Ana's Toxic Boosty

Персефона старалась изо всех сил для того, чтоб выглядеть на этом празднике великолепно. По ее просьбе мать подобрала ей самый роскошный хитон, который Персефона когда-либо надевала. Он был длинным, драпированным вертикальными складками, и его подол едва касался земли. Его цвет был сочно-травяной, под цвет глаз самой Персефоны, и края хитона были украшены растительным орнаментом огненно-красного цвета, под цвет волос богини весны. На ее правом плече хитон скреплялся одной золотой фибулой, другое плечо она оставила нагим. Сам хитон был подпоясанный золотым поясом вокруг талии Персефоны. Огненно-рыжие волосы Персефоны Деметра собрала в каримбос – узел, расположенный очень низко, почти что у шеи, оставив волнистые пряди, обрамляющие лицо, а вокруг ее головы на подобие короны вплела золотые цветы из олимпийского сада.

Персефона, развернувшись, посмотрелась в до блеска отполированное серебряное зеркало. Она никогда не была красавицей и не вписывалась в идеалы красоты, которые были приняты на Олимпе, ровно так же, как и ее мать. Персефона была невысокого роста, не как все остальные богини, она не была худой, ее черты лица не были идеальными, скорее детскими. Чаще всего Персефона чувствовала себя каким-то гадким утенком по сравнению с остальными, но сегодня, взглянув зеркало, она не посмела думать о себе так.

- Вижу, насколько ты рада, что вырвалась из плена своего любимого мужа, - съязвила Деметра. Персефона тяжело вздохнула. Она не перечила матери и не видела смысла говорить ей что-то по поводу Аида или того, что ей нравится находиться в Подземном царстве. – Если ты надеешься найти себе кого-то получше него сегодня, думаю, у тебя есть шанс.

Персефона молчала. Она давно привыкла к тому, что ее мать никогда не отличалась теплыми чувствами к своей дочери.

- Мне пора, - только и сказала богиня весны. Общение с Деметрой всегда ее удручало, но мать была единственная, кто мог ей помочь с нарядом и прической этим вечером.

Конечно, у Персефоны были подруги на Олимпе, но они никогда особо не были близки. Персефона в принципе никогда не купалась в любви на Олимпе. Конечно, никто ее не ненавидел, скорее, к ней относились, как к бесполезному ребенку, который мешается под ногами. Именно поэтому Персефона всегда так дорожила их отношениями с Герой. Именно поэтому, как только представился шанс сбежать с Олимпа, она это сделала, особо не задумываясь.

Персефона
всегда смотрела на Геру с нескрываемым восхищением. Царица цариц ей казалась
недостижимым идеалом: такая гордая, такая прекрасная и такая сильная. Ее волосы
отливали золотом тысячи солнц, ее изумрудные глаза казались ярче самых
драгоценных камней, ее правильные черты никогда не искажали гримаса боли или
ненависти. Ее железный характер, казалось, держал весь Олимп, в то время, как
Зевс казался последним посмешищем. Все уважали Геру, даже сыновья и дочери
верховного бога, но к нему самому мало кто прислушивался в последние годы –
Громовержец так увлекся охотой за женщинами, что совсем позабыл о своих обязанностях
царя. Персефона часто испытывала стыд за своего отца, но ее согревала мысль о
том, что такие чувства испытывает не она одна.

Персефона
с таким же нескрываемым восхищением смотрела и на Аида, своего дорогого
супруга. Ей всегда казалось, будто бы она была недостаточно хороша для него. От
Аида веяло ледяным спокойствием веков, он казался высеченной статуей посреди
бескрайно бушующего моря, только вот высокие волны не стачивали Аида. Его
характер оставался тверд, его воля непоколебима. В этом он был похож на свою
сестру, которой безгранично был верен. Их лица, полные решимости и
величественности, мало чем отличались, ведь в этот мир Гера и Аид пришли
вместе. Его черные глаза, так непохожие на яркие глаза его сестры, были словно
бездна Тартара, а его черные волосы были словно самая темная ночь, не
прорезанная ярким лунным светом Гекаты. Гера и Аид были словно две стороны
одной монеты, две половинки одного целого, и Персефона чувствовала себя лишней,
хоть Аид никогда не давал повода сомневаться в его любви.

Персефона
верила, что он действительно ее любит, но часто ловила его взгляды, бросаемые
на Геру – взгляды, полные обожания. На Персефону он так никогда не смотрел.

Персефона
не ревновала. Она понимала, что Гера, такая величественная и прекрасная,
достойна этих чувств. В каком-то смысле, Персефона чувствовала к Гере то же
самое. Гера не стремилась заменить ей ни мать, ни отца, но она была
единственной, кто, схватив Персефону за руку, тихо прошептала: «Ты уверена, что
желаешь брака с моим братом? Одно твое слово, и я прекращу все это». Гера не
стремилась стать ей старшей сестрой или подругой, но именно Гера вручила ей
кинжал, когда на Персефону напали гиганты. «Держи его всегда подле себя.
Однажды ни Аид, ни я не успеем, и этот кинжал может спасти тебе жизнь. Только
коли острым концом». Персефона хранила кинжал под своим хитоном. Привязанный к
бедру, он приятно холодил голую кожу, напоминая о том, кто всегда приходил ей
на помощь. Ни Деметра, ни Зевс, ни ее бесчисленные братья и сестры, считавшие
ее очередным бастардом. Это были Аид и Гера.

