Победители. Глава 31

Однажды по весне на трибуне ледового дворца во время тренировки появился человек. Он был невысокий и полный, с редеющими волосами, а поверх плотного свитера и кожаного пиджака висела толстая золотая цепочка. “Что за бомбила?” – пошутил кто-то из новичков, но когда никто из игроков, выросших в этих местах, не засмеялся, тот быстро притих. Человек на трибуне на протяжении всей тренировки не сводил взгляда с Амата, по ее окончании не сказал никому ни слова, и опять вернулся во время следующей тренировки. И во время следующей, и той, что была потом. В итоге один из новичков снова спросил: “Нет, серьезно, что это за мужик?” Амат притворился, что не знал, как как и все остальные. Но один из игроков, выросший на Холме, а потому уверенный в собственном бессмертии, усмехнулся: “Это Лев! Один из мусорных бандитов с округи Хеда. Ты разве не слышал про этих бомжей?” Этот игрок не был так уж хорош на льду, отметил Амат, но в раздевалке даже такие мальчишки чувствовали себя в безопасности. Естественно, Амат тоже слышал слухи про Льва, но мать еще в раннем детстве научила его не болтать глупости о ком бы то ни было, потому что в какой-то момент эти люди могли оказаться не просто кем-то.

Его одноклубники, напротив, наперебой начали рассказывать все, что знали о мусорных бандитах, прозванных так, потому что несколько лет назад они завладели старой свалкой на склоне холма под Хедом. Никто не знал, откуда они появились, сначала там были только Лев и еще пара человек, а сейчас поговаривали, что уже около двадцати людей жили там в трейлерах. Одни говорили, что они торгуют крадеными машинами, другие – что наркотиками, а третьи – что они занимались еще чем похуже. В раздевалке становилось все веселее, после тренировки все мышцы расслабились, и в первую очередь языки. Поэтому тот новичок снова попробовал ввернуть шутку про бомбилу, и теперь уже многие рассмеялись. Воодушевленный этим, игрок с Холма выдал шутку о том, как все вышло из-под контроля, когда бандиты захватили свалку, но не поняли, где под капотом спрятаны верблюды. Над этой шуткой смеялись уже меньше, но он, разгоряченный, продолжил: “Весь этот металлолом, наверное, самое большое семейное предприятие в округе, ведь все эти обезьяны друг другу родня, верно?” Внезапно все замолчали и опасливо посмотрели на Амата, словно его это могло разозлить. Игрок с Холма сильно покраснел, и это, пожалуй, выдало, о чем он шутит, когда Амата нет рядом. Но еще больше все это сказало об остальных игроках, которые просто продолжали молча сидеть. Амат притворился, что ничего не слышал, собрал свои вещи и ушел домой, повторяя себе, что у него была масса более важных причин для беспокойства.

Лев пришел на следующую тренировку, и на следующую, он никогда ни с кем не говорил и следил только за одним игроком. Никто больше не шутил на его счет, по крайней мере в присутствии Амата, и ощущение неловкости продолжало расти во дворце. Старики, которые с давних пор приходили на каждую тренировку, пересели подальше, а игроки все чаще стали смотреть на трибуны. Никто ни слова не говорил Амату, надо полагать, ожидая, что он скажет что-нибудь сам, словно ему следовало извиниться перед всей командой за то, каких людей он привлекал во дворец. Обычно ему это очень хорошо удавалось, извиняться по разному поводу, но по какой-то причине он этого не сделал в тот раз. Возможно, он был сыт по горло их шутками, возможно, сыт по горло чувством ответственности за все. 

Так продолжалось почти две недели, пока однажды вечером Амат не встретился с девушкой из Низины, чтобы купить еще таблеток, и она не покачала  головой. “Прости, мне больше не разрешают тебе продавать”. Амат воскликнул в удивлении: “Кто это сказал?” Ее ответ был прямым: “Лев”. Амат спросил: “Так ты у него это брала?” Когда она покачала головой, он взорвался: “Ну и как тогда это его касается?” Она просто пожала плечами: “Это имеет какое-то значение? Я по-твоему самоубийца что ли? Если Лев говорит “нет”, это “нет”. Я не собираюсь спорить с мусорными бандитами. Тебе придется решать это с ним.”

Поэтому на следующий день после тренировки, к великому удивлению своих партнеров по команде, Амат устремился на трибуны, уставился на Льва и проорал: “ЧТО, КАК И ВСЕ В ЭТОМ ГОРОДЕ, РЕШИЛИ, ЧТО ВЫ МОЙ ОТЕЦ?”

