Победители. Главы 29 и 30

Амат бежит вглубь леса, настолько далеко насколько только может, но это ничего не меняет. Он никогда не остается один. 

В хоккее все любят говорить о головах игроков: тебе нужно иметь “победный настрой”, “крепкую голову”. Если вы с детства играете в хоккей, вам будут много говорить о том, что нужно быть “морально крепким”, но очень мало о том, что это на деле означает. Вы много услышите о травмах и боли, но ничего о тех увечьях, что не высвечиваются на рентгене. Вы узнаете все, о том как работают все части вашего тела кроме той, которая все контролирует. 

Амат бежит все дальше и дальше в лес, но ему так и не удается сбежать от голосов в своей голове:

Амат слышал их повсюду: в ледовом дворце, в супермаркете, в школе, и он прекрасно знал, что означала фраза “хоккейная семья”. Им нравится, когда он забивает голы за команду, но они хотели бы, чтобы он был больше похож на остальных хоккеистов, жил в том же дорогом районе, смеялся над теми же шутками. Они бы хотели, чтобы он был Кевином, ему разрешалось быть Аматом только пока он выигрывал. Потому он это и делал. Выигрывал, выигрывал и выигрывал. 

К новому году “Бьорнстад” был на вершине турнирной таблицы, а “Хед” в самом ее низу. Все детство Амата “Хед” был лучше, богаче, больше и сильнее, а он стал олицетворением изменений. Его плечи болели каждое утро, сначала от нагрузок на тренировках, затем от веса ожиданий. Сторож впускал его в ледовый дворец каждое утро, но Амат все меньше и меньше времени проводил на льду, и все больше и больше в тренажерном зале. Он знал, все говорили, что он слишком тщедушен для НХЛ, и он сражался со штангами до тех пор, пока едва мог дойти до дома, все время думая обо всех клише, что он слышал от тренеров и спортивных директоров и всех остальных мужчин: “Спортсменов оценивают не на старте, а у финишной черты! Отношение важнее происхождения! Стремление сильнее таланта!”

Однажды вечером после тренировки, он был настолько без сил, что, выходя в метель, поскользнулся и упал в темноте. Запястье сначала не так уж и болело, но чем больше он тренировался, тем больше оно опухало. Он никому ничего не сказал. Ни один клуб НХЛ не задрафтует травмированного игрока. Он должен играть, должен выигрывать, он не может всех разочаровать . Не только мужчин из супермаркета, но и всех друзей из Низины, тех, кому он пообещал купить модные часы, когда станет профессионалом. Без них его бы здесь сейчас не было. Летом несколько лет назад они по очереди бегали с ним вверх по холму за домами, чтобы он не сдавался. Его мечты стали их мечтами. Ему нужно вернуть этот долг. Нужно вернуть долг матери. Тренеру. Городу. Всем.

В одном из матчей он забил три шайбы, но увернулся от силового приема. В раздевалке другие игроки шутили:

– Ты же знаешь, что в НХЛ силовые будут помощнее этого, верно, принцесса?

Когда он вышел из душа, у его шкафчика стояла коробка тампонов. Конечно же, это была всего лишь шутка, но именно так все всегда начинается. 

В следующем матче Амат получил еще один удар по запястью. Боль была такой сильной, что начала сводить с ума. Он принял обезболивающие, но они нисколько не помогли, поэтому тем вечером он отправился к одной девушке в Низине, чей брат приторговывал крепким алкоголем. Когда она вернулась с бутылкой, она сказала:

– Если я скажу брату, что это для тебя, тебе это ничего не будет стоить. Он тебя обожает! Постоянно треплется о том, как парень из Низины скоро будет играть в НХЛ!

Амат покачал головой. Девушка добавила более серьезно:

– Брат говорит, богачи из города пытаются тебя эксплуатировать. Они о тебе беспокоятся только потому что ты можешь принести им деньги. Не дай им сбить себя с толку, ладно?

