ПОДАРОК

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ НАБУТОВЫМ КИРИЛЛОМ ВИКТОРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА НАБУТОВА КИРИЛЛА ВИКТОРОВИЧА.

Испанец Хуан Антонио маркиз де Самаранч был тот еще чувак. Непростой. Во-первых, благородных кровей, во-вторых, при фашистском режиме Франко работал министром, в-третьих, был президентом банка, в-четвертых — дипломатом и трудился послом в Москве. Такая многогранная деятельность его, конечно, многому научила. Например, никогда не повышать голос и сохранять на лице легкую полуулыбку, как у Моны Лизы: черта с два поймешь, что у человека на уме. Полезная вещь. Представим себя на месте министра, посла или банкира. Если на твоем лице написано, что ты думаешь на самом деле, ты недолго протянешь. И Самаранч выработал у себя вот такую полуулыбку. Никто не понимал, что у него на уме, и это давало Хуану большие преимущества. В итоге он стал президентом МОК, то есть международного олимпийского комитета, и занялся его превращением из жалкого любительского страдания в миллиардный бизнес. Проделывал он это все с той же полуулыбкой на устах. Почти никто и никогда не видел на его лице выражения простых человеческих чувств: гнева, восторга или изумления — вот таких, когда человек от чего-то реально обалдел и, забыв про всё вокруг, открывает рот — тут-то все понимают, что он от чего-то реально обалдел. Так вот подобного от Самаранча не видел почти никто. Почти. Потому что я — видел. Дело было в 1994 году в Лиллехаммере.

Лиллехаммер — это такая норвежская деревня. Могучие избы из некрашеных бревен посреди синевы снежных полей. С дороги снег убирают не лопатой и даже не трактором, а бульдозером, выгрызающим коридор со стенками высотой в рост среднего норвежца. Среди этих изб и снегов проходит Зимняя олимпиада. Для нас, русских, она особенная: впервые выступаем отдельной командой после развала СССР (далекий 1912 год, когда Российская империя рискнула поучаствовать в олимпийских играх и огребла позора по самую крышу, не в счет: был царизм проклятый и вообще времена темные). Лиллехаммер — наш дебют. В связи с этим мы испытываем невероятный подъем патриотических чувств. Одновременно испытываем невероятный дефицит презренного металла. Настроение есть, а денег — ни копейки. Еле наскребли, чтобы сборную подготовить: время миллиардных газпромов, роснефтей, россетей и других росглупостей еще не пришло. Что же, совсем никаких спонсоров не было? Кое-какие были. Разные и часто неожиданные. В начале 90-х повсюду стали возникать неожиданные люди с деньгами. И вот по прибытии в Лиллехаммер я на буклете олимпийской команды вижу спонсорскую рекламу мороженого АНИС. Никогда раньше оно мне не попадалось. Думаю, что это анисовое мороженое. А оказывается — имя владельца. Имя такое: Анис. Веселый парняга лет тридцати пяти — сорока. Олимпийский спонсор новой волны. Прибыл в Лиллехаммер и обретается в Русском доме. Ведет себя по-хозяйски.

— Леня! —говорит он большому спортивному начальнику, человеку сильно старше себя, — принеси-ка из подвала еще ящик. Да похолоднее!

И Леня, как мальчик, стремится в подвал за шампанским вместо того, чтобы послать пославшего подальше. Посылать никак нельзя, ведь это спонсор. Благодаря ему, может быть, всей команде форму сделали. Или билеты в Норвегию. А то, что он не до конца воспитан — так негде было, но ничего, еще научится.

Однако вы ведь не знаете, что такое Русский дом. Это клуб. На каждой Олимпиаде у каждой приличной команды есть свой клуб. У нас — Русский дом. Там проводят торжественные встречи, снимают интервью с чемпионами и продвигают приходящим иностранцам прелести новой России. Самых важных иностранцев угощают блинами, икрой и водкой — ведь это дом русский, а русские всегда едят блины с водкой и икрой, естественно, черной. Ежеутренне, перед работой. В Лиллехаммере под Русский дом нанята у местной семьи суровая изба с подвалом для припасов и большой комнатой для официальных мероприятий. Избу обрядили во все русское. На полках по стенам стоят хохлома, матрешки и — почему-то — плюшевые красноармейцы в буденовках, к 1994 году уже слегка вышедшие из моды. Это пустили в дело сувенирные запасы олимпийского комитета, оставшиеся с советских времен.

В один прекрасный олимпийский день я узнаю, что Русский дом посетит сам Самаранч с кратким визитом. Следует непременно снять об этом репортаж для российского телевидения. Хватаю за шкирку оператора с телекамерой и еду.