Лев сидел, откинувшись на спинку. Он посмотрел Амату прямо в глаза и покачал головой, поправил свою цепочку и позволил Амату простоять там достаточно долго, чтобы услышать гул собственной крови в ушах. 

“Я никому не отец. Тебе не нужен отец. Ты сам себе мужчина, да? Тебе не нужен отец,” – сказал он в итоге. Амат долго ничего не отвечал, затем спросил, уже гораздо более осторожно: “Так что вы тогда здесь делаете?” Лев ответил: “Я хочу тебе помочь, да?” Его акцент не позволял до конца понять, был ли это вопрос или нет, поэтому Амат пробурчал: “Как и каждый старик в этом городе…” Лицо Льва расплылось в улыбке: “Разве я похож на других стариков из этого города?” Он сказал это на родном языке матери Амата, хотя он и не выглядел так, будто был родом из той же страны, что и она. “Откуда ты?” – спросил Амат на том же языке, смущенный своим плохим произношением, ведь его мать была единственной, с кем он мог на нем говорить. “Я ниоткуда, я знаю много языков, ты тоже себя так иногда чувствуешь, да? Словно ты ниоткуда?” – Лев улыбнулся. 

Поначалу их отношения были осторожными. Лев предложил Амату подвезти его домой после тренировки, Амат очень долго сомневался прежде чем согласился, в большей степени просто из любопытства. “Ты не должен использовать эти дерьмовые таблетки, которые ты можешь купить в Низине. Если тебе больно, я решу вопрос с правильным лечением, да?” – серьезно сказал Лев. Амат кивнул. Лев посмотрел ему в глаза и спросил: “Так тебе больно?” Амат снова кивнул. Это был первый раз, когда он кому-то в этом признался. Лев больше об этом не говорил, вместо этого он начал задавать другие вопросы, не о хоккее, как все остальные, а об Амате и его матери и каково было расти в Бьорнстаде. Сначала Амат отвечал коротко, но со временем перешел на более длинные монологи. Он упомянул, как Хед и Бьорнстад ненавидели друг друга, и Лев ответил, что ненавидели только люди с деньгами. “Разница между людьми не в разнице между Бьорнстадом и Хедом. Разница лишь между богатыми и бедными, друг мой. Я живу в Хеде, да? Но разве ты не больше похож на меня, чем на человека с Холма? Потому что в его глазах мы одинаковые, ты и я. Мы бедные. Мы его рабы. Мужчины вроде них требуют от тебя чувства благодарности, разве нет, Амат? Но за что быть благодарным? Думаешь, эти богатые мужчины беспокоились бы о тебе, не играй ты так хорошо в хоккей? Они не такие как мы, Амат. Мы никогда не будем частью их города.”

И вот так впервые за очень долгое время Амат почувствовал, будто кто-то его понимает. 

– Осторожно, дерево, – восклицает Петер, указывая на ствол, перегородивший половину дороги. 

Они повсюду, словно огромная старинная игра в бирюльки, Теему постоянно приходится притормаживать, а несколько раз они вообще чуть не улетели в канаву. Телефон Теему снова вибрирует в кармане. 

– Подержи руль, – говорит Теему, затем отпускает его, вынуждая Петера броситься к нему.

Теему пишет ответ на сообщение, пока Петер пытается рулить сквозь обломки деревьев.

– Ты… ты не можешь… ТЕЕМУ! – в итоге кричит Петер, и Теему жмет на тормоз в последний момент прежде чем они врезаются в то, что раньше было чьей-то оградой и ванной, сбежавшей по чьей-то подъездной дорожке. 

Теему останавливает машину, но продолжает печатать на своем телефоне. 

– Кажется, люди сегодня очень много разговаривают, – бормочет Петер. 

– Изменили расписание матчей. Угадай, с кем мы играем в первом круге? С Хедом! – огрызается Теему. 

– Ааа, – проговорил Петер, не найдя ничего лучшего для ответа. 

– Чертова прорва слухов поползла, мне нужно… – продолжает Теему, но потом решает все же остановиться. 

– Слухов о чем? – спрашивает Петер, хотя ему и не очень хочется знать.

Теему бросает на него взгляд, очевидно, решая, что ему стоит говорить, а что нет, потом вздыхает и объясняет:

– Совет утром устроил встречу с твоим другом, Фраком. Ледовый дворец в Хеде разрушен, поэтому все их команды будут тренироваться в нашем дворце.