– Ладно, – пообещал Амат. 

– Не говори “ладно”, если не имеешь это в виду на сто процентов! – огрызнулась она. 

– Ладно, ладно, ладно, – грустно улыбнулся Амат, и она грустно улыбнулась в ответ и сказала то, что Амат так и не смог забыть: 

– Знаешь, все маленькие дети в Низине смотрят на тебя и думают, что если ты сможешь стать кем-то, то и они смогут. Так что не облажайся, ладно? Стань кем-то!

Она сказала это, чтобы его подбодрить, она не могла знать, что ее слова только добавят груза на его плечи. Это было не напутствие, а еще один камень в воображаемый рюкзак у него за спиной. Амат пришел домой и алкоголем погасил боль в запястье, чтобы хоть немного поспать, а полупустую бутылку спрятал в хоккейной сумке в шкафу, чтобы мать ее не нашла. В следующие две недели сложнее становилось прятать уже пустые бутылки, а не полные. 

Он не может точно вспомнить, когда именно телефон начал разрываться. Сначала это были один или два агента, затем ощущение стало такое, что каждый раз он разговаривал с новым человеком. Они говорили, что его могут задрафтовать. “Могут задрафтовать” стало “задрафтуют”, а скоро и оно превратилось в “обязательно задрафтуют”. Амат никогда не ходил в хоккейную академию, его не скаутил крупный клуб, но у него был талант. Они говорили, это словно история о Золушке. “Ты же вышел из ниоткуда, но сможешь пройти весь путь до профессионала!” Пройдешь. Обязательно. Агенты советовали ему подписать с ними контракт, ни о чем не волноваться, “предоставить все нам”. Амат уже встречал таких мужчин. Когда Кевин был самой большой звездой в городе, а Амат знал всю правду об изнасиловании, отец Кевина появился в своей сияющей машине и попытался купить его молчание. Мужчины, звонившие сейчас, звучали как он тогда, год назад они даже не знали Амата, но сейчас он внезапно стал ценным активом. Он гуглил их имена в интернете и находил сотни слухов о сомнительной деятельности: одни агенты подписывали контракты с детьми еще до того, как те достигали подросткового возраста, другие внезапно давали младшим тренерам из маленьких клубов высокооплачиваемую работу, если те соглашались привести в их агентства определенных игроков, родители получали тайные откаты. Все эти мужчины по телефону звучали абсолютно одинаково, когда уверяли его, что все это верно только про других агентов, не про них, так как было Амату понять, кому из них можно было доверять, а кто врал с три короба?

Вскоре ему пришлось достать свои коньки из хоккейной сумки, чтобы хватало места для пустых бутылок. Запястье болело по вечерам, голова болела по утрам. В итоге он вообще перестал отвечать на звонки.

В местной газете написали о его шансах на драфте НХЛ, и в раздевалке все поменялось, шутки стали серьезнее. Если он упускал шайбу или промахивался по воротам, над ним смеялись. Уже недостаточно было быть лучшим в матчах, он должен был стать неуязвимым. Голоса в голове кричали: “Ты подделка, тебе просто повезло, ты против хороших защитников и не играл никогда”.

Лед стал зыбучими песками, и чем усерднее он старался, тем медленнее он становился. Однажды поздно вечером, когда он тренировался один в тренажерном зале и его футболка была уже черной от пота, сторож вошел и извинился за то, что ему пора закрывать дворец и идти домой. Он извинился. “Я тобой горжусь,” – сказал старик, когда они расходились в разные стороны на парковке. Для него это были просто добрые слова, но для Амата они стали еще сотней тонн камней в его рюкзаке. 

