КОЛЫМСКИЙ ТРАМВАЙ Часть 1. В полной половой готовности
Иногда я представляю себе своего зрителя. Кто он, постоянный зритель Плохого сигнала? Не тот человек, что подписался на канал вчера, а зритель постоянный, давний, настойчивый.
Он знает, сколько челюстей было у конструктора Королёва. Знает, о Серпантинке. Знает, как чекисты пересаживали деревья и как расстреливали тысячи людей из устаревших дамских пистолетов.
Это человек, который думает, что знает уже всё о сталинских репрессиях. О том страшном периоде нашей истории, когда миллионы невиновных уехали в темноту на машинах с надписью ХЛЕБ, и это был не общественный транспорт.
Наивный правдолюб! Первоклассник! Сегодня я поведаю тебе о ТАКИХ ужасах и мерзостях сталинизма, что ты и представить себе не мог. Я погружу тебя в глубины нквд-шного разврата и равнодушия. Тебе откроются бездны совковой тупости и чёрствости. Тебя ждут океаны красной подлости и большевистской гнусности. Это будет по-настоящему отвратительно. Трепещи перед напором истины и правды!
ГЛИНКА
Итак, знакомьтесь, Глинка Елена Семёновна. Далее всё строго по “каноничной” биографии Сахаровского центра, сайта Шаламова и Фонда Иоффе.
Родилась в Новороссийске в 1926-м году. Везде, во всех биографиях почему-то сразу пишут “Отец - моряк, капитан океанологического судна, при советской власти постоянно подвергавшийся репрессиям”. Как люблю я, как все мы любим эти прекрасные формулировки вроде “постоянно подвергался репрессиям”. Сразу возникает образ такой злобной и приставучей власти, которая просто не хотела оставить хорошего человека в покое. А между тем, почему “подвергался”? По какому поводу? По каким статьям? На какие сроки? Ответа нет.
К папе и “океанологическому судну” мы ещё вернёмся.
С 1941-го по 1943-й находилась в оккупированном Новороссийске. С 1943-го по 1949-й подозрительный пробел во всех биографиях. Где была и чем занималась, неизвестно.
В 1949-м поступила на первый курс Ленинградского кораблестроительного института. Утверждается, что при поступлении не указала в анкете, что была в оккупации. Интересно, указала ли она, где была с 43-го по 45-й?
17 января 1950-го года арестована органами МГБ в Ленинграде. Обвинение по ст. 58-1 «а» (измена Родине) за то, что находилась в оккупированном фашистскими войсками Новороссийске. Приговор: 25 лет ИТЛ, 5 лет поражения в правах, конфискация имущества. 16-месячное одиночное и этапное заключение.
Далее Колыма: Магадан, Бугурчан, Ола, Балаганное, Талон, Дукча, 23-й километр, 56-км по Колымской трассе и другие лагерные командировки в тайге.
9 мая 1956 года освобождена из ИТЛ г. Магадана. Вернулась в Ленинград и восстановилась в Ленинградском кораблестроительном институте.
В 1961-м закончила институт по специальности инженер-экономист судостроительной промышленности.
Работала инженером в Балтийском пароходстве. В 80-е годы вышла на пенсию.
В 1993-м реабилитирована Прокуратурой Краснодарского края. Умерла 01.09.2001 в Петербурге.
ТВОРЧЕСТВО
Такая биография. Но чем же интересна Елена Семёновна для нас? А тем, что в 60-х годах она начала писать рассказы на лагерную тему и в первую очередь - о насилии над женщинами. Тема, пожалуй, и нужная и важная. И с исторической точки зрения и с точки зрения борьбы женщины за свои права. Мне встречались даже ссылки на Глинку как на литературу, рекомендованную для феминисток.
С 1989-го года публиковалась в разных изданиях, печатавших материалы о сталинских репрессиях, давала интервью западным документалистам и писателям.
Интересно то, КАК она об этом писала и какие вспоминала истории. Основными сочинениями Елены Семёновны являются «Колымский трамвай» средней тяжести (она называла это “документальный рассказ”) и Трюм, или Большой колымский трамвай. В своих интервью она повторяла то же самое, что писала в рассказах, утверждая, что всё описанное происходило у неё на глазах.
Сейчас будет обильное цитирование, но поверьте, если вы первый раз слышите про “колымский трамвай”, после прочтения жизнь больше не будет прежней.
Итак, начнём с рассказа о том, как везли женщин на Колыму и что им пришлось пережить.