Петер долго ничего не отвечает. Окна в машине закрыты, но ему кажется, что он чувствует, как ветер с озера за ледовым дворцом, где развеваются приспущенные флаги, пробирается под его слишком тонкую одежду. 

– Я уверен, это всего лишь временная мера, Теему, ты и твои парни не должны…

– Совет попытается использовать это как предлог для объединения клубов, и ты это знаешь! – обрывает его Теему. 

Петер кивает, мешкает, потом пожимает плечами.

– Они и раньше пытались объединить клубы, Теему. Я сам сидел на таких встречах. Этого никогда…

– Теперь все иначе.

– Почему?

Теему хмурится.

– Потому что теперь все деньги в Бьорнстаде. Теперь люди вроде Фрака могут многое поиметь от слияния. 

Как только слова слетают с его губ, Петер сразу же жалеет, что сказал что-то настолько нелепое:

– И так ли это плохо? Все ресурсы муниципалитета, направленные на один единственный клуб, может это…

В ответе Теему нет агрессии, что почему-то только хуже:

– Этот клуб не принадлежит Фраку, он принадлежит нам. Если они захотят объединить наш клуб с этими красными ублюдками, это случится только через мой труп. 

Петер опускает взгляд на свои колени и кивает, не зная, что ответить, потому что он знает, что это неправда. Это случится через трупы других людей, кого угодно, кто окажется на их пути. Вот что имеет в виду Теему, когда говорит “клуб принадлежит нам”, потому что ты либо часть “нас”, либо нет. А Петер по своему опыту прекрасно знает, что самое опасное место в этом лесу – между людьми и властью. Они больше не разговаривают, пока машина не подъезжает к дому Петера. Он благодарит Теему, что тот его подвез, и Теему еле заметно кивает. И Петер говорит, не глядя ему в глаза:

– Теему, я знаю, что мои слова для тебя ничего не значат просто потому, что их произношу я, но между вами и парнями из Хеда долго был мир, разве нет? Твои парни последуют твоему примеру, что бы ты ни сделал, поэтому ты можешь выбрать… ну… ты можешь стать сейчас или инструментом для этого города, или оружием. Вот в чем будет заключаться вся разница.

Теему улыбается, обнажая зубы.

– Ты и вправду говоришь прям как она.

– Спасибо, – тихо говорит Петер.

– Но ты ошибаешься. Мира между нами никогда не было. Только перемирие, – добавляет Теему. Почти печально.

– А в чем разница?

– Перемирия временны.

Он протягивает руку, Петер ее пожимает. Затем Теему произносит нечто совершенно необычное для него:

– Спасибо. 

– Не стоит, – бормочет Петер. 

– Нет, стоит. Спасибо за все, что ты сделал сегодня, – говорит Теему, глядя на руль.

Петер не уходит, глядя, как Теему отъезжает, и испытывая стыд от того, насколько счастливым себя чувствует. Когда много лет назад они с Мирой переехали сюда из Канады, он пообещал ей, что со временем взаимоотношения с городом станут менее сложными. А произошло обратное. Всё и все стали так крепко связаны, что людям в этих путах уже невозможно двигаться.

Однажды вечером, подвозя Амата домой, Лев спросил его, что он планирует купить, когда станет профессионалом. “Мерседес и дом для мамы,” – ответил парень. Лев улыбнулся. “Она этого хочет?” Амат рассмеялся и покачал головой. “Нет, она хочет только посудомоечную машину.” Лев смеялся так сильно, что его живот трясся. “Я обещаю, что помогу тебе заполучить контракт в НХЛ, и ты сможешь нанять для нее помощников. Ей больше никогда не придется мыть посуду, ладно?” Он отдал Амату небольшую упаковку таблеток, прописанных ему от боли в запястье. Амат замешкался, затем отдал ему свой мобильный телефон. Теперь каждый раз, когда звонил агент, на звонок отвечал Лев.

