Живучая порода
— Помогите! Кто-нибудь, помогите, пожалуйста! — крики доносятся снизу, из заваленного обломками бетона и кирпича двора, мечутся среди голых серых стен старого недостроя.
— Помогите, скорее! — крики прерываются всхлипами. — Папа, не умирай! Кто-нибудь, пожалуйста!
Два человека стоят на лестничной площадке: коренастый взрослый мужчина и высокая, но совсем юная девушка, скорее даже девочка. Они почти одного роста, поэтому ее большие доверчивые глаза смотрят на него лишь совсем чуть-чуть снизу-вверх.
— Вы можете помочь? — шепчет она.
Мужчина отводит глаза, неловко проводит рукой по короткому ежику темных волос на голове, трет покрытые почти такой же щетиной щеки. Темные волосы кое-где побиты серебром. Крякнув, он прикладывает палец к губам, потом жестом показывает ей стоять на месте. Девочка часто-часто кивает головой, ее глаза наполняются надеждой. Мужчина сбрасывает с плеча небольшой рюкзак и оставляет его у стены, опускается на пыльный бетон и осторожно ползет в дверной проем. Квартиру здесь разворотило взрывами, сверху нависают перекрытия следующего этажа, давая густую тень. Хорошее место чтоб подползти к крошащемуся краю бетона, который щетинится изогнутой арматурой, и внимательнее глянуть на то, что творится внизу.
Сквозь оптику Винтореза.
Внизу творится примерно то, что он ожидал: на асфальте лежит мужчина в окровавленной рубашке, одна рука откинута в сторону, другая неловко поджата. Рядом с ним стоит на коленях мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Наверное, ровесник девочки, что осталась позади.
— Помогите, пожалуйста!
Мужчина морщится, разглядывая раненого, потом, так же внимательно, смотрит на кричащего мальчика. Еще раз проводит рукой по волосам, приникает к прицелу, замирает на мгновение и, дождавшись нового крика, плавно давит на спуск. Винторез негромко кашляет и к крикам мальчишки вдруг присоединяются новые, полные ярости крики взрослого.
Раненый, которому только что нужна была срочная помощь, пытается встать, держась за простреленную икроножную мышцу. Он изрыгает проклятия и угрозы, а в его руке пляшет, выискивая цель, небольшой пистолет с коротким стволом. Мальчишка почти сразу после выстрела сорвался с места и теперь убегает к дальнему дому.
Стрелок хладнокровно всаживает вторую пулю в голову хромающего мужчины, потом пытается поймать в прицел мальчишку, но тот ловко меняет направление бега, выигрывая секунды, а потом рыбкой прыгает в пролом стены. Мужчина с досадой цыкает сквозь зубы.
— Зачем вы это сделали? — теперь в голосе девочки слышен страх.
Он оглядывается и видит ее силуэт в дверном проеме.
— И давно стоишь? — вздыхает стрелок, поднимаясь на ноги. — Я же просил не выходить.
— Я осторожно, — виновато отвечает она, испуганно глядя вниз.
А потом с почти таким же испугом смотрит на мужчину и его винтовку.
— Зачем вы по ним выстрелили? Они же просили помощи.
Мужчина опять трет ладонью щетину на голове, вздыхает и идет за рюкзаком.
— Идем. Надо укрыться, слишком они нашумели.
Минут через пятнадцать они сидят в подвале разрушенного многоквартирного дома, в полуквартале от того места, где остался лежать на солнце труп мужчины с пистолетом. Через прямоугольное оконце под потолком в небольшую комнатку падает косой луч солнечного света, освещая грязный пол, ржавые трубы в углу, мужчину и девочку.
— Это была засада. Ловушка, — объясняет он, доставая из покрытого пылью рюкзака пару консервных банок и пластиковую бутылку с водой. — Мы должны были подойти, предложить помощь и получить по пуле в упор.
Он ловко вскрывает банку охотничьим ножом и протягивает ее девочке вместе с потертой пластиковой ложкой. В банке гречневая каша с мясом.
— А вот этим должны были обедать они.
— Как вы догадались? — она берет еду, но смотрит недоверчиво. — Разве могут люди —вот так… Заманивать? Там же мальчик.
Мужчина вздыхает и смущенно усмехается.
— Да как догадался… Много красных флажков.
Девочка жадно ест и пытливо смотрит на него. Он качает головой и открывает банку себе.
— Кровь на рубашке не такая уж свежая для человека, которому прямо срочно нужна помощь, — начинает он. — Само по себе это еще ни о чем не говорит, но это странно. Странно, что мальчик не выглядит голодным, как ты.