Пришла весна, снег растаял, и с каждым дюймом открывавшегося тротуара все ближе становился июньский драфт. У Амата начались кошмары, иногда он просыпался с кровотечением из носа, у него стали случаться мигрени. Что если они узнают, что он соврал о травме? Он забивал две шайбы в матчах, когда должен был забивать три, одну, когда должен был забивать две, в итоге он вовсе перестал забивать. Все считали себя вправе дать ему совет, каждый ублюдок знал, что ему следовало делать. В газете “Бьорнстад-Хоккей” называли “кузницей талантов”, а Амата “доморощенным вундеркиндом”. Однажды его мать пришла домой из супермаркета и рассказала, как Фрак сказал ей: “Ты должна сказать Амату, что даже если его задрафтуют, он должен потребовать, чтобы его отпустили еще пару лет поиграть за Бьорнстад! Это в его же интересах! Он может остаться здесь, Фатима, чтобы развиваться, скажи ему это!” Она выглядела почти испуганной, когда передавала это сообщение. 

– Он говорил о тебе, словно ты был… товаром на полке в его магазине… словно на тебе был штрихкод. 

В ту ночь Амат лежал на кровати со своим ноутбуком и увидел где-то в сети, что если его задрафтуют, “Бьорнстад-Хоккей” получит триста тысяч долларов от НХЛ. Триста тысяч ДОЛЛАРОВ. Он также прочел: “После драфта, клуб НХЛ, по соглашению с агентом игрока, часто разрешает игроку провести один или более сезонов в младшей лиге, чтобы он мог развиваться до того, как его заберут в Северную Америку”. Вот почему Фрак это сказал, “Бьорнстад” хотел денег за Амата, но они также хотели, чтобы он остался и продолжил выигрывать для них. Его мать была права. На нем стоял штрихкод.

Поезд останавливается, и группа мальчишек лет пятнадцати заходит в вагон. Мая возвращается из туалета и смотрит на них немного дольше, чем нужно, и заливается краской, когда понимает это. Мужчина напротив вопросительно поднимает бровь, отрываясь от своих годовых отчетов, когда она садится. 

– Вы их знаете? Я могу пересесть, если вы хотите…

– Нет, нет, я их не знаю. Я просто знаю тысячи других таких же, как они. Ну, знаете, хоккеистов…

– Откуда вы знаете, что они хоккеисты?

– Вы что, шутите? Одинаковые кроссовки, одинаковые спортивные костюмы, одинаковые задом наперед надетые кепки. Одинаковое потерянное выражение на лицах из-за того, что шайба слишком много раз прилетала им в голову. Хоккеистов везде узнаешь… 

Мужчина усмехается. Затем он спрашивает, словно просто размышляет вслух и у этого вопроса нет скрытого смысла:

– Ваш отец такой же? Типичный хоккеист?

Он видит, как мимолетно вздрагивают ее ресницы. Ее улыбка становится менее искренней и выглядит теперь больше как защитный механизм.

– Наверное, он таким был. Но он уже старый. 

– То есть теперь он… старый хоккеист? – улыбается ей мужчина.

Она качает головой, почти виновато. 

– Нет, нет, он покончил с хоккеем. Он просто работает с мамой.

Мужчина кивает, переводя взгляд вниз на бумаги. Затем бросает взгляд на мальчишек в отдалении. Они уже такие крупные, такие громкие, настолько привыкшие к физическому превосходству над всеми остальными, словно весь мир им принадлежит.

– Могу я задать вопрос, который может показаться глупым?

– Конечно, – кивает Мая.

– Как по-вашему, не для того ли все хоккеисты выглядят одинаково, чтобы для тех, кто выглядит иначе, было сложнее попасть к ним в группу? Или они все выглядят одинаково, потому что они сами боятся оказаться другими?

