Как московские летописи искажали новгородскую историю и дискредитировали демократию

В представленной выдержке историк по источникам анализирует процесс изгнания князя из Великого Новгорода, народные волнения и избрание нового князя.

👉Сначала говорится, что князя Всеволода, сына киевского князя Мстислава Великого, решили изгнать не только все новородцы in corpore, но и явившиеся в Новгород по их приглашению псковичи и ладожане: "...новгородци призваша пльсковиче и ладожаны и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода, и всадииша в епископль дворъ, съ женою и съ дѣтьми и съ тъщю..." В Новгороде затем воцарился Святослав из черниговских Ольговичей. Однако, судя по дальнейшему летописному повествованию, идиллии отнюдь не наступило. Сначала мы узнаем, что некие "милостники Всеволожи" "стрѣлиша князя" — т. е. Святослава, и тот выжил. Милостники — это приближённые князя, среди которых, судя по летописным данным, могли быть его незнатные слуги. Далее, однако, оказывается, что у Всеволода имеются сторонники среди новгородцев и псковичей, которые зовут его обратно: "...приде князь Мьстиславичь Всеволодъ Пльскову, хотя сѣсти опять на столе своемъ Новгородь, позван отаи новгородьскыми и пльсковьскими мужи, приятели его: "поиди, княже, хотять тебя опять". Выясняется, впрочем, что "людье" в Новгороде "не въсхотѣша... Всеволода", а на тех, кто был "Всеволоду приятелъ боярь", возложили выкуп. В Пскове, однако, сложилась иная ситуация. Как отмечает летописец, "не покоришася пльсковици" Святославу Ольговичу, оставшись верными Всеволоду, а после его скорой смерти «яшася пльсковци по брата его Святополка» (Святополка Мстиславича). 

В этих летописных известиях понятия «новгородцы» и «псковичи» функционируют действительно весьма специфически и не всегда очевидным для современного восприятия образом. Однако, как представляется, вряд ли их можно считать многозначными и нечеткими. Во всяком случае, они, видимо, не были такими для самого новгородского хрониста, которым, по убедительному предположению А. А. Гиппиуса, являлся летописец архиепископа Нифонта. Как верно отмечает М. В. Печников, из летописного известия ясно следует, что позиция владычной кафедры в тот момент была как минимум благожелательно-нейтральной по отношению к антикняжеским действиям новгородцев. Поэтому не стоит думать, что здесь мы имеем дело с какими-то расплывчатыми обозначениями или не имеющими касательства к актуальной политической реальности литературными играми, основанными на библейских заимствованиях. «Новгородцы» и «псковичи» этих летописных статей — полноправные члены городской общности, те, кого можно охарактеризовать как «политический народ». И именно это словоупотребление вызвало у летописца сложности, когда ему пришлось описывать внутриполитическую борьбу в Новгороде — сложности, во многом напоминающие те, с которыми столкнулся составитель текста Origo о борьбе клана Орсеоло со своими противниками. И это несмотря на то, что венецианские дожи происходили из местной аристократии, а не были пришлыми, чужими для локального политического сообщества фигурами, как в Новгороде.

Так оказывается, что сторонники Всеволода не входят в состав «новгородцев» — политического коллектива, изгоняющего князя, но в то же время по факту являются новгородскими мужами. Ситуация с «псковичами» еще более интересная. Помимо того, что, как и в случае с новгородцами, имеются псковские мужи, тайно вновь призвавшие Всеволода и не входившие в состав «псковичей», инициировавших его изгнание, далее все развивается аналогичным венецианским образом. Те же (по буквальному смыслу повествования!) псковичи отказываются в поддержке новому князю Святославу Ольговичу и оказываются на стороне Мстиславичей. Разумеется, в реальности это были разные группы людей, но у летописца нет "политического языка", с помощью которого он мог описать это внутреннее разделение. И думается, не столько из-за неразвитости самой терминологии (это, конечно, играло определенную роль, но в том же повествовании упоминаются такие социальные категории, как «бояре» и «купцы»), сколько потому, что для древнерусского летописца — как и для венецианского хрониста — такие решения должен был принимать «политический народ» как бы in corpore. В результате здесь мы тоже имеем дело с парадоксальной на первый взгляд ситуацией: «псковичи» обладают либо раздвоенным сознанием, поддерживая две княжеские фамилии одновременно, либо какой-то исключительной вертлявостью. На самом же деле, это пример того, как политические представления определяют риторику нарративных источников. И эти представления не являются некими литературными фантазиями или простым следствием скудости терминологии, а отражают политическую практику: важнейшие решения должны приниматься "политическим народом", причем так, как если бы он был монолитен. Наиболее естественным образом воля этих своеобразных коллективных личностей («новгородцы», «псковичи») манифестируется на народном собрании — вече, — которое также мыслится как нечто единое, монолитное.

