Победители. Глава 25

Утром после бури Амат просыпается очень рано. Он медленно зашнуровывает свои беговые кроссовки, словно забыл, как это делается, выскальзывает из квартиры и, словно крыса, крадется вдоль стен в тени зданий, словно намеревается совершить какой-то грех. На самом-то деле все как раз наоборот, но он не хочет, чтобы его кто-то видел, на случай, если ему ничего не удастся. 

Фатима видит, как он выходит из квартиры, но притворяется, что не заметила. Ее душа поет и она старается сдержаться, чтобы не начать танцевать. Когда они вернулись домой прошлой ночью, после того, как в бурю он нашел ее на дороге, он прошептал ей: “Прости, что подвел тебя, мам”. Она ответила так, как всегда отвечала: “Ты не подведешь меня до тех пор, пока не сдашься”. 

И вот он снова пошел бегать. Сначала несколько осторожных, стыдливых шагов, а затем во всю силу. Тревога и алкоголь заставили его набрать несколько килограммов за лето, но его ногам будто не терпелось. Просто им нужно заново всему научиться, снова стать машиной, чтобы его мозг мог отключиться, пока тело продолжает двигаться. За последние несколько лет он так много раз слышал, какой он “талант”, но те, кто использовал это слово, ничего не понимают в хоккее. Они говорят “талант”, словно он дается бесплатно. Словно Амат не был тем, кто первым приходил в ледовый дворец каждое утро и уходил последним, с тех пор, как его взяли в школьную юниорскую команду. Словно он не тренировался усерднее всех остальных год за годом, пробегая тысячи миль на коньках, тренируясь дома попадать по жестяным банкам до тех пор, пока руки не покрывались мозолями, а разъяренные соседи не приходили жаловаться на шум. Как будто хоккей не стоил ему того же, чего он стоит каждому, кто хотел бы в нем преуспеть – всего на свете.

Единственное, что он понял про талант, это что единственный стоящий талант – уметь полностью подчиниться тренировкам. Перетерпеть. Он выдохся сегодня сразу как только начал бежать, но стоило ему покинуть жилую зону, как он рванул на полной скорости из Низины, вверх по холму и прямо в лес, сквозь нагромождение упавших деревьев. Несколько раз ему приходится отпрыгивать в сторону, страшась вывернутых корней и упавших веток, ведь лес после бури может быть еще опаснее, чем во время, но больше ему идти все равно некуда. Он бы не выдержал осуждающих взглядов, которые он бы встретил, если бы побежал через город, а примут ли его обратно в ледовом дворце после всего, что случилось весной, он не знает. Теперь у него есть только он. Он останавливается на поляне на вершине холма. До бури здесь не было никакой поляны, а теперь здесь ровная земля, словно невидимый кулак ударил сюда сквозь деревья. Отсюда он мог бы увидеть весь город, если бы на глаза не навернулись слезы после того, как его вырвало от нагрузки. Раньше он мог сто раз взбежать вверх по холму, а потом вниз и даже не сбить дыхания, а теперь чувствует себя как старый алкоголик, неспособный справиться с лестничным пролетом без того, чтобы не довести себя до сердечного приступа. 

Но он хотя бы здесь. Он снова бежит. Бежит прямо по направлению к тому человеку, которым он был раньше.

– Что вы говорите? Она у вас в МАШИНЕ? – восклицает мужчина из похоронного бюро, когда наконец-то приезжает. 

В день после бури во всем городе царит хаос, но этот человек все так же в костюме и классических туфлях. Серый человек, он выглядел так, будто ему шестьдесят, с тех пор как ему исполнилось пятнадцать. 

– Обстоятельства были довольно необычны, – говорит Петер.

– Да я же ее пристегнул, ради всего святого, – бормочет Теему.

Будь он другим человеком из другого города, мужчина из похоронного бюро, возможно, позволил бы себе пару плохо подобранных слов в ответ на это. Однако это печально известный Теему Ринниус и мы в Бьорнстаде, поэтому мужчина кашляет и тихо говорит Петеру:

– Обычно все происходит иначе. Обычно все происходит совершенно иначе.

Петер понимающе кивает и говорит, что буря, отключение электричества и шок вынудили его принять необдуманное решение. Он не винит Теему, а принимает всю вину на себя. В тщетной попытке найти удобную тему для обсуждения, он спрашивает мужчину:

– Так… что вы думаете о хоккейной команде в этом сезоне?