Мая так долго ничего не отвечает, что мужчина начинает волноваться, не зашел ли он слишком далеко с этим вопросом, не раскусила ли она его. Возможно, это был слишком журналистский вопрос. Но как только он решает перевести все в шутку, он поворачивается к окну и отвечает:

– Все, кто хоть как-то связан с хоккеем, постоянно говорят о “борьбе”. Они учат это еще в детстве: “Выходи на лед и борись”. И это вроде как застревает у них в головах, и поэтому когда они становятся старше, они продолжают вести себя так, словно на них постоянно нападают. Они по-прежнему агрессивны, словно они пытаются… компенсировать.

– Компенсировать что? – спрашивает мужчина.

Мая встречает его взгляд.

– Вы когда-нибудь бывали на хоккейном матче? Сидели достаточно близко ко льду, чтобы понять, насколько быстро все движется? Насколько сильны столкновения? Какие травмы они получают? Если противник видит, что игрок его боится, он будет нападать на него в десять раз сильнее. Поэтому они учаться выглядеть так, будто вообще ничего не боятся. Как…

Она замолкает. Мужчина осторожно подсказывает:

– Воины?

– Да. Более или менее.

– Возможно, поэтому они стремятся выглядеть так же и за пределами льда. Чтобы напомнить всем вокруг, что они армия?

Девушка опускает взгляд и слегка улыбается.

– Ох, я даже не знаю. Просто глупости какие-то несу. 

Мужчина беспокоится, что все же надавил слишком сильно, и он меняет тему, спрашивая, не поможет ли она ему спустить его чемодан с верхней полки. Там внутри у него лекарства, говорит он, тяжело дыша, чтобы напомнить ей, что он всего лишь безобидный старик. Это работает.

– Вы в порядке? – спрашивает она.

– Я просто слишком давно живу, – бормочет старик.

– Говорите как Рамона, – грустно улыбается она.

– Кто это? – спрашивает он так, словно не знает.

– Тот человек, на чьи похороны я еду.

– О, друг вашего отца? Она тоже увлекалась хоккеем?

– Увлекалась? Была одержимой! Она даже была членом совета клуба.

– Правда? Так она работала с вашим отцом?

– Нет. Он ушел с должности спортивного директора в тот год, когда ее избрали членом совета. Но он, наверное, стал после этого видеться с ней чаще, чем раньше. Мама говорит, он стал заезжать в “Шкуру” после работы почти каждый день. Наверное, он скучает по возможности поговорить с кем-нибудь о хоккее, у мамы на работе хоккей никому не интересен…

Мая смеется, как и человек напротив нее. Он извиняется и идет в туалет, хромая сильнее, чем на самом деле вынужден. Как только он закрывает за собой дверь, он записывает в своем блокноте: “Через Рамону Петер все еще имел влияние на клуб, даже после того, как официально оставил должность спортивного директора”. 

Дальше он пишет: “Когда Мая говорит о хоккеистах, сравнивая их с воинами, я вспоминаю солдата, у которого брал интервью в Афганистане. Он сказал, что самым большим страхом была не смерть, а невозможность быть больше солдатом. Его самым большим страхом было изгнание. Что за солдат без своей армии?”

Он долго задумчиво стучит ручкой по блокноту прежде чем добавляет в самом низу страницы:

Как-то ранней весной в местной газете написали, что полиция проводила рейды по поиску наркотиков в соседнем дворе, который Амат с Фатимой видели из своего окна. Когда Амат тем вечером покупал алкоголь, девушка сказала, что полицейские забрали ее брата. “Когда не работает отопление и мы звоним в управляющую компанию, проходит полгода прежде чем кого-нибудь присылают, но стоит тебе продать пару грамм гашиша, копы с собаками тут уже через пять минут,” – сказала она, дрожа в равной степени от отчаяния и гнева. 