Девочка смущенно опускает глаза. Она знает, какие у нее впалые щеки, как выступают скулы, какими острыми кажутся локти и плечи. Папе не всегда удавалось найти еду.
Мужчина кивает.
— Вот-вот. Паренек выглядел крепким. Сытым. А ведь все вокруг давно разграблено. Редко, когда наткнешься на удачно пропущенный магазинчик или склад. Странно. Оружие, — он отправил в рот еще одну ложку каши, тщательно прожевал, проглотил, — никто сейчас не ходит без оружия. А тут мужчина, да еще с пацаном. Без оружия? Странно. А если оружие есть – зачем прячут? Ну, а самое странное…
Он задумчиво смотрит на пустую банку, которую девочка нерешительно вертит в руках.
— Самое странное, что они вообще живы. Если б кто-то подстрелил его, чтоб ограбить – убили бы обоих. А ну-ка, возьми, — мужчина протягивает ей свою банку, в которой еще осталась почти половина содержимого.
— Нет, нет, вы что, — она вполсилы, очень неубедительно пытается оттолкнуть еду, — вам самому надо…
— За меня не беспокойся, на Сковородке свое доем. А тебя такую и людям-то страшно показать. Ешь, поправляйся, — он почти насильно впихивает ей в руки консервную банку и, смущенно глядя в сторону, отходит.
— Я пойду осмотрюсь, а ты ешь и отдыхай. Ночью дальше пойдем.
Он забрасывает за спину небольшой рюкзак, берет винтовку, и в глазах девочки опять мелькают страх и недоверие.
— Неужели они могли убить нас ради консервов?
Он стоит в дверном проеме и смотрит на нее сверху вниз. Коренастый, крепкий, в одежде настолько покрытой бетонной пылью, что в сумраке она сливается со стенами, делая его почти незаметным. С жутковатой винтовкой в руке. Мужчина из этого нового мира, который настал после большой войны. Мира, законы которого плохо знал даже ее папа. Иначе вернулся бы к ней.
— Их устроило бы и наше мясо. Этот мир всегда был жестоким, а теперь тем более. Доверчивые в нем долго не живут.
Он скрывается из виду и его шаги почти сразу затихают в темноте подвального коридора. Девочка остается одна, смотрит на маленькое подвальное окно под потолком и думает о мире снаружи.
Новом мире, в котором больше нет смартфонов и компьютеров, потому что все электростанции лежат в руинах. В котором больше нет магазинов и кафе, школ и кинотеатров, парков и музеев. Потому что мир лежит в руинах. Потому что взрослые люди не смогли что-то поделить, и уничтожили все. Папа никогда не рассказывал ей, как все началось, и кто был виноват, даже когда она спрашивала. В лучшем случае он просто пожимал плечами и коротко говорил: “Мы”.
И никогда не объяснял, что имеет в виду.
Девочка с папой уже долгое время шли по разрушенному миру к большому городу. Папа говорил, что где-то там должно быть поселение. Люди просто обязаны заново начать жить, пусть даже на руинах старого мира. Как-то по-другому, более правильно. Поняв свои ошибки. Там будет безопаснее, говорил он. Наверное, там будут другие дети, и даже школа. В глубине души девочка лелеяла смешную и неправдоподобную надежду на то, что там они найдут и маму. Папа был очень умным и осторожным. У него тоже было оружие, охотничий карабин. Они шли по ночам, а днем прятались где-нибудь. Тогда папа уходил на разведку, а когда возвращался, то приносил еду и воду. Если удавалось найти. Он тоже хорошо знал законы этого нового мира, он довел ее до города. С ним было спокойно, совсем не страшно.
Но однажды он не вернулся.
А когда, двое суток спустя, жажда и отчаяние выгнали ее из укрытия, ее почти сразу нашел Леон.
Свет в подвальном оконце тускнеет, в подвале сгущается сумрак. Леон бесшумно появляется из темного дверного проема, и она вздрагивает от неожиданности, но испуг быстро проходит. Мужчина успокаивающе кивает ей, бросает в угол рюкзак и устраивается на полу у противоположной стены.
— Все спокойно, — негромко бросает он. — Подождем, пока стемнеет и тронемся.
Она кивает и смотрит, как он деловито раскладывает на полу кусок ткани, включает неяркий фонарик и начинает разбирать и чистить оружие. Этот ритуал уже стал привычным. Вот уже три дня, каждый вечер перед тем, как тронутся в путь, он разбирает и чистит свою винтовку. Девочка улыбается, вспомнив как напугала она ее тогда, в первый раз.
