На святки

За запотевшим, с разводами дождя,
окном мелькали деревья, дома, иногда, вдали, за поросшими лесом пригорками,
блестела вода – озеро. А еще, иногда, мимо, с шумом, проносились встречные
машины: одинаково грязные, одинаково серые, одинаково безразличные.

Костя смотрел в окно не
отрываясь: прислонился лбом к холодному стеклу и изредка протирал его ладошкой.
Было слякотно и холодно, даже в машинные.

- Костя, пить хочешь? – спросила
тетя Нина, обернувшись с переднего пассажирского сиденья.

- Отстань от него, - тихо сказал
дядя Сергей.

- Нет. Спасибо. – ответил Костя.
Окно опять запотело, и он, безразлично, провел ладонью по стеклу, вниз,
оставляя за собой дорожки на матовой запотевшей глади, скатились капельки, как
слезы.

- Нет! – он схватил здоровенного
пластмассового трансформера за ноги, размахнулся, и едва не запустил его об
стену, но игрушку стало жалко – бросил на диван. – Я хотел автобота, а  это десептикон!

- Костя, - мама посмотрела на
него с укором, - ну откуда я знала.

- Мам! – Костя был непримирим.
Если честно, трансформер ему понравился, но они с Вовкой договорились, что у
них будут автоботы! И это был первый новый год, когда Костя сам сказал маме,
что бы он хотел получить в подарок и вот – результат! – Мама! Мне нужен автобот.

- Ну ладно, будет тебе твой автобот!
– зло буркнул папа из кресла, с шумом сложил газету, бросил на журнальный
столик. – Сейчас, скатаюсь.

- Подожди, - засуетилась мама, -
я с тобой.

- Только быстро. – папа был
недоволен. Он посмотрел на наручные часы, перевел взгляд на настенные, сунул
руки в карманы, добавил, - А то магазины закроются.

Костя для виду еще недовольно
побурчал что-то, взял с дивана трансформера, поднял с пола глянцевую,
наполовину прозрачную коробку, стал укладывать туда игрушку. Конечно хотелось
бы, чтобы и автобота ему купили, и этот трансформер остался, но он подозревал,
что мама игрушку попросту обменяет.

- Ну, скоро она там? – папа
сложил руки на груди, вздохнул.

- Все-все, - мама выскочила из
комнаты уже одетая в толстый мягкий свитер, в теплые джинсы, - я готова.

- Поехали. – папа пошел в
коридор, следом мама, на ходу не забыв взять из Костиных рук коробку с
трансформером. Уже из коридора Костя услышал папин голос:

- Автобота?

- Да, автобота! – отозвался Костя
и вздохнул – ему уже было жаль отдавать такого красивого трансформера. Кто
знает, что они там ему выберут?

- Костя, Костя, ну нарисуй, ну
пожалуйста! – маленький Вовчик, сын тети Нины и дяди Сергея, едва ли не
приплясывал рядом с Костей, то так, то этак подсовывая ему свой альбом для
рисования. В школу он еще не ходил – маленький совсем, пять лет только, но
рисование у них в садике уже было, и домашнее задание им задавали. Вообще-то
Вова обычно сам рисовал: клал на стол альбом, открывал его, а после натаскивал
изо всех шкафов, изо всех ящиков карандаши, фломастеры, краски, и только потом,
обставленный всем этим великолепием, брался за рисование. Рисовал он громко:
пыхтел, шмыгал носом, то и дело менял карандаши, а еще язык высовывал, когда длинные
линии вырисовывал. Но вчера какая-то Катя обошла его, и воспитатель хвалила не
Вовин рисунок, а ее, говорила, что надо вот так, как Катя рисовать.

- А она сама, я знаю, - твердил
Вова, - даже домика не может нарисовать. Это ей мама рисовала, я знаю! – и он
снова подсунул раскрытый альбом Косте. – Ну нарисуй.

- Я плохо рисую. – Костя смотрел
в окно, Костя почти не слушал, что ему говорил Вова. За окном уже выпал первый
снег: тонкое еще совсем покрывало припорошило пожелтевшую траву, черными
пятнами проглядывались большие лужи, где снег сразу таял. Вечерело: уже
зажглись фонари, но было еще не темно. Костя вздохнул, вот уже скоро и зима.