В следующий раз когда они они сидели в машине, Лев сказал: “Они говорят, хоккей – это контактный вид спорта, да? Они говорят, это все из-за жестокости на льду. Херня! Жестокость вне льда! Контактный спорт? Весь спорт построен на контактах! Как много игроков НХЛ выглядят как ты, Амат? Едва ли хоть один! Почему? Потому что никто из тренеров не выглядит как ты. Потому что эти обеспеченные мужчины хотят давать работы только друг другу. Они держатся вместе, да? Вот почему они выигрывают. Вот как они удерживают людей вроде нас вдали от денег и власти.” Амат кивнул. Лев продолжал приходить на каждую тренировку, и они вели одни и те же беседы раз за разом, пока он отвозил Амата домой в Низину. Дни становились все длиннее, солнечного света было все больше, приближалось лето. Однажды ночью Амат увидел со своего балкона, как группа людей на холме зажгла свечи. На следующий день он узнал, что брат той девушки, у которой он покупал выпивку, ввязался в драку в другом городе и оказался ранен. Он оставался в реанимации. Еще через день Бьорнстад играл на выезде. На задних сиденьях автобуса одноклубники Амата, которые никогда и носа не показывали в Низине, болтали про это: “Все из-за наркоты,” – сказал один. “Ты-то откуда знаешь?” – поинтересовался другой. “А ты думаешь, это просто совпадение, что его пырнули, или что? То есть, ты же знаешь, откуда он, знаешь, как там все устроено…” Амат ничего не говорил, но все слышал.

Бубу, лучший друг Амата в команде и теперь уже ассистент Цакель, сидел в передней части автобуса и ничего не слышал. Это была не его вина, что он больше не знал, о чем говорят в раздевалке, он был слишком занят своей работой. Они с Аматом проводили все меньше и меньше времени вместе вне льда. Амат не знал, была ли это его вина или вина Бубу, просто было такое ощущение, будто у них уже не осталось ничего общего. Но прямо перед игрой Бубу спросил Амата, в порядке ли он, и, возможно, Амат мог бы сказать ему правду тогда, но вместо этого он ответил: “Ага. Нормально.” Бубу улыбнулся: “Ладно… ты просто выглядишь злым. Скажи, если тебя что-то беспокоит. Мы на тебя рассчитываем сегодня, суперзвезда!” Он не имел в виду ничего плохого. Тем не менее, Амат был в бешенстве. 

К последней минуте матча команды пришли с равным счетом, и Бьорнстад вставал на вбрасывание в зоне нападения. Цакель попросила тайм-аут и собрала команду у скамьи. Все ждали тактических объяснений от тренера, но вместо этого она лишь посмотрела на Амата и спросила: “Что думаешь?”

Он должен был понять, что она его проверяет, но он был слишком уставшим и слишком злым. Поэтому он сказал: “Что я думаю? Про нашу тактику? Дайте мне шайбу и свалите с дороги – вот наша тактика!”

Он повернулся к ним спиной прежде, чем кто-либо успел что-то ответить. Ему отдали шайбу, он забил, никто не радовался вместе с ним. Даже Бубу. 

Цакель собрала всю команду после игры, но Амата с ними не было. Он поднялся на трибуны ко Льву и уехал домой в его машине, а не в автобусе с командой. Так он выиграл матч и проиграл раздевалку. 

Поезд наконец останавливается. Мая встает и помогает старику спустить его чемодан с багажной полки. Он кладет свои годовые отчеты в портфель, надевает свою коричневую шляпу, берет свой зонтик и слегка ей кланяется. Она смеется и кланяется в ответ. Они прощаются на платформе, и она о нем больше даже не задумывается, а вот он продолжает думать о ней все больше и больше.

Неподалеку стоит  молодая женщина в теплой куртке, ее шерстяная шапка натянута почти до самых глаз, что в это время года выдает в ней недавно приехавшую. Они ждут, пока Мая скроется из виду, прежде чем обняться. 

– Привет, пап, – говорит женщина.

– Привет, Главный редактор, – усмехается он и кланяется. 

Но она слышит гордость, спрятанную за саркастическим тоном. Когда она была ребенком, она всегда говорила, что хочет стать журналистом, как он, а он вечно ворчал, что не для того он горбатился всю жизнь, чтобы она выбрала себе такую дикую профессию! Но глубоко в душе он все же был рад тому факту, что она стала больше похожей на него, а не на свою мать.

– Хорошо добрался? – спрашивает она.

– Почему ты так взволнована?

Он скучал по этой складке на ее лбу.

– Ты знаешь, почему, папа! Ты говорил с девочкой? С Майей?

– Болтал всю дорогу, – довольно ворчит он.

Его дочь глубоко вздыхает. Всего две минуты провели вместе, а у нее уже начинается от него мигрень. 

– И ты не сказал ей, что ты журналист? Ты не сказал, зачем ты сюда едешь?

– Это было бы довольно контрпродуктивно, – хмыкает он.

– Это неэтично, пап, это может подорвать все расследование…

Он отмахивается от нее зонтом и идет по платформе.

– Неэтично? Нонсенс! Она дочь Петера Андерсона. Знаешь, что она мне сказала? “Мой отец такой человек, который никогда не нарушает правил.” Это же идеальная цитата, чтобы начать серию статей! Что я тебе всегда говорю о том, сколько мыслей может быть у человека в голове одновременно?