Когда пришло второе утро, а папы все не было, девочка решила пойти его искать. Наверное, он повредил ногу, или его заблокировало в каком-нибудь доме упавшим обломком бетона, решила она. Ему нужно просто помочь и все станет, как раньше. Она думала, что будет делать все, как он учил. Будет внимательной и осторожной. Конечно же найдет какие-нибудь следы, конечно же отыщет его и поможет.
Конечно же она ничего не нашла. Конечно же стала паниковать, все с большим трудом сдерживая рвущиеся из груди всхлипы. А когда поняла, что разрушенные дома вокруг выглядят совершенно одинаково, что она понятия не имеет даже как вернуться в место, где они остановились в последний раз, паника нахлынула разрушительной волной. Она не знала, как долго металась по руинам, спотыкаясь и сдирая ладони о рваный кирпич и бетон. Но когда в одном из проломов поднялась с пола призрачная фигура мужчины с винтовкой в руках, девочка вдруг с какой-то кристальной необратимой ясностью поняла – все кончено. Нет никакого поселения, нет мамы и уже, наверное, нет папы. Есть только этот невысокий мужчина в одежде, сплошь покрытой бетонной и кирпичной пылью. Мужчина и страшная винтовка в его руках, непривычно толстый ствол которой смотрел прямо на нее. А значит и ее самой тоже сейчас не станет.
Когда из черного глазка ствола на нее бросилась тьма, она даже успела испытать странное облегчение.
Потом был подвал, где мужчина в покрытой пылью одежде дал ей воды. Он сказал, что она потеряла сознание. Сказал, что его зовут Леонид, но можно звать просто Леон.
— Как в том фильме, — неловко улыбнувшись пояснил он, но девочка не поняла, о чем речь.
Она жадно пила и еще более жадно ела консервированную гречневую кашу с мясом, банки с которой Леон ловко открывал большим охотничьим ножом.
— Повезло, — объяснял он, пережевывая свою порцию, — хозяин одной из квартир неподалеку, похоже, готовил запасы на черный день. Консервы, пакеты с крупами, соль, спички. Даже подсолнечное масло. Ему это все, видимо, не пригодились.
Он говорил, что живет вот такими удачами, забытыми запасами, заваленными магазинчиками, затерянными среди ржавеющих остовов на улицах грузовичками, в которых еще попадались пригодные в пищу продукты или неиспорченные медикаменты. Он говорил, что по городу ходит немало таких, как он, искателей. На себе, конечно, много не унесешь, разве что немного еды, воду, самые ценные мелочи. Но место можно отметить на карте. Информация о нем дорого стоит. Он говорил, что по городу ходит много мародеров и бандитов, так что без хорошего оружия и маскировки никак.
Он говорил, а она слушала и чувствовала, как паника отступает. Как винтовка с толстым стволом и необычным прикладом кажется уже не такой страшной. Чувствовала, как возвращается надежда. Услышав про папу, Леон только покачал головой.
— Если б он мог, то вернулся бы за тобой. Может быть, на него кто-то напал, но, если он был вооружен, — он пожал плечами, — мог отбиться. Надо идти на Сковородку. Искать одного человека в городе – пустая и опасная затея. Но если он жив, то точно найдет Сковородку. Её все находят, там большой торг, все меняют всё. Он будет там. Он ведь наверняка тоже будет искать свою дочь.
Конечно будет, подумала она. Конечно же он жив и ищет ее. Пусть она не помнит, где было их укрытие, но папа непременно найдет эту Сковородку, и там они встретятся.
— Я осмотрюсь, а ночью тронемся, — сказал Леон, встал и взял винтовку.
В этот раз девочка не испугалась.
Нет страха и сейчас. Сейчас она думает, что ей невероятно повезло встретить Леона в городе, где есть мародеры и бандиты. И даже люди, которые могут заманить тебя криками о помощи и убить ради твоего мяса. Она думает, что таких людей, как Леон, и раньше, наверное, было немного. Людей, которые поделятся с незнакомой девочкой едой, которые защитят ее и помогут найти безопасное место. Людей, которые в ответ на слова благодарности будут только неловко улыбаться и смущенно смотреть в сторону.
Еще ей в голову приходят другие, странные и непривычные мысли. Мысли о том, что уже три года приходят менструации. О том, что она почти одного роста с Леоном и выглядит взрослее своих лет. Что у нее длинные ноги и ресницы, а Леон, встречаясь с ней взглядом, сразу отводит глаза. О том, что он добрый, сильный и надежный. Она думает, что если на Сковородке не будет папы, то надо убедить Леона не оставлять ее одну, помочь в поисках. От этих мыслей становится жарко, горят щеки, начинает сладко ныть внизу живота, и она радуется, что в подвале уже почти темно. Молчание начинает казаться ей натянутым, неловким. Словно Леон может догадаться об этих робких и странных мыслях.