- Ты умеешь, я знаю, я видел! Ну
Костя, - вдруг обиженно всхлипнул Вова, утер нос, и дернул Костю за рукав, - ну
пожалуйста.

- Хорошо, - Костя, со вздохом,
отвернулся от окна, взял у Вовы альбом, - чего рисовать то?

- Нас! – радостно вскрикнул Вова,
- Маму, папу, меня – нас!

- Вас… - Костя еще раз вздохнул,
повторил грустно, - вас.

- Вот, - Вова достал из большого
нагрудного кармана своих штанов цветастую коробку карандашей, - вот, на, я тебе
принес! Заточенные!

- Спасибо. – Костя взял карандаши
и вместе с альбомом положил их на подоконник, снова уставился в окно – уже
темнело, мало помалу сгущались сумерки, тени становились чернее, непрогляднее,
желтый свет фонарей набухал, словно брюшка огромных светлячков.

- Костя, - снова захныкал Вова.

- Я нарисую, обещаю. – ответил
Костя не оборачиваясь.

- Точно?

- Точно. Нарисую.

- Спасибо! – и Вова, шумно
топоча, выбежал из комнаты, за ним громко захлопнулась дверь. Костя провел
пальцами по стеклу, и сказал грустно, - Мама, папа… они…

Костя дорисовал рисунок ночью,
когда Вова уже спал. Получилось очень красиво: и мама, и папа, и маленький
мальчик между ними, за руки держится и все они радостные, счастливые,
улыбающиеся. Костя прокрался к Вове в комнату и положил рисунок на тумбочку
рядом с Вовиной постелью. Он думал, что малыш уже спит, но, как только за ним
закрылась дверь, Вова вскочил, включил ночник, радостно схватил рисунок,
посмотрел на него, улыбаясь, а потом, растерянно, спросил:

- А почему у мамы волосы рыжие?

Костя не беспокоился. И раньше
мама с папой оставляли его дома одного надолго, папа так и говорил: «Костя, ты
уже большой, остаешься дома за старшего. Понял?» - и Костя в ответ кивал, очень
уж ему нравилось это «за старшего», да и вообще – интересно было. Можно было
полазить по шкафам, между зимних вещей в шифоньере поползать, почувствовать
нафталинный запах, а можно было вытащить большие альбомы с фотографиями и
подолгу их листать, а еще можно было… Много чего можно было, что при родителях
особенно и не поделаешь. Правда сегодня, когда родители поехали в магазин, папа
не сказал свое «остаешься за старшего», но это так, мелочи. А потом Костя еще и
вспомнил про то, что мама, вроде бы, хотела заехать к бабушке, узнать про здоровье,
про самочувствие. Костю всегда смущало это «узнать про здоровье» - тоскливо
становилось от того, что бабушка болеет, ведь он помнил, как она играла с ним,
когда он был совсем маленький, как она улыбалась ему, сухой морщинистой рукой
гладила его по голове. А теперь, когда они заезжали к ней в гости, все было по
другому: бабушка почти не улыбалась, часто вздыхала, а еще у нее дома пахло
как… как в больнице.

Костя открыл застекленные дверцы
книжного шкафа, с интересом посмотрел на корешки книг. Тут были и красивые,
красные, с золотым тиснением, и старые, истертые книги, и какие-то невзрачные,
черные томики. Костя провел по ним пальцем, уцепился за один корешок, вытащил –
Луи Буссенар «Капитан Сорви-голова». Обложка красивая, цветная: какой-то конный
разъезд, все при ружьях, а один, самый первый, с таким взглядом, сразу видно –
главный! Наверно он и есть этот самый капитан Сорви-голова.

В дверь позвонили, и Костя,
быстро запихав книгу обратно на полку, бросился в коридор:

- Мама, папа! – радовался он на
бегу, радовался, ухватившись пальцами за щеколду замка, и вдруг отступил от
двери. Точно, ведь мама с папой ушли, когда он в зале был, он их не провожал, и
закрывали дверь они сами, он даже слышал, как ключ в замке поворачивался.

- Кто там? – спросил Костя.

- Милиция, откройте.

- Милиция? – Костя тут же
вспомнил, как он в школе на парте написал «Веня дурак!» и ему стало страшно.- А
зачем? Родителей нет дома, может…

- Откройте. – пробасил голос
из-за двери, и Костя, покорно, вновь потянулся к замку, и только когда звонко
открылась защелка, вспомнил, что должен был сначала посмотреть в глазок.