Посмотрим теперь, как эти же ключевые для новгородской истории события описываются в позднейшем летописании, и обнаруживаются ли и дальше параллели с венецианскими повествованиями о событиях 30-х гг. XI в.

В НПЛ младшего извода текст в общем такой же, как в Синодальном списке, за одним исключением: сказано, что Всеволод Мстиславич был "позванъ отаи Новгородцкими мужи  и Псковици (а не псковскими мужами), что только усугубляет кажущуюся путаницу. В летописях новгородско-софийской группы, восходящих к общему источнику, который датируется первой третью XV в., новгородский материал соединяется с общерусским. Там, однако, нет особых отличий от НПЛ, если не считать одного добавления: сообщается, что после приезда в Новгород Святослава Ольговича «Всеволода выгнаша Новгородци отъ себѣ». Таким образом, в Новгороде, в отличие от Венеции, не наблюдается никакой «рационализации» повествования, а явные противоречия игнорируются, несмотря на тот факт, что некоторая правка косметического характера в тексты вносилась. Тем не менее «рационализация» произошла и на русской почве, но только уже не в новгородской традиции, а в московской.

В Московском летописном своде конца XV в., составленном по горячим следам после присоединения Великого Новгорода к Москве в 1478 г. (далее — МЛС), изложение событий 1136 г. по сути повторяет свой источник («Новгородско-Софийский свод»), не внося в него никаких дополнительных, значимых смысловых акцентов в новгородскую трактовку событий. Новая характеристика событий 1136 г. появляется в московском летописании XVI в.

В Никоновской летописи (далее — Ник.) — официальном своде московской митрополии — «новгородская революция 1136 г.» трактуется как следствие переменчивости настроений мятежных новгородцев. Вернуть в Новгород Всеволода Мстиславича собирались не отдельные новгородские и псковские мужи, а те же самые новгородцы и псковичи, которые ранее его выгнали: "Новогородци со Псковичи сложившеся тайно и начаша негодовати о своем князи Святославе, сыне Ольгове, внуце Святославли, правнуце Ярославле, праправнуце великого Владимера, егоже преже изгнаша отъ себе изъ Новагорода. И сице думаша тайно, заклинающеся, да никто же увѣсть". Отправленные из Новгорода и Пскова послы заявили ушедшему в киевский Выжгородъ Всеволоду: «Поиди, княже, опять къ намъ княжити въ Новгородъ, тебе хотять вси опять у себе князя быти Новгородци и Псковичи». По неизвестной причине, однако, в Новгороде опять начинается «велий мятежъ»: "и волновашася людие сюду и сюду, и не восхотѣша князя Святослава Ольговича у себе въ Новгородѣ, и начаша бегати мнози ко князю Всеволоду Мстиславичу въ Псковъ, и бѣжащие грабяху домы и села многих». В Новгороде мятеж прекращается благодаря крутым мерам Святослава Ольговича: «Святославъ же Ольговичъ нача испытывати бояръ Новогородцкыхъ, и изыскавъ, инѣхъ казни, а инѣхъ въ темницы затвори, а инѣхъ укрѣпи крестънымъ цѣлованиемъ...». Картина строгого, но справедливого князя, осуждающего виновных и приводящего к присяге прочих подвластных ему людей, находится в решительном противоречии с «изначальным» известием НПЛ, где говорится нечто прямо противоположное: «...и мятеж бысть великъ Новегородѣ: не въсхотѣша людье Всеволода; и побѣгоша друзии к Всеволоду Пльскову, и взяша на разграбление домы ихъ... и еще же ищюще то, кто Всеволоду приятель бояръ, тъ имаша на нихъ нѣ съ полуторы тысяце гривенъ... нъ сягоша и невиноватыхъ». В НПЛ новгородцы сами принимают решения и реализуют их, в Ник. — это прерогатива князя, а новгородцы только устраивают мятежи, нарушая установленный княжескими порядками порядок (причем постоянно подчеркивается — даже вопреки логике повествования, — что они делают это тайно). В принципе, повествование Ник. с чисто литературной точки зрения выглядит более «естественным», поступки новгородцев в нем — психологически более достоверными с современной точки зрения. Это хорошо показывает, в частности, насколько опасно доверять при сопоставлении источников подобной "достоверности". Реально же достоверно — более сложное для современного восприятия изложение НПЛ.