— Тот мальчик, — спрашивает она, чтоб разогнать наваждение, — он ведь остался совсем один. Что теперь с ним будет?
— Выживет, — пожимает плечами Леон, не отрываясь от своего занятия, — этот выживет.
— Почему вы так думаете?
— Видела, как он бежал? Очень ловко, хитро. Очень натурально играл роль беспомощного мальчика. Мгновенно среагировал на мой выстрел, — он с усмешкой качает головой. — Этот из живучей породы. Не пропадет.
Она слушает его голос и наблюдает, как ловкие сильные руки заканчивают работу, с тихим лязгом соединяя последние детали. Ей спокойно, как никогда.
— Знаешь что, перестань ты мне “вы”кать, а? Давай уже на “ты”, что ли. Три дня вместе, а…
Леон вдруг замолкает, резко вскидывает голову и внимательно смотрит в темноту подвального коридора. Вычищенная, собранная и заряженная винтовка в его руках замирает. Он осторожно, беззвучно кладет ее на землю, и достает из чехла на бедре большой охотничий нож, одновременно знаком заставляя девочку замереть на месте. Потом одним плавным движением встает с пола, бесшумно и хищно, словно тигр, скользит к темному дверному проему и исчезает в нем.
Она даже не успевает сказать себе, что все будет хорошо, как все становится плохо. Снаружи раздается рычание, звучат удары и металлический лязг, и в комнатку спиной вперед вваливается Леон. Он делает неуверенный шаг назад, и девочка успевает заметить, что ножа у него уже нет, а потом стремительно вылетевшая из темноты фигура буквально сметает мужчину с ног. Худой и невысокий, нападающий двигается с какой-то безумной, истеричной скоростью и силой. В тусклом свете фонарика она видит кровь на лице Леона, видит, как его руки тянутся к шее врага, но тот начинает с остервенением молотить мужчину по лицу чем-то большим и тяжелым.
Она хочет помочь, безумно хочет помочь, но не может сдвинуться с места, не может кричать, почти не может дышать. Её сковывает ужас, которого она не испытывала, даже глядя в черный глазок винтовочного ствола. Девочка может лишь смотреть, как темная тяжелая глыба в руках неизвестного раз за разом поднимается и опускается, разбрасывая вокруг темные густые капли. Как беспомощно трепещут руки, что протягивали ей еду и воду. Как знакомое и уже почти ставшее привычным лицо Леона с тошнотворным хрустом сминается, превращается в жуткое месиво из мяса и обломков костей. Даже когда руки мужчины безвольно падают на пол, оседлавший его зверь продолжает неистово бить, превращая голову ее спасителя в кровавую пульпу, вокруг которой растекается широкая черная лужа.
Ей кажется, что это длится вечность, но вечность заканчивается, и незнакомец, тяжело дыша, опускает руки, в одной из которых все еще зажат камень. Выпрямляется и вытирает свободной ладонью забрызганное кровью лицо. Знакомое лицо. Не сразу, но скованное шоком сознание подсказывает ей: залитый солнцем двор, мужчина в окровавленной рубашке. И мальчик. Беспомощный мальчик рядом с ним, который жалобно зовет на помощь. Который мгновенно реагирует на выстрел Леона и ловко бежит, то и дело меняя направление, не давая поймать себя в прицел. Этот самый мальчишка сейчас смотрит на нее с непонятной смесью триумфа, гордости и радости, словно сделал ей какой-то подарок, убив человека, который должен был помочь найти папу.
Убив Леона.
По мере того, как неотвратимость случившегося проникает в ее сознание, по мере того, как девочка необратимо понимает, что мир рухнул в очередной раз, что надежд теперь уже точно нет, в ее груди разгорается какое-то новое чувство. Болезненное, словно она проглотила кислоту или горячие угли. Чувство, от которого скованные шоком мышцы наливаются силой, от которого пальцы сами собой скрючиваются в какое-то подобие птичьих когтей. С безумным криком бросаясь на убийцу, целясь ногтями в глаза, она успевает заметить, как триумф в них сменяется удивлением.
Удара, который отправляет ее в беспамятство, она заметить не успевает.
Когда девочка открывает глаза вокруг совсем темно, только еле-еле светит тусклый фонарик у противоположной стены. В его свете можно различить мужскую фигуру, склонившуюся над винтовкой.
Нет.