В Русском доме действо пока еще не началось, но массовка уже на месте. В качестве таковой пригнали девушек-участниц олимпийской команды в официальной парадной форме. Они одеты в светлые пальто, на головах имеют фетровые шапки ведром, похожие на турецкие фески, и громадные русские платки в цветах. Судя по всему, инструкции с указанием, что надевать сначала, а что потом, к форме не прилагалось. Поэтому головы двух прибывших спортсменок повязаны платками, на которых сверху стоят ведра, другие же две чемпионки, наоборот, сначала поставили на голову ведра, а потом примотали их платками. Так они и сидят рядком на диване в ожидании Самаранча – в платках, ведрах и в пальто. Им нестерпимо жарко, но приходится терпеть, дабы окружающие могли составить целостное впечатление о форме, этом шедевре высокой моды. Спортсменки, между прочим, сидят не рядовые. Среди них знаменитая биатлонистка Резцова Анфиса и лыжница Егорова Любовь, уже выигравшая здесь, в Лиллехаммере, аж три золотые медали. Она — главная героиня Олимпиады. Самаранч задерживается. Чемпионки преют. По комнатам слоняются, скучая, спонсоры, представители нового русского бизнеса.

На улице раздаются голоса, в доме происходит шевеление. Самаранч? Нет. Возникают три мужские фигуры в одинаковых черных дубленках с эффектом полировки (они очень модны в 90-е годы в отличие от плюшевых красноармейцев). При ближайшем рассмотрении они оказываются вице-премьером новой России Сосковцом и двумя охранниками. В своих черных тулупах эти трое смотрятся на фоне сияющих снегов как три представителя семейства врановых. Вышагивают они так же неторопливо, широким уверенным шагом, с высоко поднятыми клювами. Вице-премьер прибыл специально для короткого официального переговора с Самаранчем. А тот все опаздывает. Нехорошо. Сегодня, в силу опыта, приобретенного уже в 21-ом веке, мы знаем, что первое лицо может опаздывать ровно на столько, на сколько ему хочется, но тогда на дворе еще стояло старомодное дряхлое двадцатое столетие, и правила действовали старомодные. Опоздания были нечасты. Проходит час. Ждать чертовски надоело, но и уходить, не повидав живого Самаранча, не хочется. К тому же на Родине телезритель ждет увлекательного репортажа о посещении первым лицом Русского дома. Приходится терпеть. Собравшиеся в кружок вокруг Сосковца официальные лица вполголоса рассказывают друг другу скабрезные анекдоты; массовка, сидя на диване, обсуждает чемпионские премиальные; журналюги, насланные в русский дом для освещения визита, переживают, что поднятое из подвала по торжественному случаю шампанское скоро перестанет быть холодненьким, а бутерброды — заветрятся. Наконец, ОН приезжает. В обыкновенном пуховичке, из всей элитности на котором — нашитая эмблема международного олимпийского комитета. Начинаем, начинаем!

Главная комната русского дома набита народом. Картинка слегка матриархальная. На диване сидят рядком четыре торжественные жрицы в ведрах с платками на голове, а перед ними солидные мужи возносят молитвы о святости и величии. О святости олимпизма и величии новой России, которая вот прямо сейчас, вот прямо тут начинает отсчет своим новым и бесспорно великим достижениям. Наконец, слово берет Самаранч. Слова струятся из него вольным потоком. Банкир и дипломат, он может говорить часами, не напрягая ни ум, ни память — пока не устанет язык. Однако сегодня он на удивление краток, понимая, что люди и так потратили много времени в ожидании его. К тому же шампанское в углу комнаты греется прямо на глазах. Поэтому он сворачивается быстро.

— Желаю больших успехов спорту новой России и здесь на Олимпиаде, и в будущем!

Уфф! Присутствующие, начиная с дам в ведрах и заканчивая плюшевыми красноармейцами на полках, облегченно вздыхают. Наконец-то! Скорее на улицу! Глоток свежего воздуха срочно! Но Самаранч вдруг решает напоследок сыграть в демократию и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь еще что-то сказать? Конечно же «нет», ведь после главного лица говорить в приличном обществе не принято. Стоящие вокруг мужики демонстрируют правильное смущение: да нет, да что вы, господин президент, да уж лучше, чем вы, не скажешь… В этот момент из-за их спин раздается уверенное:

— Я хочу!

Отодвигая олимпийского царя тяжелым плечом, в центр комнаты протискивается могучий мужчина лет пятидесяти, одетый по-домашнему. На нем застиранный спортивный костюм, а на ногах шлепанцы. Куртка с трудом обтягивает плечи, брюхо мощным арбузом нависает над приспущенными тренировочными штанами. Это одеяние несколько слегка диссонирует с общей тональностью мероприятия. На лице Самаранча возникает каменно-вежливая улыбка. Он вопросительно поворачивается к стоящему рядом российскому официальному лицу. Лицо, от ужаса забыв все английские слова, произносит шепотом — так, что слышно на всю комнату: «Спонсор». Оператор толкает меня в бок:

— Это кто вообще, знаешь?