ЭТАП И ПЕРВЫЙ "ТРАМВАЙ"
Трюм, или Большой колымский трамвай:
Удары в переборку продолжались все чаще и сильней, грохот стоял такой, что был всеми наконец услышан, и ситуация стала быстро меняться: кое-кто сообразил, что к чему, и многие кинулись к выходному трапу; возникла суматоха.
Это мужской контингент ломает переборку между мужским и женским трюмом на пароходе, который везёт зэков на Колыму.
Треск и лязг пробитой ломом насквозь переборки оглушили наэлектризованное паникой скопище женщин у трапа, и все мы увидели, как в образовавшуюся брешь с рваными острыми краями полезли оголенные до пояса уркаганы в темных навыпуск шароварах, заправленных в короткие сапожки, с чалмами на головах, свитых из замусоленных полотенец и длинными концами ниспадавших ниже плеч. Их спины и грудь лоснились от пота и были сплошь испещрены татуировками - «наколками».
Шаровары, чалмы, сапожки…
С гиком и визгом, которые, наверное, в дикие времена исторгала для устрашения орда кочевников, одержавших трудную победу, они без всяких предисловий набрасывались на крайних женщин битком набитого трюма, недры которого вновь огласились непередаваемыми воплями, криками, мольбой... «Воры! Архары! Таракань баб на нары! У-лю, а-ля! По коням!» - орали урки. (…)
Налетевшие как саранча, оторвы преступного мира расхватывали доски, застилали ими ячейки конструкции и, наскоро соорудив этажи нар, волокли на них женщин, в трюме пошел гулять «колымский трамвай» (…)
Блатные и фраерши, оказавшиеся в одинаковом положении, теперь кричали вместе, вместе взывали о защите к конвою... Весь трюм метнулся к трапу (...)
Стрелка теперь билась с конвоем не на жизнь, а на смерть, отводила с остервенением направленный на нее автомат, силой пытаясь вынырнуть на палубу. Конвой заорал: «Назад, сука! Стрелять буду!» - и выпустил очередь в ее орущий раскрытый рот. Она на мгновение вздрогнула всем телом, затем остолбенела и плашмя спиной повалилась на подхватившие ее руки. (...)
Насиловали всех: молодых и старых, матерей и дочерей, политических и блатных...
(…) из проломленной дыры все продолжали вылезать и неслись, как дикие звери, вырвавшиеся на волю из клетки, человекоподобные, бежали вприпрыжку, по-блатному, насильники, становились в очередь, взбирались на этажи, расползались по нарам и осатанело бросались насиловать, а тех, кто сопротивлялся, здесь же казнили; местами возникала поножовщина, у многих урок были припрятаны финки, бритвы, самодельные ножи-пики; время от времени под свист, улюлюканье и паскудный непереводимый мат с этажей сбрасывали замученных, зарезанных, изнасилованных; беспробудно шла неустанная карточная игра, где ставки были на человеческую жизнь. И если где-то в преисподней и существует ад, то здесь наяву было его подобие.
(...) тросами поднимали с двойного второго дна наверх трупы замученных, удушенных, изнасилованных, зарезанных, казнённых и бросали за борт в Охотское море.
Стоя у правого борта и будучи невольной свидетельницей, каждый раз у меня возникала мысль: а как конвойные будут отчитываться власти за трупы?! Ведь если представить себе и участь той тотальной и придирчиво строгий характер не раз проводимых проверок заключенных, конвоиры должны были нести ответственность. Но позже вопрос этот меня уже не волновал.
То безответственное и беспощадное отношение к заключенным женщинам, допущенное и конвойными властями и администрацией т/к «Минск» который в конце мая 1951 года п е р в ы м открывал навигацию и в трюме которого возник «большой колымский трамвай» - повальное массовое изнасилование - говорило о многом: за заключенных никто не отвечал.
И в “документальном рассказе” «Колымский трамвай» средней тяжести:
В мае 1951 года на океанском теплоходе «Минск» (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму «Большой трамвай») трупы женщин сбрасывали за борт. Охрана даже не переписывала мертвых по фамилиям.
(...) Охрана несла строжайшую ответственность за заключенных, и, конечно, случись хоть один побег – ответили бы головой. Не знаю, как при такой строгости им удавалось «списывать» мертвых, но в полной своей безнаказанности они были уверены. Ведь они все знали наперед, знали, что придется отчитываться за недостающих, – и при этом спокойно продавали женщин за стакан спирта.