Над карабином. Над черным охотничьим карабином, точно таким же, какой был у ее папы. Был? От нахлынувшего облегчения ее бросает в жар. Это был кошмар, понимает она. Может быть у нее была температура и она бредила. Это все ей привиделось: как папа не пришел, как она наткнулась на страшного мужчину с винтовкой, как он застрелил кого-то в залитом солнцем дворе. И то что было дальше, конечно же, просто страшный сон.
— Папа…
Мужчина у дальней стены поднимает голову, и она видит забрызганное кровью лицо мальчишки. У девочки нет сил даже закричать. Темнота опять проглатывает ее. В ней она вслепую мечется по подвальным коридорам, забегает в маленькие комнатки. В каждой из них сидит у стены мужчина и чистит при свете фонарика винтовку или карабин. Каждый из них поднимает свое лицо к ней, и она видит папу, видит мужчину из двора, мальчика, Леона. Все они залиты кровью. В очередной комнате мужчина смотрит на нее блестящим в свете фонарика месивом плоти, которое сочится кровью, заливая карабин на коленях.
Девочка разворачивается и бежит по коридору просто в темноту, потому что в ней хотя бы нет этих страшных лиц.
Когда она открывает глаза, в подвале довольно светло, сквозь маленькое оконце под потолком в комнатку сочится утро. Тело девочки сковывает слабость, голова болит, но сознание ясное. Она почти не помнит кошмарных видений, которые мучали ее. Но в груди все еще тлеют горячие угли. Это очень непривычное для нее чувство. Еще ни разу в жизни ей не доводилось испытывать такую ненависть.
Мальчик, убивший Леона, спит у противоположной стены. Во сне его лицо разгладилось и выглядит почти невинным. Совсем как тогда, во дворе. Бедный мальчик, папе которого срочно нужна помощь.
Впечатление портят только засохшие брызги крови на лице.
На полу посреди комнатки большое грязное пятно, от которого в сторону дверного проема тянется темно-бурая полоса. Необратимость произошедшего снова сдавливает девочке легкие, но горячие угли внутри помогают дышать. Она еще не готова взять в руки кусок бетона и бить, но уже готова бежать.
Однако ее осторожное движение к выходу вдруг отзывается звоном и лязгом. Еще толком не понимая, что происходит, девочка испуганно оглядывается и видит цепь, один конец которой обвивается вокруг ржавой трубы в углу, а второй тянется к ней. В ответ на ее движения цепь колеблется и звенит. Недоверчиво скользнув пальцами вдоль звеньев, девочка натыкается на плотный кожаный ошейник, к которому она пристегнута. Ошейник на ее собственной шее.
Она сидит на цепи, словно собака.
— Ну, извини, — голос заставляет ее резко оглянуться, цепь укоризненно лязгает, — не знал, что от тебя ожидать. Бросилась на меня, как ненормальная.
Конечно же звон цепи разбудил мальчишку, теперь он сидит у стены и трет глаза. Девочка начинает судорожно ощупывать ошейник в поисках пряжки или защелки. Заметив это, он только качает головой.
— Бесполезно, я всю общупал. Мой гнида хитрый был, предусмотрительный. Без ключа не снимешь.
Она как раз находит на затылке небольшой замок, дужка которого пропущена сквозь металлические кольца, смыкающие ошейник и соединяющие его с цепью. Девочка отползает в угол, к ржавой трубе, и с ненавистью смотрит на своего пленителя. Теперь, когда он проснулся, он больше не выглядит невинным мальчиком. Лицо заостряется, а злой прищур делает его почти взрослым. И все же он выглядит ее ровесником. Мог бы учиться в параллельном классе. Может даже на год старше. Если б еще были школы.
— На, — он толкает к ней по полу консервную банку с гречневой кашей, — ешь, ты с голоду помираешь, наверное. Больше суток провалялась. Наверное, я слишком сильно ударил. Без обид, но ты кинулась, как полоумная.
Первое, что она хочет сделать, швырнуть банку ему в лицо. Но угли в груди разгораются жарче, напоминая, как поднимался и опускался тяжелый камень. Девочка вдруг остро чувствует свою слабость. Как убегать, если не можешь передвигать ноги? Как взять камень, если пальцы еле сжимаются в кулак? Она хватает банку и начинает жадно запихивать еду в рот. Консервы, похоже, начинают портиться, но неприятный привкус не имеет значений. Нужно есть, чтобы быть сильной. Чтобы реагировать мгновенно, чтобы бежать, ловко меняя направление. Чтобы в нужный момент взять в руки кусок бетона и неистово бить.
Она хочет быть из живучей породы.
Мальчишка смотрит на нее и его лицо расплывается в улыбке. Девочка думает, что именно такая улыбка должна быть у людоедов, злая, тонкая, словно ножевой разрез. Совсем не мальчишеская.