«Странно так. Ты в КС, а я… как бы с другой стороны. Ты псионик, я хакер, мы оба, можно так сказать, боремся за свободу, а секс отлично снимает напряжение», - звучали в голове слова Фокси. В одном он был неправ – секс отлично снимал напряжение даже тогда, когда оба были по одну сторону баррикад.

Конечно, это был не Фокси, который сейчас работал на КС. Снимать напряжение от работы оказалось куда приятнее не с мальчишкой, который едва смог доставить ей удовольствие, а с тем, кто справлялся с этим намного лучше даже на своем рабочем столе.

Бумаги в спешке были сброшены на пол, а сама Лу уселась на плоскую поверхность. Широко расставив ноги, она подумала: «Надеюсь, дезинфекцию в кабинете он проводит часто». Эта мысль позабавила саму Лу. С каких пор ее волнует чистота того места, где она занимается сексом?

Марк Жонсьер, один из лучших инквизиторов и талантливый дознаватель, прямо сейчас устроился меж ее ног. Лу никогда не думала, что самый ворчливый работник Инквизиции столь хорошо
работает языком не только в допросной комнате.

Лу зарылась пальцами в его короткие каштановые волосы, надавливая сильнее на голову. Она не умоляла, а требовала большего. Руки Марка вцепились в ее оголенные бедра. Ее зеленое
классическое платье было поднято до пояса, а грудь высвобождена из лифа. В любую минуту Приор Инквизиции мог заметить отсутствие своей охранницы, потому Марк никогда не снимал с нее платье полностью. Или ему нравилось, когда она
была лишь частично обнажена, и на ней все еще оставался смятый наряд? Словно он портил приглаженную для Приора внешность непокорной никому женщины. Лу могла лишь гадать, делал он это из практических целей или от того, что его, как и ее, возбуждала возможность быть пойманными.

Движения его языка были плавными, дразнящими, и Лу вздыхала почти бесшумно, нарочно придвигаясь к его лицу ближе.

- Аколит Рид уже дважды просит о большем? – отрываясь, спросил Жонсьер. Он укусил тонкую кожу бедра Лу, а затем поцеловал едва заметный след от укуса. 

Нимерия сидела у зеркала, смотря на себя. Она
совершенно не была готова к вечернему пиру.

Ее пальцы медленно расплетали серебряные косы,
отливающие золотом в отблеске свечей. Это плетение ей шло, но это был
совершенно не ее стиль, - так скорее ходила Рейнис. Тяжелые кудри упали на
плечи, и Нимерия выдохнула так, будто с нее содрали чужую кожу и наконец
освободили. Может, Рейнис была права? Ей стоило поклониться, стоило держаться
Старков, стоило прикусить язык и вести себя так, будто Роберт Баратеон не убил
ее отца, не отобрал ее от груди матери.

По правде говоря, Нимерия не помнила ничего из этого.
Она знала лишь то, что ей рассказали была, и гнев ей передался от Рейнис. Она
не помнила песен отца, но научилась петь для того, чтоб сестре было легче.
Нимерия не знала, сколь теплыми и сухими были руки матери, но, ложась рядом с
сестрой, старалась обнимать ее так, как та ей рассказывала.

Рейгар Таргариен и Элия Мартелл… Эти имена, казалось,
ничего не должны были значить для Нимерии, но, благодаря Рейнис, она даже
представляла себе своих родителей. Отец был вылитыми валирийцем в ее
воображении – высоким, статным, с такими же серебристыми волосами, как у нее
самой. Его губы были тонкими, что передалось и самой Нимерии, а цвет глаз был
таким же глубоким темным индиго, как у Рейнис. Его голос дарил спокойствие,
когда он говорил с теми, кого любил, и заставлял дрожать тех, кто был ему
врагом. Мать же была ростом с Нисой, Мер была в этом уверена. Ее глаза должны
были быть цвета темной древесной коры, а волосы – цвета темного шоколада, что
был так редок на Севере. Она бы ходила в желтых легких платьях, в каких и
должна ходить дорнийка, и была бы такой же оторвой, какой является Рейнис.
Разве Рейнис не должна была пойти своим взрывным характером в мать-дорнийку?

«Рейнис даже могла бы вернуться в Дорн, она там была
бы как своя», - вдруг подумала Нимерия и осеклась. А где бы она сама была как
своя? За Узким морем, где скрывались последние дети Безумного короля? Здесь, на
Севере, рядом с Эддардом Старком? Мер поджала губы и схватила чашу с вином,
которая была у нее под рукой. Ей сегодня не хотелось быть трезвой, не хотелось
на все смотреть своими глазами. Хотелось хоть раз потерять голову и наделать
глупостей.