Море всё спишет, ага. Пропавший з/к на море совсем не то же самое, что на суше, очевидно же. Прибывший на зону этап никто не проверял (ты же не принимаешь на себя никакой ответственности!), а если и придёт кому в голову такая глупость, то стоило солдатику-конвойному сказать: “так мы ж их за борт побросали, шо вы, ей-богу!”, то все вопросы отпадали сами собой.
И тут же:
Наконец «Минск» причалил в бухте Нагаево (…) Нас долго мурыжили на пристани, тщательнейшим образом скрупулезно проверяя и пересчитывая...
Э-э-э… Зачем? Зачем пересчитывать, если никто не отвечает за исчезновение этапируемых з/к? Зачем, если всем плевать, сбежали враги народа или умерли в пути?
Уголовники не отпускали женщин, а тех, кто пытался выползти, - казнили на месте... Никакие меры не действовали: ни окрики, ни приказы, ни стрельба. И тогда вызвали пожарных, которые из брансбойтов мощной струей под давлением выбивали, как клопов, засевших в трюме насильников.
Трюм наполнялся водой, поступавшей из моря по шлангам, протянутым в люки (...) пловцы, трупы и человеческие экскременты вперемежку плавали на поверхности... Но блатные не сдавались, обсев средние ярусы под прикрытием верхних, они еще долгие часы держали крайне обострившуюся ситуацию.
Позже рассказывали, что трюм был залит водой настолько, что на плаву держаться было невозможно, последних преступников вылавливали баграми и сетями (?!).
На женщин, вызволенных, наконец, из трюма, нельзя было смотреть без боли. Мученицы, прошедшие все круги ада...
И долго еще по видавшей виды Колыме, но на сей раз особенно потрясенной, запоздалыми громовыми раскатами тяжелых последствий разносился по лагерям и тайге и напоминал о себе «большой колымский трамвай» на пароходе «Минск»: гинекологическими и вензаболеваниями, рождением детей-сирот и детей-уродов, нервными и психическими расстройствами, самоубийствами и мн. др...
Такой рассказ.
ВТОРОЙ "ТРАМВАЙ"
Но это ещё не всё. Как ни странно, Елена Семёновна была свидетелем как минимум двух “колымских трамваев”. Второй “трамвай” описан в следующем рассказе, который называется «Колымский трамвай» средней тяжести.
Начинает Глинка с хлёсткого сравнения серпа и молота с номерами на лагерных бушлатах:
Оттого ли, что у председателя не было в запасе кумача, флаг не заменяли; он висел в Бугурчане, наверно, с довоенных лет, весь вылинял, – но серп и молот в уголке полотнища по-прежнему выделялся ярко, как номера на бушлатах каторжан.
Чувствуете? Дальше будет интересное.
В трюме судна, развозившего летней навигационной порой грузы для поселков и рабочую силу в лагеря, сюда доставили женскую штрафную бригаду. (...)
Новость: «Бабы в Бугурчане!» мгновенно разнеслась по тайге и всполошила ее, как муравейник. Спустя уже час, бросив работу, к клубу стали оживленно стягиваться мужики, сперва только местные, но вскорости и со всей округи, пешком и на моторках – рыбаки, геологи, заготовители пушнины, бригада шахтеров со своим парторгом и даже лагерники, сбежавшие на свой страх с ближнего лесоповала – блатные и воры. (...)
Прибывшие в срочном порядке рыбаки-геологи-шахтёры-зэки спаивают конвойных, которые “побросав автоматы и привязав к деревьям собак, пили теперь вместе с вернувшимся начальником и председателем”.
Изрядная однако картина. Накидываться в окружении незнакомых людей, большинство из которых уголовники, и “побросать” при этом автоматы.
Далее безоружный конвой натурально напивается и начинается свальный грех.
Солдаты один за другим в бесчувствии повалились наземь и мужики с гиканьем кинулись на женщин и стали затаскивать их в клуб, заламывая руки, волоча по траве, избивая тех, кто сопротивлялся. Привязанные псы заливались лаем и рвались с поводков.
Тут Елена Семёновна описывает боевую выучку многочисленных насильников, их высокую самоорганизацию и чёткую последовательность действий:
(...) одни отдирали от пола прибитые скамьи и бросали их на сцену, другие наглухо заколачивали окна досками, третьи прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскали в них воду, четвертые принесли спирт и рыбу. Когда все было закончено, двери клуба крест-накрест заколотили досками, раскидали по полу бывшее под рукой тряпье — телогрейки, подстилки, рогожки; повалили невольниц на пол, возле каждой сразу выстроилась очередь человек в двенадцать - и началось массовое изнасилование женщин — «колымский трамвай», - явление, нередко возникавшее в сталинские времена и всегда происходившее, как в Бугурчане: под государственным флагом, при потворстве конвоя и властей.