Полного завершения интерпретация «новгородцев» как мятежников достигает в Степенной книге (далее — Степ.): «Жестоконравии… посадницы и бояре и вси люди Новгородстии… на своего господина воополчахуся и многу молву составляху на святого князя Всеволода Мстиславича». Всеволод якобы хотел бежать «в Нѣмьцы», но «[д]ерзостнии… Новгородцы не устыдѣшася Бога, дающаго свыше державствующим власть» и — в соответствии с «изначальным» рассказом — посадили под арест его самого, княгиню, их детей, тещу. Там, где в Киевском своде конца XII в. в составе Ип. говорилось: «придоша Пльсковичи и пояша к собѣ Всеволода [Мстиславича] княжить», в Степ. сказано с противоположным смыслом и гораздо пространнее: «По семъ же мужие града Пьскова приидоша въ Вышеградъ ко блаженному князю великому Всеволоду… и начаша его молити и звати на княжение богоспасаемому граду Пьскову, дабы шель къ нимъ: въ тоже время не бяше у нихъ князя во граде Пскове. Святый же поиди съ ними во град Пльсковъ».

Теоретически у московских книжников имелись альтернативные возможности трактовки новгородского «политического народа», о котором шла речь в их источниках, и «рационализации» соответствующей терминологии. Можно было пойти по пути, которым пошел в Венеции Андреа Дандоло, т. е. «разделить» новгородцев на враждующие группировки, а можно было, сохранив общее наименование, подменить его содержание: объявить «новгородцев» смутьянами и мятежниками и «доказать», что никаких прав на принятие политических решений они не имели. Вполне естественно, что, в отличие от венецианского дожа-хрониста, для московских книжников магистральным стал другой путь — создание «черной легенды» о Новгороде. Псковичи же из принимающего самостоятельные решения политического коллектива свободных горожан превращаются в послушную благочестивому князю «массовку».

Здесь обращает на себя внимание и сам факт сознательного редактирования в позднем летописании текстов, в которых фигурируют новгородский «политический народ» и его самостоятельная деятельность. Московские и промосковские книжники достаточно хорошо понимали, о чем шла речь в их источниках, и задним числом «меняли реальность».

Могла, однако, использоваться и риторика, разделяющая новгородцев на «хороших» и «плохих». Это мы видим в рассказе МЛС о событиях, которые предшествовали Шелонской битве 1471 г., предопределившей победу Москвы в противостоянии с Великим Новгородом. Когда великокняжеский посол Никита Ларионов прибыл в Новгород и сообщил новгородцам «жалованье» Ивана III, «мнози же тамо сущии людие лучшии, посадници их и тысяцкие и житие людие велми о сем ради быша». Но все испортили отдельные отщепенцы: «Нѣкоторые же от них посадничи дѣти Исака Борецкого с матерью своею Марфою и с прочими инѣми измѣнники, научени дьяволомъ, иже горшѣе бесов быша прелестници, на погибель земли своеи и себѣ на пагубу, начаша нелѣпаа, и развращеннаа глаголати и на вѣче приходящи кричати: не хотим за великого князя московского, ни зватися отчиною его. Волныи есмы люди Велики Новгород, а Московский князь велики многы обиды и неправду над нами чинит, но хотим за короля Польского и великого князя Литовского Казимера”». Однако, как известно, на том этапе в Новгороде возобладала антимосковская позиция. Как это могло произойти, если «лучшие люди» были якобы сплошь за Москву, а против выступала лишь группа «изменников» и «прельстителей» во главе с кланом Борецких? Летописец это объясняет тем, что, кроме, само собой, поддержки дьявола и бесов, сторонники литовской ориентации «начаша наимовати худых мужиков вѣчников», которые были «на то за все готови по их обычаю». Эти наемные «худые мужики», «приходяще на вѣче их звоняху за все колоколы и кричаще глаголаху: “за короля хотим”». Объяснение, хотя с литературной и риторической точек зрения весьма удачное, но в плане достоверности, надо признать, довольно сомнительное. Несмотря на то что нет оснований отрицать возможность манипулирования со стороны влиятельных новгородских аристократических кланов общественным мнением и вечем в частности (ниже об этом будет еще говориться), непонятно, почему наделенные властными полномочиями «лучшие люди» не смогли ничего этому противопоставить и найти других «худых мужиков», которые были бы готовы послужить им. Ясно, что в этом случае мы видим нечто схожее с риторикой Дандоло: положительных героев больше, они благонравны и степенны. Есть, впрочем, одно существенное отличие: для Дандоло тема венецианского «политического народа» (populus) была не столь актуальна, в его время он уже не был источником власти. Автор МЛС, напротив, преследовал двойную цель: ему, с одной стороны, было необходимо показать, что все «правильные» (=«лучшие») люди в Новгороде поддерживали Москву, а с другой — дискредитировать новгородскую систему власти, уничтоженную Иваном III, в центре которой находился «политический народ», а наиболее полным выражением его воли было вече. Именно последней цели и служат инвективы летописца против самоопределения новгородцев как «вольных людей Великого Новгорода» (так себя называют нанятые «изменниками» «худые мужики») и против веча (как арены для неистовств тех же «худых мужиков»).