На следующий вечер, когда Амат вернулся домой, Петер Андерссон сидел на кухне с его мамой. Очевидно, он был здесь не по собственной воле. Амат понял, что Фрак и другие спонсоры прислали его, потому что думали, что он сможет “образумить” Амата. Как будто ему Амат тоже был всем обязан. Петер был “обеспокоен”, как он сказал. Глядя в пол, Амат пообещал, что в этом не было необходимости. “Петер считает, тебе стоит поговорить с одним из агентов, которые звонили, с тем, кого он знает…” – сказала его мать, но что она в этом понимает? Что Петер ей наплел? Вызвал в ней чувство вины, потому что именно Петер доставал экипировку для Амата, когда тот был младше? Ожидал ли он, что Амат расплатится по счету, или что? “Хорошо, я подумаю об этом,” – кратко пообещал Амат, просто чтобы не огорчать мать.

Все могло закончиться на этом, но когда Петер собрался уходить, он очень тихо, чтобы не услышала мать Амата, сказал: “Я чувствую запах алкоголя, Амат, и я просто хочу помочь…” Это не была вина Петера, просто на Амата слишком много всего навалилось за раз. Он посмотрел Петеру в глаза и огрызнулся: “Скольким людям в Низине вы еще пытаетесь помочь? Вы помогаете кому-то, кто не так хорош в хоккее? Прекратите врать! Вы просто хотите поиметь с меня свое, как и все остальные!” Он смотрел Петеру в глаза, пока у него не кончился воздух. Бывший спортивный директор медленно вышел за дверь, которую Амат захлопнул у него за спиной. Тем вечером он спросил девушку из Низины, смогла бы она достать что-нибудь кроме алкоголя. Она вернулась с таблетками. Он смог проспать всю ночь, и на утро запястье болело меньше. 

Мальчишки в поезде увлечены каким-то внутренним спором: они показывают друг другу что-то в своих телефонах и громко вопят от каких-то понятных только им шуток. Все для них соревнование, Мая знает, потому что Бьорнстад полон мужчин, которые были вот такими пятнадцатилетними мальчишками, да так никогда и не выросли. Став взрослыми, они соревнуются у кого больше дом, более новая машина, самое дорогое снаряжение для охоты и рыбалки или чей сын лучше играет в детской команде. Ана раньше говорила, что все мальчишки-хоккеисты на деле играют только для своих отцов, либо чтобы оправдать их ожидания, либо чтобы доказать, что они ошибались. Чтобы заставить их гордиться или чтобы разозлить до чертиков. Возможно, Ана их так хорошо понимала, потому что у нее дома был точно такой же отец. 

Мая смотрит на пятнадцатилетних мальчишек и удивляется тому, насколько старше них себя ощущает, насколько больше них она прожила. Она видит в их самоуверенных ухмылках, что тренеры уже приучили их к тому, насколько ценными они были, но она задумывается, понимают ли они, что их ухмылки работают только до тех пор, пока они выигрывают, понимают ли они, что они просто товар, который может быть мгновенно отбракован агентом или более крупным клубом в случае травмы или плохой игры или если они просто немного выделяются из толпы. Если они другие. Если они не машины.

Она задумывается, любят ли они игру все еще так, как любили ее в детстве, играя на озере или у себя во дворе. Бросаются ли они все еще на плексигласовое ограждение, радуясь, что забили гол. Ана раньше так хорошо это изображала, она клялась, что все хоккеисты, когда кончают, выглядят точно так же, как когда забивают гол. Однажды после урока физкультуры, когда они с Маей остались вдвоем в раздевалке, Ана прижалась к стене душа и отчаянно пробормотала с исказившимся лицом: “Посмотри на меня! Оцени меня! Скажи мне, что я настоящий мужчина, папочка!” Мая помнит, как сильно смеялась, они были детьми, ничего еще не стало по-настоящему серьезным.

Пятнадцатилетние мальчишки в поезде смеются, и ей становится любопытно, что же их так насмешило. На какие фотографии они смотрят. Называют ли они девочек по имени, когда обсуждают их, или используют другие слова. Ей интересно, отваживаются ли лучшие из них высказаться, когда худшие из них пересекают черту. Потому что она видит своих Беньи, и Бубу, и Амата среди них, задумывается, есть ли среди них еще один Кевин. И если есть, она надеется, что остальные знают об этом. Потому что чем сложнее людям увидеть разницу между ними, тем важнее, чтобы они могли видеть разницу между друг другом.