– Я не интересуюсь спортом, – отвечает мужчина кратко. 

Теему так сильно закатывает глаза, что Петер думает, как бы тот не упал в обморок. Мужчина входит в здание, Петер вздыхает и они с Теему следуют за ним. Мужчина делает несколько звонков насчет тела Рамоны, а Петер и Теему сидят, словно два школьника-хулигана в кабинете директора, и коротают время, читая заключенные в рамки на стене поэтические цитаты, которые часто высекают на надгробиях. “Не говори, что ничего не осталось от прекраснейшей бабочки, подаренной нам жизнью”, гласит одна. Теему пихает Петера в бок и ухмыляется:

– Она бы такое возненавидела, верно? Давай это выберем!

Петер разражается смехом, после чего несколько минут вынужден извиняться перед служащим похоронного бюро, который, глядя на них и думая, что они не услышат, шепчет “хулиганье”. После этого Теему смеется так громко, что ему не сразу удается восстановить дыхание.

Петер читает другой отрывок на стене: “Когда умирает мать, ты теряешь стрелку компаса, теряешь каждый свой вдох, теряешь опушку леса. Когда умирает мать, повсюду разрастаются сорняки”.

– Тут даже рифмы нет! – говорит Теему.

– А ты никак заделался знатоком поэзии, – дразнит его Петер. 

– Розы красные, фиалки голубые, дайте мне пивка – останетесь живые! – декламирует Теему с усмешкой. 

Петер кивает на цитату в дальнем конце комнаты и говорит:

– Думаю, ей бы понравилась вот эта.

Теему читает и в этот раз не говорит ничего. “Когда-нибудь ты станешь одним из тех людей, кто жил давным-давно”. Он кивает. Когда один из стариков в “Шкуре” по привычке жаловался на то, что она подняла цены на пиво, а она была достаточно пьяна, чтобы выдать неслыханное доселе оскорбление, она отвечала: “Да, да, все мы однажды умрем, а до этого потеряем все, что любим. Хватит себя жалеть, старый ты жалкий хрен!” Это бы тоже неплохо смотрелось в рамке. 

Серый работник похоронного бюро, очевидно настолько же сильно желающий отделаться от своих посетителей, как и они от него, прочищает горло и спрашивает, когда бы они хотели устроить похороны. Петер об этом даже не задумывался, но стоит ему услышать вопрос, он инстинктивно начинает считать дни:

– Нужно все устроить в это воскресенье.

Серый человек смотрит на него в ужасе.

– Послезавтра? Невозможно! Принято ждать хотя бы…

– Через неделю уже не получится, потому что стартует сезон охоты на лосей, – серьезно отвечает Петер.

– А еще через одну неделю не выйдет, потому что начнется хоккейный сезон, – добавляет Теему еще более серьезно.

– Поэтому похороны должны состояться в это воскресенье, – заключает Петер.

Серый человек смотрит в свой ежедневник и с трудом произносит:

– На это воскресенье уже запланированы одни похороны. Двое похорон в один день? В Бьорнстаде? Обычно все происходит совершенно иначе!

Теему пинает Петера по ноге и с восторгом хихикает:

– Знаешь, что нужно будет написать в некрологе? Рамона покинула нас. Теперь в раю подорожает пиво.

Петер смотрит на него, внезапно ощущая прилив озорничества, которого не чувствовал уже много лет, и говорит: 

– Ну, да, некрологи это вполне по твоей части. Что ты там в моем написал?

– Да Бога ради, это не я написал тот… – оскорбленно отзывается Теему, и Петер хохочет так громко, что серый человек из похоронного бюро выглядит очень, очень огорченным тем, что он вообще ответил сегодня на тот звонок.

Амат играл в хоккей всю свою жизнь. Каждая хоккейная раздевалка до краев наполнена заезженными фразами, ты так к ним привыкаешь, что даже перестаешь их слышать. Но одна из них, которую часто кричал Суне, бывший тренер основной команды, засела в памяти: “Единственный день, на который вы можете повлиять – это сегодня! Вы ни черта не можете сделать ни со вчера, ни с завтра, но вы можете кое-что изменить СЕГОДНЯ!” Амат тихо, механически повторяет эти слова самому себе, когда горло дерет, ноги подгибаются, а все, о чем он может думать, это насколько далеко идти обратно. Сегодня, только сегодня.

