстаде, половина в Хеде, все научились обходить спорт стороной в разговорах, как люди, надо полагать, делают с политикой и религией в других частях света. Но сегодня той половины работников, что из Бьорнстада, нет, и потому многие говорят о том, что они на самом деле чувствуют. 

Все начинается с жалобы, что юниорской команде Хеда придется тренироваться в Бьорнстаде. Потом кто-то говорит, что ходят слухи, что муниципалитет вообще не собирается восстанавливать ледовый дворец в Хеде. Потом кто-то говорит, что слышал, что у политиков есть тайный план по слиянию двух клубов, и теперь у них есть возможность его реализовать. 

– И какой же они планируют закрыть? – недоумевает кто-то вслух.

– И какой же, по-твоему? Тот, у которого меньше денег! – восклицает кто-то другой. 

– А откуда у Бьорнстада столько денег? Разве не муниципалитет оплатил ремонт их ледового дворца? Почему мы в Хеде должны платить налоги, которые идут на поддержку ИХ клуба?

Ханна молча ждет у кофе-машины, она знает, к чему приведет этот разговор, его заводят не в первый раз, но теперь он звучит гораздо хуже. Ханна и хотела бы с ними не согласиться, быть голосом рассудка, но правда в том, что ей едва удается смолчать. Потому что она понимает. Больница постоянно полна слухов о непрекращающихся сокращениях бюджета, а порой и о полном закрытии. Поэтому раз уж муниципалитет угрожает убрать хоккейный клуб из города, возможно им и правда не стоит расчищать дорогу в Бьорнстад. Возможно, им стоит вместо этого построить стену. 

Ханна лицемерит. Конечно же, она прекрасно это знает. Разве все те деньги налогоплательщиков, которые утонули за прошедшие годы в бюджете “Хед-Хоккея”, не принесли бы больше пользы здесь, в больнице? Конечно, принесли бы. Но когда ее собственные дети играют на льду, ничто больше не имеет значения, весь мир затихает. Чем бы она пожертвовала ради этого? Глупый вопрос. Чем бы она не пожертвовала? К тому же, все те деньги налогоплательщиков, которые тратятся на хоккей, никогда бы не оказались в больнице, этого никогда не происходит, они бы пошли на ветряные генераторы или какое-нибудь исследование политиков о том, как научить барсуков выражать свои эмоции с помощью акварели, или другой подобный бред. Хоккей хотя бы дает что-то взамен. Что-то для всего города, для молодежи и стариков, что-то, к чему можно относиться со всей страстью, что может объединять: хотя бы то, что все ненавидят Бьорнстад. Естественно, в Хеде есть люди, которые не любят хоккей, но здесь это считается почти что сексуальным отклонением: то, что вы делаете у себя дома – ваше дело, но, пожалуйста, не рассказывайте об этом никому. 

Она слышит, что у кого-то в комнате персонала есть зять, который говорил про “Бьорнстад Бизнесс Парк”.

– Они стараются держать это в секрете, но они уже предлагают там место всем бизнесам в Хеде!

– А вы видели, что федерация хоккея изменила расписание матчей основных команд из-за бури? Они не уверены, что команды с юга смогут сюда добраться, и потому, отгадайте, с кем мы играем первый матч? С Бьорнстадом!

– Черт бы их побрал!

– Зато какой шанс! Вряд ли они смогут закрыть выигравший клуб, так что если мы ВЫИГРАЕМ этот матч, тогда…

– Просто выиграть у этой дерьмовой команды будет слишком мало, мы должны РАЗДАВИТЬ их!

– Это будет битва!

– Я лишь надеюсь, что этот гребанный Амат не будет играть…

– Что если он сломает ногу? Может, он сможет попасть в аварию?

Они смеются, словно это смешно. Разговор идет дальше. У Ханны нет времени продолжать слушать, кто-то вызывает ее, и она оставляет свой нетронутый кофе на столе и убегает. Но ей хватает времени понадеяться, что ее идиоты сыновья не услышат всех этих слухов до того, как завтра начнется их тренировка в Бьорнстаде. Потому что иначе, без сомнения, быть беде. А больше всего она надеется, что Джонни, самый большой идиот из них всех, не услышит этих слухов.

Но, конечно же, для этого уже слишком поздно.