— Так чего ты набросилась-то? Подумала, что я такой же, как твой гнида?
— Заткнись! — ненависть наконец прорывается наружу в истошном крике, пустая банка летит мальчишке в голову, но он ловко уклоняется, и она злобно звякает о стену. — Заткнись, мразь!
— Да успокойся ты, бешеная, — улыбка на его лице становится озадаченной и от этого более человеческой, — ты что, думаешь, я такой же? Не трону я тебя. И насиловать не стану. Все, нет его больше, никто не тронет, понимаешь?
Теперь пришел ее черед озадаченно смотреть на мальчика.
— Насиловать? — от удивления жар в груди пригасает, зато начинают гореть щеки. — Что ты… Леон меня не трогал!
— Да ну?
— Он меня защищал! И помогал искать папу! С чего ты вообще взял, что он меня… Что…
— Ну, — мальчик удивленно качает головой и дергает плечом, — мой Гнида меня насиловал.
Он произносит это так просто и обыденно, словно говорит о погоде или еде. Глядя на ее ошарашенное лицо и открывшийся от удивления рот, мальчишка опять начинает зло и некрасиво улыбаться.
— Что, думала я по своей воле там во дворе голосил? Да сейчас. Давно б его убил, если б шанс представился. Но он хитрый был.
— А ты… почему не убежал тогда? — недоверчиво спрашивает девочка.
— Убежал конечно! — улыбка становится злее. — Один раз. И тогда вот.
Он поворачивается к ней той стороной лица, которая была не видна ей, и она вздрагивает. Длинный кривой шрам идет от виска над ухом к скуле, от нее спускается под ухо, чтоб там повернуть вдоль линии челюсти и закончиться возле подбородка.
— Сказал, что во второй раз от уха до уха порежет. А потом вот это раздобыл, — он показывает на цепь.
Девочка молча смотрит перед собой, пытаясь уместить все это в голове, но ничего не получается, мысли путаются, голова идет кругом, ее начинает подташнивать.
— А твой гнида, говоришь, тебя не трогал? — задумчиво переспрашивает мальчишка и встает. — Может, ждал, пока отъешься немного? Вон какая тощая. Добавку будешь?
— Леон не гнида, — упрямо повторяет девочка, провожая его взглядом. — Какую доба…
Выворачивает ее еще до того, как она осознает, что в углу на небольшой газовой горелке стоит маленький мятый котелок. С гречневой кашей. Рвотные спазмы только усиливаются от осознания того, что консервы были вовсе не испорчены, потому что это были не консервы.
Мысль о том, что только что она ела мясо Леона выбивает из нее сознание не хуже удара камнем.
Когда девочка приходит в себя, то не торопится открывать глаза. Она не хочет видеть эту серую подвальную комнатку с ужасным котелком в углу. Не хочет видеть отвратительное черное пятно на полу, запах которого уже и так щекочет ноздри. И уж тем более не хочет видеть мальчишку-людоеда с окровавленным лицом, который посадил ее на цепь, словно бродячую собаку.
Но в конечном счете у нее нет выбора.
Он сидит у стены и перебирает рассыпанные по полу вещи. Батарейки, фонарики, перочинные ножи, какие-то небольшие упаковки, наручные часы. Наверное, снятые с мертвецов. Она брезгливо отводит глаза, и они словно сами по себе соскальзывают на большое черное пятно. Оно расплылось посреди комнатки, словно огромная точка, которой завершились все ее надежды. Леон мертв и не поможет ей найти папу. Никто не поможет.
Своевольные глаза теперь тянутся в угол комнаты, где стоит котелок с гречневой кашей. Девочка с ужасом осознает, что ужасно голодна. Сколько дней она не ела? Если учесть, что ее последний завтрак засыхает у стены? Воспоминания о том неприятном вкусе все же заставляют ее рот наполниться слюной. Она чувствует, что весь мир вокруг нее как-то непоправимо сломан, и прямо сейчас что-то непоправимо ломается в ней самой. Она хочет быть сильной, чтоб в нужный момент мгновенно реагировать, ловко убегать или взять в руки камень?
Она – из живучей породы?
Бросив взгляд на сгорбленную фигуру у стены, девочка вдруг замирает, а спустя миг с диким криком бросается вперед. От неожиданности мальчишка отшатывается и бьется затылком о стену.
— Дай сюд…! — рывок ошейника обрывает ее и швыряет на пол.
Она надсадно кашляет, держась за горло, но все равно рвется к нему, скрюченные пальцы, словно когти полосуют воздух.
— Дай! — слово выходит похожим на карканье. — Дай!