На пороге стоял милиционер –
большущий дядька в зимней форме с мохнатым воротником, пухлый весь какой-то
из-за толстой своей зимней формы, и пахло от него трескучим морозом. В руках у
него была большая черная папка.

- Квартира Шушариных?

- А? – не понял он, и тут же
кивнул, - Да, Шушарины…

- Ясно, ясно, - и он по хозяйски
перешагнул порог, от высоких шнурованных ботинок его остались грязно мокрые
снежные следы. Не разуваясь он прошел по ковру в зал, сел на диван, положил
папку на стол.

- Чего стоишь, сюда иди, - Костя
подошел, - Садись. Как звать?

- Костя, - он сел на краешек
дивана. Что то неправильное было во всем этом, не должно было вот так вот,
чтобы не разуваясь, чтобы по хозяйски, чтобы квартира Шушариных…

- Брат, сестра – есть?

- Нет, - Костя мотнул головой.

- Один значит… - милиционер
вздохнул, стянул с рук перчатки, положил их рядом с папкой, открыл блестящую
хромом защелку, достал какие-то бумаги, карточки. Единственное, что успел
заметить Костя – это холодный блеск глянца фотографий.

- Так-так, - милиционер перебрал
фотографии, выбрал одну, - вот эта пойдет. Посмотри, узнаешь?

И он протянул Косте фотографию,
одну, а на ней – белое лицо, рыжие, разметавшиеся волосы, закрытые глаза...

Под ногами хрустел снег, мороз
щипал нос, дыханье вырывалось густым паром. Они шли все вместе – вчетвером:
тетя Нина, дядя Сережа, маленький, вечно забегающий вперед Вова, и, как всегда
грустный, смотрящий будто бы в никуда, Костя. Шли они в садик, на утренник.
Тетя Нина взяла с собой фотоаппарат, дядя Сережа  нес большой пакет, в котором был
замечательный, пушистый, снежно белый костюм зайца – Вова его сам выбирал. А
Костя, Костя шел просто так, за компанию, чтобы не грустить в одиночку дома.

- А там дед мороз другой будет? –
спросил Вова, подбежав к маме.

- Как другой? – деланно удивилась
мама, - Дед мороз только один бывает.

Вова пожал плечами, и к Косте
подошел, дернул за рукав дубленки.

- Настоящий Дед Мороз один, а у
нас дядя Игорь был, дворник – я его узнал. – он оглянулся на маму, и шепнул
скоро, - А еще он пьяный был.

Костя кивнул, прошептал в ответ:

- Наверное тогда другой будет.

- Это хорошо, - Вова широко
улыбнулся, и снова, вприпрыжку, побежал вперед, и там, впереди, у поворота, под
разлапистой елью, остановился, хватанул из сугроба снега, скомкал в варежках и
бросил снежком в Костю! Попал в грудь, снег разлетелся, да так, что даже за
шиворот попало.

- Ах ты! – Костя хватанул голыми
ладонями холодного снега, скомкал и, что есть сил запустил, снежком в Вовку!

Вовка увернулся, Костя слепил еще
снежок, а в него уже летел новый снаряд из-за укутанной снегом ели. И он бросал
снежки, и он смеялся, и он догонял заливисто хохочущего Вовку и они вместе
кувырком покатились в сугроб, а тетя Нина и дядя Сережа смотрели на них, и тоже
смеялись.

И на утреннике Костя веселился:
водил хороводы, играл в догонялки, в ручейках мячик катал, Вовку на плечах
катал, и домой шел радостный, веселый краснощекий – будто закончилась его тоска
разом, вышла, истерлась… А потом, вечером, когда они вернулись домой, они
играли в святочные гадания, а потом в желания на монетках, и когда маленькому
Вове выпала счастливая монетка, он вдруг стал неожиданно серьезным,
крепко-крепко сжал пятачок в маленьком своем кулачке и сказал серьезно, как
будто и не малыш он вовсе, а взрослый уже:

- Я хочу, чтобы у Кости снова
мама с папой были!

Дядя Сережа посмотрел на Вову
сурово, а тетя Нина шепнула громко: «Вова, нельзя так», а Костя сказал:

- Спасибо, - вздохнул, кивнул,
поднялся, - Я спать пойду, устал.