Знаю ли я его? Кто ж в 90-е годы не знает Отари Квантришвили, в прошлом борца! Это прошлое для большинства было закрыто туманной завесой. Судя по просачивавшимся из-за завесы редким сведениям, оно было непростым. Помимо спорта Отари отличался любовью к жизни во всех ее проявлениях и к деньгам. Именно эта любовь постепенно перенаправила его со стези тренера по борьбе на другую, где тоже требовались борцовские навыки…

Широкую известность в узких кругах он приобрел еще в советские годы, а в постсоветские уже развернулся во всю ширь своей могучей фигуры. К 1994-му известность Отарика имела всероссийский масштаб. От вип-лож Большого театра и Лужников до кабинетов на Петровке, 38 и мест не столь отдаленных — всюду звучало его имя, хотя и с разными интонациями. Он был чрезвычайно авторитетен, что нравилось не всем. С одной стороны, дружбы его искали очень серьезные и очень знаменитые люди — и нельзя сказать, что все они искали ее бескорыстно. С другой стороны, серьезные люди в погонах искали возможности Отарика посадить — и никак не могли. Он продолжал возвышаться, как скала над бушующим морем — морем российской жизни начала 90-х. Решал серьезные вопросы. При этом сохранил искреннюю любовь к спорту и его героям, которые в обычной жизни были не всегда так же успешны, как в спортивной, и часто влачили жалкое существование. Для помощи им он даже основал специальный фонд — Фонд помощи спортсменам имени Льва Яшина. Красивая идея, между прочим. На Лиллехаммер олимпийской команде Отари денег подкинул тоже. Были они проведены официальным контрактом или даны кэшем, в российских дензнаках или американских — сегодня нам установить не удастся, да и не нужно. Факт остается фактом: Отарик был спонсором и дорогим другом спортивного руководства новой России и в Русском доме в Лиллехаммере чувствовал себя, как дома. Соответственно, одевался и обувался по-домашнему.

И вот этот человек в сползающих под пузо спортивных штанах и шлепанцах ласково отодвигает плечом Самого и выходит в центр комнаты, набитой народом. Обалдевшим от этого зрелища народом.

— Я вот что хочу сказать, — начинает он с теплым грузинским акцентом. — Тут присутствует… (смотрит на стоящего рядом Самаранча)… наша Люба Егорова, наша героиня. Которая прославила нашу страну здесь на Олимпиаде, и завоевала три золотые медали. Как мы, простые болельщики, можем отблагодарить ее за это? Никак, потому что это великий подвиг. Все, что мы можем, это вот… Преподнести ей маленький сувенир на память о нашем преклонении перед ней, вот эту…

Немая сцена. Отарик делает шаг назад и откуда-то из-за спин Самаранча и остальных обалдевших достает шубу. Пожалуй, это был соболь. Или норка. В чем я точно уверен: шуба была до пят. Роскошная. И — натуральная. В то время зеленая экологическая чума еще не расползлась по Европе, и дамам дарили только натуральные меха. Да и разве мог себе позволить такой человек, как Отарик, подарить героине шубу из вонючей синтетики? Ни в жисть.

Последний акт пьесы. Чемпионка Люба, обалдевшая более всех остальных, поднимается с дивана. Даритель водружает на нее подарок. Рядом они смотрятся весьма колоритно, ведь лыжницы не бывают могучими, а борцы-тяжеловесы не бывают мелкими. Журналюги щелкают фотиками. Операторы снимают. Немая сцена. Люба смущенно смотрит на шубу. Отарик ласково смотрит на Любу. Я смотрю на Самаранча. Распахнув глаза и приоткрыв рот, словно прихватило сердце и трудно дышать, Самаранч качает головой. О чем он думает в этот момент? Ну конечно же, о величии России и широте души ее народа, о чем же еще. И, возможно, об особенностях русского дресс-кода. Потом он куда-то исчезает. Исчезновения обалдевшего Самаранча не замечает почти никто…

А теперь отвечаю на три вопроса, которые наверняка шевелятся в голове у читателя.

1.        Какова судьба щедрого болельщика в застиранном адидасовском костюме? — Через два месяца после описываемых событий председателя Фонда спортсменов О. Квантришвили уже не было в живых. Его убил снайпер при выходе из Краснопресненских бань.

2.        Какова судьба шубы, подаренной им олимпийской чемпионке Любе Егоровой? — Каюсь: четверть века собирался спросить об этом депутатку Любовь Егорову, но никак не собрался.

3.        Был ли включен в репортаж о приезде Самаранча эпизод с дарением шубы авторитетным болельщиком Отариком? — А как вы сами думаете?