— Да что с тобой опять? — досадливо морщится он, потирая затылок. — Они же мужские! Да на, забирай. Бешеная.
Наручные часы, которые он держал в руках, летят к ней на колени, и на несколько секунд мир перестает существовать. Они точно такие же, какими она видела их в последний раз, простые механические наручные часы. Только стрелки на них замерли. Наверное, потому, что больше некому заводить их каждое утро.
Потому что папы больше нет.
— Убийца, — хрипло, но очень четко произносит она. — Ублюдок. Мразь.
— Ну, да, — лицо мальчишки разрезает знакомая тонкая улыбка. — То есть, такой же, как и утром. И какой смысл говорить мне это сейчас?
Какое-то время девочка молчит, не сводя глаз с часов. Потом что-то наконец лопается внутри, рвется окончательно. И она находит в себе силы произнести вслух фразу, которая звучит, как приговор всему хорошему, или хотя бы нормальному в этом мире. Которая делит жизнь на до и после.
— Ты убил папу.
Теперь молчит мальчишка, непонимающе разглядывая ее. Потом его взгляд падает на часы в ее руках, и по лицу расползается злая тонкая улыбка.
— А-а-а, — тянет он и встает. — Не гнида, значит.
Он выходит из комнатки и возвращается с каким-то пыльным свертком в руке.
— Твой Леон, значит не гнида, да? — глумливо ухмыляется мальчишка, стоя над ней. — Не трогал тебя, да? Папочку помогал искать?
Она смотрит на него снизу-вверх, уже понимая, что что-то не так, но еще не понимая, что. Когда он швыряет сверток, девочка инстинктивно заслоняется, и на пол, хлестнув ее по поднятым рукам, падет небольшой рюкзак, покрытый бетонной пылью.
— Это вещи из его рюкзака, дура! — кричит мальчишка, брызгая слюной. — Знаешь, кто такой твой Леон? Рассказать?
Она мотает головой и отползает в угол. Она не хочет ничего знать, не хочет слушать ничего про Леона и про то, как часы ее папы оказались в его рюкзаке. Она не хочет ничего знать о новых правилах этого страшного мира.
Но в конечном счете у нее нет выбора.
Мальчишка говорит, а ее подвижное воображение услужливо рисует ей картинки. Как Леон бродит по городу, осторожный, бесшумный, внимательный, незаметный. Как замечает среди руин людей. Замечает первым, конечно же, всегда первым. Искателей, бандитов, просто редких выживших, которые пытаются найти еду. Замечает и убивает. Обшаривает трупы, собирает все ценное, что можно унести сразу, а остальное складывает в тайниках. Как однажды он замечает ее папу, который вышел на поиски еды. А может, возвращался к ней с теми самыми консервными банками? Она видела, как Леон застрелил мужчину во дворе, так что представить, как сухо кашляет винтовка, и папина голова резко дергается в сторону, выплескивая короткий фонтан густой бурой крови, совсем нетрудно.
— А потом меняет все это на Сковородке, запасается едой и патронами для новой вылазки, — мальчишка опускается на пол и толкает ногой разбросанные вещи. — Тут уже много. Наверное, скоро должен был пойти туда.
— Он вел меня на Сковородку, — ровным голосом говорит она, глядя на пятно. — Сказал, что там мы можем найти…
Горло сжимается, не позволяя ей договорить. Остановившиеся часы и жирное вонючее пятно на полу, вот и все, что осталось от ее веры в окружающий мир, от всего хорошего, что еще оставалось в ее жизни. Пустота, оставшаяся вместо них, медленно заполняется жгучим огнем ненависти, который уже кажется привычным. Жжение помогает дышать.
Странные звуки заставляют ее поднять глаза. Мальчишка сидит, запрокинув голову, и из его открытого рта вылетают злые кашляющие выдохи. Девочка не сразу понимает, что он смеется. Хохочет, жмурясь и похлопывая себя по бедру.
— Не гнида, — выдыхает он, успокаиваясь, — не гнида… Вел на Сковородку. Не гнида!
Девочка непонимающе смотрит на него.
— Не трогал тебя, значит? — улыбка на его лице как никогда похожа на ножевую рану, на еще один уродливый шрам. — Еще подкармливал, наверное, а? Лишним куском делился? Не гнида твой?
— Да, и что?
— Он тебя продавать вел, дура ты припадочная! Ты хоть представляешь, сколько можно получить за нетронутую девчонку на Сковородке? А если не продавать, а в аренду сдавать каждому желающему – так и вовсе безбедно жить можно! Мой гнида снимал таких несколько раз, когда было на что. Когда я ему надоедал. Все мечтал, что и нам однажды попадется, вот тогда заживем. Жаль, не я его убил.