Он стоит на поляне холма и смотрит на Низину, скопление многоэтажек внизу перед ним. Они пережили бурю лучше, чем остальные районы города, потому что были построены на склонах, ведущих к бывшему гравийному карьеру. На Холме, зажиточном районе с противоположной стороны города, дела куда хуже, с их-то прекрасным видом на озеро. Когда налетел ветер, ему было совершенно плевать, есть ли у тебя деньги, он срывал крыши с самых больших домов и швырял безумно дорогие газовые грили в свежевымытые панорамные окна. В первый раз на памяти Амата несправедливость коснулась тех, кто на вершине Бьорнстада. Каждый раз, когда его душу наполняет злорадство по этого поводу, он знает, как именно все остальные чувствовали себя летом, когда вся его жизнь полетела к чертям.

Он сбегает вниз по холму, останавливается, чтобы перевести дыхание, упираясь руками в колени, затем поворачивается и вновь бежит вверх. “Спорт всегда показывает правду,” – говорили ему все взрослые Бьорнстада, когда он был ребенком. “В таблице чемпионата спрятаться негде”. Местные так любят свои поговорки. “Давление – это привилегия”, “Только у проигравших есть оправдания”, “Отношение важнее происхождения”. Свисток в конце игры для них словно освобождение, в то время как остальная жизнь полна серых зон. В хоккее мы знаем, кто победители, потому что победители выигрывают. Это делает спорт очень простым для тех, кто внутри него, даже для Амата, пока в какой-то момент это не становится невыносимым. 

Ровно год назад, в это самое время, ему было семнадцать. Все знали, что у него есть потенциал, но никто и слова не говорил об НХЛ, пока не говорил. “Бьорнстад-хоккей” всего лишь маленький клуб в одном из низших дивизионов, нужно что-то невероятное, чтобы затащить сюда агентов и скаутов. Кто-то услышал о нем прошлой осенью, затем еще кто-то зимой, и все узнали о нем в январе. Он вырос на несколько дюймов, набрал несколько фунтов мышечной массы, и внезапно все стало таким простым. Он мог делать на льду все, что пожелает, словно время двигалось для него медленнее, чем для всех остальных. Он чувствовал себя бессмертным. Всего три года назад, когда ему было пятнадцать, просто играть в юниорской команде с Кевином, Беньи, Бубу и остальными казалось несбыточной мечтой. Потом он внезапно оказался в юниорской команде, и уже основной состав казался недостижимым, а потом он внезапно оказался и там. В хоккее все движется так быстро, смена сторон, матч, целый сезон просто пролетают мимо. Прошлой зимой все летело так быстро, что в итоге сбило его с ног.

Все началось с любви, все всегда начинается с этого. Он забивал голы в каждом матче, и взрослые мужчины в супермаркете останавливали их с матерью, чтобы пожать ему руку и рассказать, как весь город им гордится. Те же самые мужчины, которые раньше проверяли, в кармане ли все еще их бумажники, стоило ему подойти слишком близко, вели теперь себя так, словно они были одной большой семьей. Естественно, им нравилось сжимать его предплечья и посмеиваться, что ему “нужно побольше мышц”. Время от времени они дразнили его, приговаривая, что “было время , когда для каждой игры в Бьорнстаде готовили пятиметровые бинты, а когда и этого было мало, просто лепили над бровью изоленту, и ты снова мог играть!” Им не нравилось, что он предпочитал увернуться вместо того, чтобы попасть на льду под удар, его считали слабоватым, но все любили его, когда он выигрывал. Они морщили носы, когда его друзья из Низины стали приходить на игры, но он просто продолжал выигрывать, и выигрывать, и выигрывать. Сначала дети в Низине стали кричать “Смотри, я Амат!”, когда играли на улице, затем и дети на Холме стали делать то же самое. В итоге даже дети в Хеде стали так делать, хоть и старались не попасться при этом на глаза своим родителям. 

Внезапно все стали говорить про НХЛ, жизни профессионала, миллионных контрактах. Амат старался не слушать. “Будь благодарным и скромным”, – говорила его мать, когда он помогал ей убираться в ледовом дворце поздними вечерами. Но когда достаточное количество людей в достаточной мере убеждены, что ты можешь достичь всего этого, в итоге очень сложно не начать верить в это самому. Затем “может” превращается в “будет”, а “будет” становится “должен”. Теперь ты должен достичь всего. Надежда становится давлением, счастье становится стрессом, взрослые мужчины в супермаркете больше не хвалят его, если он забил два гола, потому что он должен был забить три. Когда сезон только начинался, они надеялись, что он спасет клуб от вылета в низшую лигу, но когда под новый год они возглавляли турнирную таблицу этого внезапно стало недостаточно. Теперь они говорили о шансах на выход в высшую лигу. Всего за несколько месяцев они перешли от разговоров о том, сколько Амат дал городу, к разговорам, сколько он был городу должен. И он склонял голову и тренировался еще усерднее. Благодарный, благодарный, благодарный. Скромный, скромный, скромный.