- Иди. – ответила тетя Нина и еще
раз сурово посмотрела на Вову, а тот даже плечами не пожал, все монетку в
кулачке сжимал.

А ночью, когда все легли спать,
когда в доме напротив погасли почти все окна, Костя вдруг заплакал, так, как он
не плакал, наверное, никогда. Слезы лились потоком, он всхлипывал, он утирал
раскрасневшийся нос, давил плач в сырой подушке, чтобы его не услышали, и все
плакал и плакал, как будто только сейчас осознал свою утрату.

В той аварии мало что уцелело.
Машину смяло, скомкало и тот милиционер выбрал, пожалуй, единственно возможную
фотографию, какую было бы не так страшно показать ребенку – остальные были
ужасны. Это Костя узнал потом от тети Нины. Но была одна вещь, которая уцелела,
невероятно, непонятно как, но все же уцелела – красочная коробка, а внутри, за
тонкой блестящей пленкой, трансформер – автобот, тот самый, который просил
Костя. Ему его потом отдали, уже после того, как перед самым новым годом, тетя
Нина и дядя Сергей похоронили Костиных родителей.

Автобота того он потерял. Шел по
улице с нераспечатанной коробкой, не смотрел никуда, и вроде бы даже из рук не
выпускал, а вернулся домой с улицы, и нет автобота – пусто. Косте после этого
стало чуть-чуть полегче, но все равно – тоска и вина давили его каждый день,
наваливались, заставляли молчать, заставляли кричать и ссориться, а потом
просто пришло безразличие. Он жил будто во сне, не хотел ничего и никого, а
внутри было черно и пусто.

И вдруг, сегодня этот снежок –
холодный, с колючими снежинками за шиворот и смех этот Вовкин, и словно что-то
изменилось, другим стало, будто смысл какой-то появился и Костя проснулся. Вот
только, легче ли от этого? Эх, почему нельзя как Вова, взять да и поверить в
то, что есть настоящий Дед Мороз, и, хоть он и один, но все же он есть, а
значит есть и чудеса, и значит можно желание загадать с пятачком в кулачке, и
мама с папой могут в новый год… Очень хочется, очень хочется чуда. Очень…

Костя не заметил как уснул. Муть,
темная, непроглядная, и будто падает он куда-то, а потом, вдруг, тот день: и
мама стоит удивленная и обиженная, почему он тогда не увидел, что она
обиделась? Почему он тогда так глупо и упорно требовал поменять десептикона на
автобота? И папа недовольно шуршит газетой, и он, Костя, с той коробкой в
руках, и она глянцем блестит, а в ней трансформер. И вот папа встает, уходит, а
за ним мама, и Костя один в комнате, и сейчас дверь захлопнется, хотя… Нет,
сейчас папа крикнет из прихожей:

- Автобота?

- Да, автобо… - начинает отвечать
тогдашний Костя, счастливый Костя, Костя у которого есть родители и…

- Нет! – изо всех сил кричит
теперешний Костя, тот, кто видел фотографию, тот, кто год прожил будто во сне,
в кошмарном сне, - Нет! Папа! Нет!

- Что? – папа с мамой вбежали в
зал, оба испуганные, оба уже одетые: папа в дубленке, мама в шубе, - Что
случилось?

- Не надо мне ничего, не
уезжайте, пожалуйста. – и Костя соскочил, подбежал, обнял их крепко-крепко,
прижался щекой к маминой теплой шубе. – Не уходите…

- Маленький, - мама погладила,
его по голове, - ну что ты?

- Не уходите, - Костя уже плакал,
- не уходите никуда, ничего мне не надо, не уходите…

Но уже поздно, таяло все, и сил
больше не было обнимать родителей, руки слабели, и скользил он, скользил щекой
по пушистой маминой шубе, скользил в темную непроглядную муть – в темноту…

Костя проснулся, когда еще было
темно. Он открыл глаза, уставясь в черный потолок, провел рукой по щеке, она до
сих пор чувствовала то касание. Неужели это всего лишь сон? Такой настоящий и…
Всего лишь сон.

Он снова шмыгнул носом, уткнулся
в подушку и заплакал. Где то, в соседней комнате, щелкнул выключатель,
послышались шаги, а потом распахнулась дверь в комнату, чья-то рука погладила
Костю по голове и тихий нежный голос сказал:

- Ну что же ты плачешь, сынок…