Девочка до боли стискивает зубы и жмурится, лицо горит от стыда и ненависти. Она пытается не вспоминать, пытается выкинуть из головы и забыть, но память упрямо подсовывает ей момент из недалекого прошлого, где Леон впихивал ей в руки свою порцию каши и, глядя в сторону, говорил: “Тебя такую и людям-то стыдно показать”. Скромный и добрый Леон, который нервно тёр щетину и смущенно опускал глаза.
— Ясно, — устало говорит она. — Вот, значит, как. Ясно. И ты тоже не тронешь, да? Нетронутая я дороже? Ну и как, продашь, или в аренду сдавать будешь?
Мальчишку будто пинком подбрасывает на ноги. Он стоит, стиснув кулаки, жилы на его шее натянуты как струны, голос выходит сквозь зубы змеиным шипением.
— Ты что, думаешь, я как они?! Думаешь, я такой же? Гнида, да? Хер! — срывается он на крик. — Хер им всем! Я… ты что, думаешь… Это они!
Жилистая рука вскидывается и указывает на оконце под потолком.
— Ты не понимаешь?! Это все сделали они! Вот эти гниды, они все разрушили! Они только и умеют, что разрушать, ломать, делить и продавать! Им всегда мало, они умеют только насиловать, насиловать меня, тебя, города, страны, весь сраный мир! Я не буду таким, ясно? Никогда не буду!
Она закрывает глаза, не в силах смотреть, как мальчишу трясет от ненависти. Она не хочет больше ненависти. Ей хватает ее собственной. Девочка закрывает глаза и видит папу, который хмуро говорит: “Мы”, и угрюмо смотрит в сторону, ничего не объясняя.
Они.
— Тогда на кой черт я тебе сдалась? — она зло дергает цепь. — Если продавать не собираешься. Шел бы на свою Сковородку с этим хламом.
— Знаешь, кто приходил к нам? — мальчишка успокаивается так же быстро, как до этого пришел в ярость. — К нам с гнидой, когда мы разыгрывали эту сценку с раненым папочкой?
Она пожимает плечами.
— Гниды, — он снова усаживается у стены. — Такие же гниды как мой или твой. Которые хотели добить папочку, а мальчика взять в оборот. На нас тоже спрос на Сковородке есть. Мой гнида просто делиться не хотел. Я видел это, их сразу видно. Их было совсем не жалко убивать. Мой убивал их, а потом мы ели досыта. Ели и срали ими. И они становились дерьмом, и знаешь, что? Ничего не менялось, потому что они и так были дерьмом.
— Где-то должны быть хорошие люди. Не гниды, — она сама не верит в свои слова, но мальчишка кивает.
— Ага, есть, наверное. Или были, потому что лучше всего хорошие люди умеют подставляться под пули гнид. Гниды убивают, а хорошие люди – они хорошие. Они стреляют реже, а значит их все меньше. И скоро совсем не станет.
— Я-то тут при чем?
— Да при том, что мой-то сдох, а значит я больше не могу кричать “Папочка не умирай”, — ухмыляется мальчишка. — Зато ты, бедная потерявшаяся девочка, еще как можешь.
Он подходит к ней и садится напротив. Совсем недалеко, так что цепь бы уже не помешала бы. Но она молча сидит, глядя ему в глаза.
— И когда ты станешь звать папу, они придут. Обязательно придут, чтобы помочь бедной девочке. Чтобы подкормить ее и отвести на Сковородку. И тогда…
Он протягивает руку и берет с пола винтовку Леона.
— Тогда я убью их. Я буду убивать их, есть их и срать ими. Потому что они уже дерьмо, и большего не заслуживают. Потому что они не оставили мне другого выбора. Потому что я больше не позволю себя насиловать. Я буду есть досыта, буду сильным. Я буду жить. Как там сказал твой гнида, живучая порода? Да, я из живучей породы.
Он подается вперед, сузив глаза.
— А ты?
Они сидят, глядя друг другу в глаза, и свет в подвальном оконце под потолком тускнеет. Будто ему не по себе в маленькой подвальной комнатке разрушенного дома, где на полу дурно пахнет большое черное пятно, а в углу на маленькой газовой горелке стоит мятый котелок с гречневой кашей на человеческом мясе. Будто солнце не хочет освещать сидящую на цепи девочку и мальчика с винтовкой в руке, двух детей нового мира. Детей новой, живучей породы. Будто его больно режут тонкие, словно ножевые порезы, улыбки, которые медленно расползаются на не по-детски заострившихся лицах.
Но в конечном счете у солнца тоже нет выбора.