Он делал все, что они просили. Он делал все правильно. И все равно все полетело к чертям.

Петер и Теему наконец покинули похоронное бюро после того, как серый мужчина спросил, “как будет производиться оплата”, и Петер осознал, насколько тихо и быстро Теему может выйти из здания, стоит только заговорить об оплате. Он стоит у машины и курит, когда выходит Петер.

– Сможешь до дома подвезти? – спрашивает Петер.

Теему кивает, опустив взгляд на тротуар.

– Конечно. Конечно. Но ты мог бы, в смысле, могу я, ну… все эти бумаги в “Шкуре”. Банковские и… все эти взрослые штуки. Сможешь с этим помочь? И похороны? Ты можешь… ты знаешь, что делать?

Петер неуверенно кашляет.

– Может тебе стоит попросить кого-то, кто был более близок с Рамоной?

– И кто, к чертям, был более близок с ней? – прямо спрашивает Теему.

Петера почти шокирует то, насколько это неожиданно для него. Потому он не говорит “нет”, он ничего не говорит, они просто едут в “Шкуру” и он пишет Мире сообщение, что его не будет еще пару часов, и она просто отвечает “Ок”. Он крутит телефон в руках несколько минут, но так больше ничего и не пишет.

Бумаги Рамоны выглядят так, словно содержат в себе тайный код, ведущий к скрытому сокровищу. Но все, к чему они на деле приводят, это долги по налогам и неучтенный НДС. Петер делает один звонок за другим, решает по одному вопросу за раз. Он удивлен тому, какое приятное чувство это вызывает, возможность снова привести что-то в порядок. Это так сильно напоминает ему о том, каково было быть спортивным директором, что он почти убеждается, что Рамона умерла специально, чтобы вот так над ним поиздеваться.

– Видал? Очевидно, твоя фотография должна висеть на самом видном месте, мистер Совершенство! – говорит Теему, указывая на ряд фотографий бывших игроков “Бьорнстада” на стене.

Петер смотрит на свою фотографию в молодости. Она ему никогда не нравилась, снятая в тот сезон, когда они стали вторыми в стране. Всего лишь вторыми. Она напоминает ему о том, что он так и не смог достичь того, чего все от него требовали. “Когда-нибудь ты станешь одним из тех людей, кто жил давным-давно,” – думает он про себя, затем рассеянно спрашивает:

– Ты это о чем? “Мистер Совершенство”?

Теему усмехается.

– Парни в баре тебя так прозвали, потому что Рамона все время трындела, как тебе все хорошо удается. Ты и есть причина по которой мы продолжаем верить в несбыточные мечты в этом забытом всеми городе. Боже, сколько же раз она это говорила! Потому что ты был никем и стал лучшим!

Петер так сильно краснеет, что чувствует, как жар спускается до шеи. Он никогда в жизни не слышал настолько неподходящего прозвища. 

– Всего лишь вторым, – бормочет он.

Теему видит, как опускаются плечи Петера, и больше ничего не говорит. Он находит фотографию в нижнем ряду, снимает с иголки и осторожно кладет на барную стойку. Это фото Рамоны, она стоит рядом с Видаром, они оба смеются. Петер видит это и тоже ничего не говорит. Они убираются в баре и разбираются с бумагами еще несколько часов, и когда они снова заговаривают друг с другом, они говорят о хоккее. Уже осень, вот когда в этих местах начинается новый год. Новый сезон, когда все снова возможно. Когда можно забыть все, что было, и обсуждать вместо этого то, на что надеешься. Верить в несбыточные мечты.

Теему уходит в туалет и оставляет свой телефон на стойке. Он вибрирует, когда приходит сообщение. Петер не реагирует, как не реагирует и на следующие десять сообщений. Слухи поползли, люди начали говорить, но не с Петером, пока нет. Поэтому он не знает, к какой договоренности пришли на той встрече Фрака с политиками. Он не знает, что каждый раз, когда телефон Теему сдвигается на пару дюймов на барной стойке, весь город движется вместе с ним. Движется в неверном направлении.