– Прекрати, пап… – стонет она, но не может удержаться от смешка.

– Сколько?

– Одна. У человека одномоментно может быть только одна мысль в голове, пап.

Он кивает так резко, что его коричневая шляпа почти слетает с головы. Она хохочет, потому что это так на него похоже, какая-то небольшая глупая деталь, которая выделит его из толпы. Когда она была маленькой, он постоянно надевал галстук-бабочку, когда другие носили обычные галстуки, карманные часы вместо обычных наручных, всегда каким-то образом двигался против потока. Он внимательно смотрит на нее:

– Вот именно. И единственная причина, по которой “Бьорнстад-Хоккею” удавалось все это время избегать наказания за финансовые махинации, заключается в том, что на людей вроде Петера смотрят без подозрений. Особенно после того, что случилось с его дочерью! Люди могут одновременно следить только за одной мыслью, и прямо сейчас “Бьорнстад-Хоккей” на хорошем счету. Это клуб семьи Андерсон, клуб, за который открыто играл гомесексуалист, клуб, самая большая звезда которого из самого бедного района города, получивший возможность играть лишь потому, что его мать убирается в ледовом дворце. Ты сама-то ПРОЧЛА ту листовку, что прислала мне? “Поддерживать “Бьорнстад-Хоккей” непросто, но правильно!” Серьезно, ты когда-либо слышала что-нибудь настолько высокомерное?

Его дочь глубоко вздыхает, стараясь успокоиться.

– Пап, послушай. Я благодарна, что ты приехал. Правда. И я хочу того же, что и ты, но мы должны делать все… ну, знаешь… по букве закона. У меня есть источник в муниципальном совете, который утверждает, что чиновники всерьез подумывают слить “Бьорнстад-Хоккей” с “Хедом”, что позволит им открыть новые счета и похоронить все следы хищений и коррупции, но мне нужно сделать все правильно, пап. Я не хочу, чтобы это стало чем-то… личным.

Он резко взмахивает руками, отчего живот трясется под его  клетчатой рубашкой. Он по меньшей мере на десяток килограммов тяжелее, чем когда она видела его в последний раз. В бороде больше седины, кашель курильщика стал сильнее.

– Как это может не быть чем-то личным? “Бьорнстад-Хоккей” использует свой положительный политический имидж, чтобы избегать любого пристального внимания. В конце концов, даже твои собственные журналисты не решаются перейти им дорогу! 

Ее взгляд мрачнеет, даже столько лет спустя он удивляется скорости, с которой это происходит.

– Они хорошие репортеры, пап. Но ты не живешь здесь. Ты не знаешь, каково это. Мы собираемся атаковать не только местный хоккейный клуб, но и всю местную экономику. Благосостояние людей. 

Он поднимает голову, внезапно более покладистый, и кивает.

– Ладно, ладно, ты права, извини.

– Тебе просто нужно быть немного более осторожным. И если мы хотим начать с нападения на Петера Андерсона, тебе нужно понять… и я говорю это абсолютно серьезно… он здесь не просто обычный человек. У него есть влиятельные друзья. А еще жестокие друзья.

Ее отец снова взмахивает зонтиком:

– Какой смысл мне оставаться здесь, если я намерен их бояться, верно? Если мы собираемся разоблачить скандал злоупотребления, нам нужна хорошая история! И знаешь, из кого выйдет отличная история? Из Петера Андерсона. 

– Хм, я скучала по этим твоим лекциям, – произносит она с ухмылкой. 

Он резко ее обрывает:

– Прекрати нести околесицу! Ты позвонила мне не потому, что я твой отец, ты позвонила мне, потому что хочешь уничтожить этих ублюдков, и никто не справится с этим лучше меня!

Он так доволен этой последней фразой, что забывает вовремя опереться на зонт и чуть не падает. Она подхватывает его. Чувствует, насколько он постарел. Шепчет:

– Тебе этого не хватало, да? Снова обрести врага?

Он почесывает бороду.

– Так заметно?

Когда-то он был знаменитым репортером. Тем, кто низвергал знаменитостей и политиков, журналистом, которого боялись богатые и всесильные. Но прошло уже много лет, газета стала давать сложные дела более молодым талантам, он уже больше талисман, чем журналист. 

– Все это будет по-настоящему сложно, пап.

– Именно это показывает, что ты делаешь что-то стоящее, ребенок.

Она ненавидит, когда он так ее называет, но она скучала по этому.