Начинаешь думать, а уж не действовал ли в то время на Колыме специально созданный и обученный летучий отряд насильников? Тем более что:
Этот документальный рассказ я отдаю всем приверженцам Сталина, которые и по сей день не желают верить, что беззакония и садистские расправы их кумир насаждал сознательно.
Может быть, может быть… Как знать, может, сразу после очередного массового изнасилования летел в Москву по спецсвязи темпераментный по сути, но с сухими цифрами отчёт: изнасиловано столько-то, девиц было столько-то, умерло столько-то. Готовы убыть на следующий участок. А обратно - похвальные грамоты и разнарядки.
Но продолжим чтение. Гэнг-бэнг под государственным флагом в самом разгаре:
Был даже назначен специальный распорядитель, своего рода балетмейстер, который руководил процессом массового изнасилования. Насиловали под команду трамвайного «вагоновожатого», который время от времени взмахивал руками и выкрикивал: «По коням!..» По команде «Кончай базар!» - отваливались, нехотя уступая место следующему, стоящему в полной половой готовности.
Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство - отливали водой, - и очередь выстраивалась опять.
(...)
Насколько я знаю, за массовые изнасилования никто никогда не наказывался – ни сами насильники, ни те, кто способствовал этому изуверству. - Сообщает Елена Семёновна, при этом не раскрывая источник приведённой информации. Впрочем, для 1989 года “насколько я знаю” вполне годилось.
(…) Ночью все лежали пластом, иногда бродили впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебали воду из бочек, отблевывались после пьянки и вновь валились на пол или на первую попавшуюся жертву.
Ну, и разумеется, наравне со всеми в массовом изнасиловании участвует местный парторг, как же иначе?
Тяжелый удар первого прохода трамвайной очереди пришелся на красивую статную швею. Жену врага народа спас возраст: ее «партнерами» в большинстве оказались немощные старички. И только одной из трех политических сравнительно с другими повезло: студентку на все два дня выбрал парторг шахты. (...)
его участие в «трамвае» как бы оправдывало, объединяло всех: как мы, так и наш политрук, наша власть. (...)
Ну, а когда конвоиры проснулись, а произошло это на третьи сутки, то потребовали открыть двери клуба и выпустить женщин. Поскольку местный контингент за трое суток еще не пресытился колымским трамваем, то мужики принялись насиловать еще ожесточенней, и дверь пришлось вырубить топором. Но и после этого насилие не прекратилось и тогда конвоирам пришлось стрелять в копошащееся на полу месиво тел.
Были жертвы.
“Студентка” - это, надо полагать, она писала про себя. Биографии утверждают, напомню, что Елену Семёновну арестовали, когда она училась на первом курсе. Хотя здесь утверждается, что Глинка была участницей событий, но не одной из жертв. Что же она все трое суток аккуратно стояла в сторонке?
Не спрашивайте, откуда у заключенных мужчин из соседнего трюма лом, которым они проломили перегородку, почему конвой никак не реагирует на происходящее, как спасшиеся женщины в мороз “дотянули” до Колымы, будучи практически раздетыми на открытой палубе судна, которую “захлёстывают волны”, почему по 58-10 осудили на 25 лет при максимальном сроке по этой статье 10 лет (или расстрел), почему сокрытие факта биографии - это “измена родине”, почему конвой не отчитывается и не несёт ответственности за пропажу и гибель з/к, откуда у рядовой зэчки информация о последствиях массового изнасилования в виде родившихся сирот и уродов… Все ваши вопросы и аргументы будут перебиты железобетонным “насколько я знаю”.
Продолжение следует.
(Выражаю благодарность Александру за поиск журнала с автобиографической повестью Глинки)
Бабка сроду лом в руках не держала, только потому и смогла выродить такой анекдот. Ну ладно, пусть уркам греховная похоть придала нечеловеческие силы, а чего вохра-то делала, пока контингент ломал судно, нарушая его живучесть (переборки ведь еще и позволяют судну сохранять плавучесть при пробоине в корпусе)? Смеялись, небось, над прикольной движухой внизу, ставки делали?