Она смотрит в окно и понимает, что узнает места. Ребята с юга увидели бы за окном лишь лес, но она точно знает, насколько близко она к дому. Она закрывает глаза и все те вещи, которые она так и не смогла забыть, с каждой милей становятся все более четкими. Его комната. Расположение мебели. Каждый звук. Все их вздохи. Изнасилование никогда не заканчивается, не для нее. Она задумывается, испытывает ли он те ощущения после ружья и тропинки для бега. Помнит ли, как обмочился, может ли почувствовать, когда закрывает глаза, прикосновение холодного металла к коже, как когда она прижимала дуло к его лбу. Отдается ли щелчок затвора, когда она нажала на курок, эхом в его голове. Она задумывается, где он сейчас, и до сих пор ли настолько напуган, что спит с включенным светом.

Она надеется на это. Господи Боже, как же она надеется на это.

У старшей сестры Маттео была татуировка бабочки на плече. Очевидно, это держалось в секрете, ведь ее родители с ума бы сошли. Она выбрала ее после того, как прочитала, что взмах крыльев бабочки может вызвать бурю на другой стороне планеты. Она чувствовала себя настолько бессильной, что это было самым могучим созданием, каким она мечтала стать – насекомым.

Татуировки не видно на той ее фотографии, которую Маттео хранит за картиной на стене, чтобы родители не заметили, если зайдут в его комнату. Они бы, наверное, возненавидели татуировку еще больше, чем наркотики и алкоголь, осквернение тела было делом рук Дьявола. Так много вещей на свете были делом рук Дьявола, что когда его сестра хотела по-настоящему обидеть мать, она спрашивала: “Так, а когда Бог-то хоть что-нибудь делает?” Единственной причиной не быть еще более жестокой для нее было то, что когда расстраивалась мать, расстраивался и Маттео, а сестра никогда не хотела огорчать его. Это было его единственное оружие, он защищал членов семьи друг от друга, используя свое сердце в качестве щита. Когда его сестра уезжала из Бьорнстада, она оказалась достаточно умна, чтобы сказать родителям, что она отправилась в церковь, она даже связалась с приходом и договорилась о том, чтобы остановиться там. Они принимали “проблемных детей” и раньше. Ее родители думали, что она наконец “обрела истину”, ее мать поплакала, и к тому времени, как из церкви позвонили и сказали, что она так и не приехала, она уже покинула страну. Это случилось два с половиной года назад. 

Когда позвонили в следующий раз, совсем недавно, посреди ночи, и полиция произнесла ее имя на ломанном английском, ее родители словно больше не могли плакать по ней, потому что уже оплакали задолго до этого. “Ее забрал Дьявол,” – вот и все, что прошептала мать Маттео, и Маттео не отважился расстроить ее словами: “Так почему же Бог не спас ее? Неужели за нее не стоило бороться?”

Теперь его родители едут домой с ее прахом, а Маттео смотрит в черный экран своего компьютера. Где ты рожден и кем станешь – это жестокая лотерея. Он задумывается, что же отделило его самого и его сестру от счастья, возможно ли измерить все те “если бы только” и “если бы не”, из которых состоит жизнь.

Если бы только Бьорнстад и Хед не были таким захолустьем. Если бы люди не были такими ужасными. Если бы только их родители поверили словам своей дочери так же, как они верили слову Божьему. Если бы только Маттео и его сестра родились где-то еще, где бы они были чего-то достойны. Если бы они были частью семьи Андерссон. Если бы Маттео был Лео и его сестра была Маей. Если бы их мать была юристом, а их отец спортивным директором хоккейного клуба.

Тогда кто-нибудь боролся бы и за нее.